договоримся. Сядем как люди. Как русские. Выпьем и попробуем хоть что-нибудь из всего этого понять. Я думал над этим всю ночь. – Он сел и налил чаю. – К примеру – как далеко отсюда до моего лагеря? Меня вывели на несколько сот метров за ворота в тайгу. Видимо, хотели инсценировать побег. Потом приказали идти вперед, и тогда меня окутал странный светящийся туман. Наверно, рассветный. Я в самом деле побежал, не потому, что верил, будто это чем-то поможет, но предпочел так, на бегу… Все лучше, чем на коленях. Трудно объяснить, но я уже почти не боялся. Бег помогает. Вот только они никак не могли в меня попасть. Будто стреляли в другую сторону или издалека – судя по звукам выстрелов. А ведь когда я побежал, нас разделяло метра два, самое большее три. У одного из этих гэбешников, Сусанова, был автомат. И я знаю, что он стрелял очередью. Так почему же не попал?
Потом я бежал где-то с полчаса, – продолжал гость. – Больше я вряд ли бы сумел. Я летел, будто у меня выросли крылья, но я слишком слаб. Сколько я мог пробежать? Человек бежит со скоростью пятнадцать, может, двадцать километров в час – если здоров и тренирован. Мой бег – это самое большее трусца. Впрочем, я наверняка еще и петлял. А вы как далеко отсюда меня нашли?
Корпалов помешал чай и задумался.
– Не дальше пятнадцати километров. Была буря. Я ехал медленно. Боялся сбиться с дороги.
– Кстати – откуда тут вообще взялась дорога?
– Не понимаю. В Сибири может не быть ничего, но дороги должны быть, и притом хорошие. Впрочем, это никакая не автострада, скорее отмеченный вешками тракт. Иначе здесь просто жить было бы невозможно.
– Так или иначе, мой лагерь должен находиться не больше чем в двадцати километрах отсюда. Пока бушует метель, мы в безопасности, но, когда она прекратится, вызовут вертолеты, стянут военных, собак, милицию. Нас найдут, Андрей Степанович. Если только…
– Если что?
– Во-первых – если они решат, что я никак не мог выжить. Тогда просто поищут один день, собственными силами, пытаясь найти тело. Но нас они все равно могут обнаружить. Тут недалеко. Есть еще другой вариант. Безумный, но у нас все возможно.
– Какой?
– Сперва выпьем.
– Прошу прощения, Иван Иванович, но прямо с утра… Собственно, я почти не пью водку. Если хотите – выпейте, но…
– А кто тут говорит, что нужно напиваться? Пару стопок. Как иначе разговаривать?
Хрустнула пробка, забулькала замерзшая густая жидкость, маслянисто стекая в огромный граненый стакан, предназначенный для кваса или сока. Корпалов вытаращил глаза. Иван Иванович повернул бутылку и прищурился, читая этикетку.
– Акционерное общество «Ликеро-водочный завод Царское Село». Черт побери! Обо всем подумали. Вот, пожалуйста, – акцизный налог, министерство финансов Российской Республики. Российской Республики! Ну так что? Такой крепкий мужик, и такой маленький стаканчик не выпьет? За здоровье Российской Республики!
Вздохнув, Корпалов отважно сделал глоток. Его аж передернуло. Немного подождав, пока успокоится желудок, принявший натощак дозу чистого дистиллята, он выпил хлебного кваса прямо из жестяной банки.
Иван Иванович пил не спеша – залпом. Отчетливо было видно, как двигается его худой кадык, пока он глотал водку, будто утоляя жажду стаканом боржоми. Он поставил пустой стакан и вздохнул:
– Прямо как вода! В жизни не пил такой чистой. Где они ее, гады, взяли?
Гость потянулся к маленькому корнишону.
Закусив, он налил очередной полный стакан и с полнейшим спокойствием чинно употребил манную кашу.
– Послушай, брат! Давно я ни с кем не говорил по-людски. Отвык уже душу раскрывать. Но я расскажу тебе про Магадан. Послушай!
– Почему про Магадан? Что это?
– Ты что, про Магадан тоже не слышал? Это порт. Город-лагерь. Построенный руками таких, как я. Каторжников. Там распределяют транспорты. В тайгу, на угольные шахты, золотые или урановые рудники. Если кто-то попадет на уран, то радуется, дурак. Там особая пайка, куда лучше других. Каторжник быстро учится думать желудком. Вот только там три года – и смерть. Радиация. Мне повезло – я попал на золото. Но не сразу. Твое здоровье, брат!
За окнами завывала вьюга. Бушевал буран. Шло время, и двое пытались понять друг друга – по-простому, по-человечески. Но у них ничего не получалось. Никаких общих точек. Иван рассказывал о себе, но его воспоминания, хоть и до ужаса связные, звучали полным абсурдом. Из его повествования возникала странная картина общества доносчиков и сволочей, смешанных с невероятно хорошими людьми, вопреки всему отличавшимися неестественным трагическим благородством. Крайне негостеприимной, хищной страны, преисполненной глубокой тоски и желания стать иной. Земли, над которой висело некое проклятие.
