– Я собираюсь носить саблю, – заявил Мацеус, стукнув кулаком по столу. – Я проверял. Можно при условии, что не носишь скрытно. С саблей в руке ты непобедим. У парня с бейсбольной битой никаких шансов. Пока он не достанет пушку…
– Тебя же в психушку запрут. Ты что, по улице будешь с этой саблей ходить?
– Конечно. В случае чего буду говорить, что несу в ремонт.
– Слишком уж неудобно. Может, газ?
– От газа никакого толку. Подует ветер, и самому себе вмажешь.
– А знаете, что моего шефа засудил сам взломщик? Бандит свалился с его лестницы – ступенька сломалась. Шефа обвинили в том, что он поставил ловушку. Закон это запрещает. Нельзя. Если подключишь дверную ручку к аккумулятору – пойдешь на нары.
Стало грустно. Хозяин налил по новой, но сам выпил с трудом. Он явно чувствовал себя не лучшим образом, помрачнев и напряженно сглатывая слюну.
Разговор в итоге свелся к вопросам безопасности садовых домиков. Какой-то домик имелся у каждого, и каждого по крайней мере несколько раз обворовывали. Друзья долго соревновались в том, у кого из них кража выглядела наиболее по-дурацки. Сперва верхнюю позицию в этом перечне заняла рабочая одежда Гураля, в которую переоделся взломщик, оставив на полу собственную, но его превзошел Гавранек, у которого разнесли в пух и прах дверь за две тысячи, чтобы украсть дырявые болотные сапоги и висевший на стене в качестве украшения рожок.
Шимон, в свою очередь, лишился древнего советского телевизора и насоса. Может, в том еще и был хоть какой-то смысл, но, чтобы завладеть этими вещами, бандиты выломали дверь и вырубили кусок пола вместе с балками, поскольку сокровища находились в подвале, а с металлической дверцей взломщики справиться не сумели.
Саперу тоже определенно хотелось что-то рассказать, но ему заметно поплохело, и он покинул собравшихся, чтобы освежиться в ванной. Остальные джентльмены продолжали праздновать, чувствуя себя пуленепробиваемыми благодаря чистому лесному воздуху и адреналину.
На улице валил снег. Друзья сидели вокруг старого стола, в камине потрескивали поленья. Обстановка выглядела вполне уютной, если не вспоминать, что в любой момент сюда могут явиться несколько бандитов и сотворить что их душе угодно, ибо у них имелись свои права. У жертв же не было никаких.
В бутылке показалось дно. Гураль и Мацеус проверили холодильник, а потом, чувствуя, как нарастает паника, – на веранде и в подвале, где сложили бо́льшую часть припасов. Сапера спросить было нельзя, поскольку он куда-то запропал. Наконец они вернулись к остальным с неутешительным, повергшим всех в ужас известием. Выпивка закончилась.
О том, чтобы поехать куда-нибудь на машине, не могло быть и речи. Никто из друзей никогда не садился пьяным за руль. Даже если бы кому-то вздумалось пойти наперекор здравому рассудку, ему не позволило бы его нынешнее состояние.
Гавранек был не из тех, кто легко сдается. Он еще раз обшарил кухню, сосредоточенно заглядывая во все закоулки, и внезапно, когда уже все потеряли надежду, обнаружил сокровище – забытую невесть каким чудом где-то за кастрюлями литровую бутыль лимонного «больса». Его встретили овациями.
Торжественно сломав пробку, он налил всем по стопке. Все выпили.
Разговор вернулся к прежней теме.
– Когда-то я хотел с ними по-человечески, – рассказывал Гураль. – Оставил на столе бутылку и записку: «Дорогие взломщики, здесь нет абсолютно ничего ценного. Выпейте на здоровье и идите домой». А когда я приехал весной, в домике все оказалось перевернуто вверх дном, а к записке добавили строчку: «Поставь литр, а то все тут спалю».
Сапер вернулся из ванной как новенький и подставил стопку под очередную порцию. Такой уж он был, Сапер. Неподдающийся. Он полностью восстановился и вернулся в прекрасной форме, готовый праздновать дальше.
Еще через полчаса он вдруг вспомнил:
– Да, я же хотел рассказать. У меня этот домик грабили раз восемь. И когда в конце концов не украли ничего, зато насрали прямо посреди гостиной, я не выдержал. Как вам известно, я фармацевт. Я купил хорошей водки и впрыснул внутрь одно средство для анестезии. Что-то вроде знаменитого павулона. Синтетический аналог кураре, только более сильнодействующий. Лупит по нервной системе, не оставляя следов. Когда уезжаю, достаю эту водку из укромного местечка и оставляю в холодильнике. Даже не с самого краю, чтобы ни у кого не возникло подозрений. Одна стопка – и привет. Два часа, а потом к Богу в рай. Ничто не поможет. Противоядия нет. Что вы так на меня смотрите? Что случилось?
Все молчали.
Долго, страшно и мертво, глядя то друг на друга, то на бутылку.
– Уже все равно… – глухо проговорил Гураль. – Налей, Сапер. На посошок.
Поцелуй Луазетты
– Это правда, что про вас говорят, мэтр Дурвиль?
– А что такое?
– Будто вы умеете заглянуть человеку в душу, будто каждого негодяя видите насквозь словно стеклянного. Будто ничья вина от вас не укроется.
– Правда, господин драгун, – ответил Дурвиль. – Но речь только о тех, кого отдают в мои руки.
