ать, как человека в железной маске? В таком случае они и дальше должны тебя охранять. Как сокровище, как зеницу ока. И речи быть не может, чтобы я просто так вбежал в эту твою зону, будто в собственный сад. А еще – я видел тут ружья. Тебе дали оружие? Невероятно.
– Так что, собственно, из этого следует? Я был прав? – Корпалов закрыл книгу, ощущая смешанную с облегчением идиотскую злость. – С самого начала?
– С этим я тоже не могу согласиться. Я слишком многое помню. Слишком много подробностей. В таких условиях, как ты рассказывал, я, возможно, сошел бы с ума. Может, лишился бы памяти, но уж точно не обрел бы набор воспоминаний о первых двадцати с лишним годах жизни. Я рассказывал тебе только то, что относилось к делу, но я помню и миллионы других вещей. Обычных, повседневных. Я помню, как выглядела моя лаборатория, дом, что лежало в ящиках стола, какова была на вкус первая девушка, как мне нравилось выезжать на Неву в отпуск. Ничего не поделаешь, брат. Твои соцамериканцы могли бы прополоскать мне мозги, могли превратить меня в дурачка. Но это выглядело бы иначе. А насчет моего бегства с Аляски… Ой, не знаешь ты, брат, Сибирь… Пешком по льду… На байдарке, потом тысячи верст голого фирна, на пятидесятиградусном морозе… Что я должен был есть, камни? Запивая снегом? Срать изваяниями? Забудь, Андрюша. Это просто невероятно.
– Значит, мы оба свихнулись? Или что?
– Я же говорил – когда-то я был физиком. Нужно рассуждать по-научному. – Гость сел на табурет, налил себе чаю из самовара и старомодно отхлебнул, держа во рту кусочек сахара. – Есть возможность, хотя она и звучит совершенно неправдоподобно, что оба мы говорим правду. Никто из нас не сошел с ума. Настоящие и твои пластиковые рубли, и мои беломорины, и твои документы, и мой бушлат. Никто не сошел с ума.
– И каким же образом?
– Есть два мира. Твой и мой. Две планеты, идентичные во всех отношениях, но отличающиеся в деталях. Возможно, их разделяет целый космос. А может – существует и такая теория – они находятся в разных измерениях. Параллельных. Если верить этой теории, существует бесконечное множество таких миров, отличающихся тем или иным выбором. Есть мир, в котором я выпил не чая, а кваса, и такой, в котором я вылил его себе на голову. Наши миры где-то разошлись. Может, виной некое мелкое событие, из-за которого не случилась революция, а может, еще что-то, раньше. Нам пришлось бы сравнить известные нам версии истории. Достаточно того, что судьбы людей пошли там полностью иначе. И каким-то образом я сумел перейти из своего мира в твой. Не знаю, как. Трудно придумать. Может, меня там все-таки убили? А может, потому, что это Сибирь? Никто на самом деле не знает, что тут может быть и какие она скрывает тайны. Скажем, я вбежал в священный круг эвенков? А может, это все-таки некое физическое явление? В физике существуют теории, что между двумя точками можно путешествовать вне пространства-времени. Эффект Однокаменцева – Снегова. Естественно, теоретически. Что, если проходы между измерениями в самом деле есть? Не смотри на меня так. Эта теория нисколько не безумнее, чем предыдущие. Неважно, каким образом можно перейти. Важно, что в соответствии со всем нами сказанным должны существовать два мира.
– И что из этого следует?
– То, что мы в твоем мире. Либо этот дом и его окрестности зашвырнуло в мой, что было бы уже совсем нехорошо. Но, куда вероятнее, перешел именно я. Тогда, в том тумане.
– Выглядит как полный идиотизм, – заметил Корпалов. – Но вместе с тем это первая твоя теория, которая мне нравится. Я в самом деле предпочту поверить, будто в Сибири есть Бермудский треугольник, чем в то, что я выдумал все окружающее.
– Так что никаких орденов не будет. Никто меня здесь не ждет. У меня нет здесь дома, но, по крайней мере, я от них сбежал. В соответствии с этой теорией ГУЛАГ остался далеко. По другую сторону космоса или в другом измерении. Как бы было хорошо… Найдется в твоем мире место, скажем, физику, потерявшему память?
– Наверняка. Ты в любом случае остаешься человеком, которого я нашел заблудившимся в тайге. Тебя вылечат. Таких лечат за государственные деньги. Потом как-нибудь справишься. Я помогу. Главное – лишь бы это была правда, остальное неважно.
– Этого нам пока никак не узнать. Никак – пока бушует буран.
Это случилось на четвертое утро. Ветер почти прекратился.
Когда они проснулись, за окнами виднелось чистое синее небо, бледное, висящее над самым горизонтом, солнце и плоский, словно накрытый белой скатертью, пейзаж – пологие холмы и черные пирамидки кедров. Отблески солнца переливаясь превращали снег в гигантское поле сахарной пудры. Температура упала до минус сорока восьми градусов.
За завтраком оба молчали, но каждый, намазывая масло на хлеб, откручивая кран самовара или закуривая сигарету, то и дело бросал взгляд за окно.
Царила тишина. Никто не приезжал, не приходил. В чистом как хромированный нож воздухе не тарахтели вертолеты. Тишина была абсолютной.