На столе лежали оставшиеся с прошлого вечера вещи, с помощью которых Корпалов доказывал существование реального мира. Пятьдесят рублей разными номиналами, паспорт, чек из магазина. Напротив него гость начал выкладывать, будто карты, вещи из своего мешочка. Коробок спичек – против чека. Письма от разных людей, писавшиеся в течение десяти лет, снабженные разнообразными печатями, – против десяти- и двадцатирублевки Центрального банка. «Беломорканал» – против бутылки «Смирновской». Нашивка УСВИТЛага с ватника – против паспорта Российской Республики.
– Слушай, брат! – Иван оперся о стол и закусил куском колбасы. – На самом деле ты просто сошел с ума. Обычно, по-человечески. Так уж у нас есть, что порой лучше свихнуться. Многим бы хотелось. А это означает, что ты был хороший человек. Но не обычный. Обычный человек поехал бы в психушку – и привет. Тебе нелегко будет поверить, но ты придумал себе Россию. Спокойную, богатую и сытую. Такую, по которой тоскует каждый. Такую, какой она должна быть, но никогда не была и не будет. Полностью невозможную. Ты придумал ее во всех мельчайших подробностях, столь точно, что это стало походить на воспоминания. Ты нашел в ней убежище. Стер из мозга все остальное, и теперь помнишь Онежское озеро, акации, армянские кондитерские. То, чего никогда не было. Но ты, видимо, кто-то важный. Особенный. И потому тебя не могли отправить в дурдом, даже в правительственную спецбольницу. По какой-то причине тебя не могли и ликвидировать. И попросту сослали сюда. Тебе построили твою Россию. Маленькую. Эту избу, может, еще весь этот Уйгурск. Спецзона. Все тихое, красивое и богатое. Одетые в заграничные шмотки актеры. Для тебя печатают газеты и наклеивают якобы российские этикетки на импортные товары. Так и будешь тут сидеть, и лишь время от времени тебя будут навещать люди в царских мундирах, которые скажут: «Здравия желаем, господин Андрей Степанович, мы белая полиция из Уйгурска. У вас всё в порядке?» Даже подумать страшно, зачем вся эта комедия. Естественно, ты не помнишь ничего из настоящей жизни. Может, видел что-то слишком страшное или важное? Может, помнишь нечто такое, без чего им не обойтись? Может, ты был конструктором какого-то чудовищного оружия? Или агентом разведки? Андрей Степанович свихнулся! И как мы теперь всё узнаем? Как это из него вытянуть? Позаботиться о нем, – может, вспомнит? А тем временем в эту вашу маленькую Россию угодил каторжник. Что теперь будет? Знаю, в это тяжело поверить, тяжело понять. Но я знаю, что какое-то объяснение должно быть. Подумай, брат!
Иван снял со стены гитару Горыпина и начал ее настраивать. Корпалов сидел, сам уже толком не зная, кто из них прав. А если все, что он помнит, – лишь иллюзия? Если все, что он видит, – лишь театральная бутафория? За окном пурга, двери и окна заперты, радио не работает – как проверить?
Он поехал в отпуск в Сибирь, чтобы хоть раз в своей упорядоченной жизни сделать что-то настоящее. Чтобы сбежать от пластикового мира Москвы и рекламных кампаний. От унылых семидесятых.
Так что же все-таки: его жизнь была скучной, монотонной и плоской или же попросту существовала лишь в его воображении?
Мама, Вера, Горыпин и другие близкие ему люди – неужели и они тоже?
Существовала охотничья избушка в тайге. Существовал также белый, словно бельмо, буран. По крайней мере, в этом можно было не сомневаться. Что дальше?
Иван опер гитару о бедро, опрокинул одним глотком полстакана и пробежал пальцами по грифу.
– Первача я взял ноль-восемь, взял халвы, пару рижского и керченскую сельдь, и отправился я в Белые Столбы на братана да на психов поглядеть. Ах, у психов жизнь – так бы жил любой: хочешь – спать ложись, хочешь – песни пой! Предоставлено им вроде литера – кому от Сталина, кому от Гитлера…[9]
Корпалов вдруг понял, что весьма удобная и в некотором смысле очевидная теория, будто он имеет дело с сумасшедшим, во многом опирается на достаточно шаткие аргументы. В конце концов, существовали вещественные доказательства. Больной разум Ивана Ивановича мог породить воспоминания о правящей Россией страшной тирании, о лагерях и полурабской общественной системе, выдумать сатанинских Лениных или Сталиных, но со всей определенностью не мог породить пачку писем, черные уродливые резиновые сапоги, набитые трухой странные сигареты, не мог произвести на свет кривой спичечный коробок или аляповато сделанную ложку.
С другой стороны, столь коварные и могущественные заговорщики, образ которых рисовал в своих рассказах Иван Иванович, вполне могли построить дачу Горыпина и заказать где-нибудь ее обстановку. Они могли даже возвести бутафорский городок Уйгурск.
Корпалов видел тот мир – во сне. Значит ли это, что все-таки он его помнил?
У него похолодели лицо и руки. Никогда в жизни ему еще не бывало столь страшно. Ему казалось, будто он сейчас лишится чувств. Он помнил только тайгу, снег и ветер. Аэропорт, сборы в дорогу, разговор с Горыпиным в грузинской кафешке, последние дни перед отпуском – все выглядело далеким и нереальным. Неужели все это было только позавчера?
Кто может поручиться за собственные воспоминания?
Две кучки вещей расположились друг напротив друга на столе, будто вражеские армии.