– А если окажется, что они невиновны?
– По-разному. У нас в Корвиньяке префект меня знает. Он тайно показывает мне преступников, прежде чем вынести приговор. А в других местах… Сейчас революция. Я не могу позволить себе привередничать.
– И вы их казните?
– Такая уж у меня профессия, господин офицер. Как и у вас.
Ротмистр замолчал, покусывая усы. Дурвиль смотрел на него из-под дорожной треуголки. Вода хлестала с загнутых полей, будто из желоба, чавкала под ободьями колес, плескалась под лошадиными копытами.
Похоже, ротмистра обидело подобное сравнение, но видно было, что его распирает любопытство. Офицер то и дело поглядывал на повозку, на упакованный в просмоленное полотно ящик, в котором ехала она.
Луазетта…
Его возлюбленная.
Его сладчайшая подруга. Луазетта.
– Вы держите ее у себя дома?
– Где же еще? У меня сухой сарай. Еще дед построил.
– Страшно. А что по этому поводу говорит ваша жена?
– А вы свою саблю, ротмистр, где держите?
На дорогу, несмотря на ливень, выходили крестьяне, молча глядя на повозку цвета бычьей крови, катившуюся по дороге в сопровождении драгунов, на ящик под мокрым полотном. Прибыла…
Справедливость.
Кто-то перекрестился. Какая-то женщина в ужасе прикрыла ладонью рот.
За повозкой ехала коляска. Жюстина сидела безмолвно, накрыв голову мантильей. Она молчала уже целую неделю и будет молчать еще неделю после казни. Будет молча ложиться спать и молча вставать утром бледная, с синяками под глазами. Будет молиться и молчать. Вздыхать и отворачиваться к стене. Ему останется только ее молчание и вино. И сны.
Луазетта.
«Я голодна!» – кричала в его снах Луазетта. Босая, с нагой грудью, с диким взглядом из-под фригийского чепца. Она будет танцевать карманьолу на пропитанных кровью опилках. И подпустит его к себе только после казни. Только один раз.
Среди огней и дико пляшущей безголовой толпы. Под кровавым дождем.
«Я голодна!»
Вздрогнув, Дурвиль толкнул ногой Барнабе, сидевшего спереди на козлах. Помощник при эшафоте даже на него не взглянул, просто сразу протянул бурдюк с вином.
Дождь усиливался.
Когда они въехали в Монтезур, улицы были пусты. Небо над крышами затянуло размазанными серыми тучами. Каркали вороны.
– В прежние времена нам пришлось бы остановиться за городом, – сказал Дурвиль.
– Вы остановитесь в корчме «Под танцующим каплуном», весьма подходящее название, – усмехнулся ротмистр. – Потом вам нужно будет явиться в мэрию. У нас теперь эпоха разума, всё по-современному. Вам уже можно входить за городские стены.
– Ценю, гражданин. Что стало бы с республикой, если бы я за них не заходил?
Корчма стояла почти на само́й рыночной площади, которой дали название Лазурная. Балки под потолком, темное нутро, закопченные стены. Пахло капустой, базиликом и скисшим вином.
Сбросив промокший кожаный плащ и дорожную шляпу, Дурвиль переоделся в сухое.
– Поужинайте вместе с Барнабе и Луи. Я иду к префекту. Потом пусть малыш побыстрее ложится спать. К утру ему нужно выспаться.
– Что… уже завтра? – заикаясь пробормотала Жюстина.
– Нет.
– Только не заставляй меня его туда вести. Христианское дитя не должно такого видеть.
– Это дитя эпохи разума и революции. И гильотины. Христианство закончилось, – сухо буркнул он.
– Ты чудовище.
– Как и любой человек, Жюстина.
– И почему я за тебя вышла?
– Потому, что никто тебя не хотел, женщина. Ты – дочь палача, и никто из этих лицемеров не желал к тебе притронуться даже палкой. Ты могла выйти только за палача и родить палача. Так было и так будет. Ибо нас презирают, но не способны без нас жить. Таково твое место на земле, женщина. Никто другой тебя не пожелал. Только я.
– Ты тоже больше ко мне не притронешься. У тебя кровь на руках.
– Будь здорова, Жюстина.
Подняв воротник плаща, он отправился в мэрию. Вокруг повозок на Лазурной площади, несмотря на дождь, уже собрались несколько зевак, пытаясь дотронуться до мокрой ткани, под которой спала Луазетта. Ротмистр выставил пикет из четверых часовых с мушкетами. Неподалеку плотники разгружали доски и балки для постройки эшафота, который давно уже должен был тут стоять. Любительщина. Провинциальная дыра. Достав тонкую сигару, Дурвиль откусил кончик и брезгливо выплюнул его на мокрую мостовую.
В толпе он вдруг увидел ее – или ему просто так показалось? Промокшие вьющиеся кудри, дикий взгляд из-под фригийского чепца. Его возлюбленная…
Нет. Всего лишь какая-то обычная девка.
Префект был невысок и тучен. Он то и дело почесывал голову под свалявшимся париком и потирал пухлые ладони, будто на морозе.
– Э… вы – мэтр Дурвиль?
– Он самый, сир.
– Я уже распорядился поставить эшафот. У вас есть еще какие-нибудь пожелания, гражданин?
– Четыре мешка опилок. Ивовые корзины. Четыре. Не выше двух пье