– Хочешь вызвать помощь? – внешне небрежно спросил Иван Иванович.
Корпалов покачал головой.
– Нет. Пока не удостоверюсь, что все в порядке. Я знаю, что это мой мир. Я верю в то, что ты рассказал. Но мне нужно убедиться.
– Каким образом? Радио? Телевизор?
– Нет. Тут принимается только одна станция. Телевидение «Заря» и радио «Рубеж». Может, удалось бы поймать и другие, но толку все равно нет.
– Почему?
– Потому, что я все равно не буду полностью уверен. Если они создали для меня бутафорский мир, что им мешает сделать еще радио и телевизионную станцию? Дело не только в тебе. Я сам уже не знаю, кто я. За тобой приедут, а я не буду знать, кто. Пока я не вернусь в Москву и не увижу ее собственными глазами, не буду знать, не отдал ли человека в лапы каким-нибудь чудовищам. Может, я теперь всегда буду мучиться вопросом, что правда, а что нет? Нет. Нам нужно убедиться. Обоим.
Иван Иванович удивленно смотрел на Корпалова, голос которого звучал подобно топору, раскалывающему замерзшие сибирские стволы. Тот прекрасно понимал, что производит на своего гостя впечатление добродушного и порядочного человека, но теперь чувствовал, как его распирает злость, от которой холодеют щеки. Он и в самом деле старался вести себя по-доброму, но теперь думал и говорил жестко как никогда.
Размашистыми шагами выйдя в коридор, открыл дверь шкафа.
На низком столике перед камином загремела металлом тяжелая сумка из холщовой ткани. Заскрежетал замок-молния.
– Что это? – спросил Иван Иванович.
– Мы идем на разведку.
– Что?
– Нам что, до конца света тут торчать? Нужно проверить. Раз и навсегда.
– Откуда у тебя столько оружия?
– Взял напрокат. Карабин… если честно – это на медведя. Таково предписание. Прежде чем отправиться сюда, я прошел курс выживания в условиях Заполярья. Дробовик при необходимости послужил бы для охоты, а пистолет… так, на всякий случай. Для самообороны. Тут есть волки… Я никогда… Я горожанин, и мне не по себе в такой глуши. Мне требовалось что-нибудь, для смелости. На самом деле я даже не думал, что придется этим воспользоваться. Думал, постреляю как-нибудь по бутылкам, и все. Если ты не хочешь идти – я, естественно, пойму. Пойду один.
Поставив на столе одну на другую пачки патронов, Корпалов положил рядом большой финский нож из аварийного комплекта, потом ракетницу и аптечку.
Иван Иванович недоверчиво смотрел на него.
– Ты хочешь с ними сражаться?
– А что, не стоит? Пойдешь как теленок на убой? Наверняка там никого нет, но, если что, им придется основательно постараться. Ты сам говорил, тебя хотели убить. Я этого не допущу. Здесь, где я стою, – Российская Республика. Пусть убираются к себе. И неважно, вообразил ли я ее себе или в ней родился. И даже если это меня перебросило в твой мир, то ничего не меняется. Я остаюсь гражданином моей страны и моего мира. А если еще и единственным в этих краях, то я автоматически становлюсь солдатом. На этой территории нет российской власти выше меня. На фронте командиром тоже остается тот из уцелевших, кто старше всех по званию, пусть даже и рядовой. А здесь есть только один гражданин Российской Республики.
Иван Иванович встал.
– Двое. В смелости тебе не откажешь. Ты меня впечатлил. Хотелось бы и мне так рассуждать. Мы там у себя отвыкли. И мне стыдно. Давай карабин.
– Сперва надо найти тебе одежду.
Они отказались от гусеничного снегохода, который, по словам Ивана, был слишком «большим, ярким и шумным». Оба могли поместиться в седле снежного скутера. В прицепленные к нему сани положили сумку с едой и аптечку, а также переносную радиостанцию.
Скутер плавно скользил по замерзшей, присыпанной снегом реке, будто по асфальту. Корпалов держался за руль, пытаясь по памяти воспроизвести свой прежний маршрут – только наоборот. В свете яркого, хотя и низкого солнца все выглядело иначе.
Тракт, по которому он приехал к реке из Уйгурска, обозначали два ряда высоких, выкрашенных в светящиеся желто-оранжевые полоски вешек, столь выделявшихся на фоне мертвой снежной белизны, что становилось больно глазам.
Место, где вывалился на тракт Иван Иванович, найти было намного труднее. Засыпанная снегом дорога извивалась между мохнатыми, уходящими в небо стенами кедров и кустов стланика, выглядя километр за километром совершенно одинаково. Не было никаких ориентиров – только деревья, снег и полоса неба над головой. Они могли так ехать до самого Уйгурска и ничего не найти.
Деревья стали реже. Корпалов ехал медленно, пытаясь высмотреть хоть что-нибудь с левой стороны, среди черных, облепленных снегом стволов. Где-то высоко в ветвях пробежала черная белка, сбрасывая мерцающие на солнце хлопья снежной пыли. Размеренно тарахтел двигатель.
– Там! – вдруг крикнул Иван. Корпалов остановил скутер.
– Заметил что-нибудь?
– Нет. Но сверни здесь.
Корпалов пожал плечами и свернул. Все равно он ничего не узнавал – так почему бы и не свернуть тут?