[10] в высоту. Если позволите, я хотел бы поговорить с плотником. Эшафот должен иметь поручни. Прочные.
– Вы носите шпагу, гражданин Дурвиль? – подал голос худой господин в черном, с приколотой к сюртуку трехцветной кокардой.
– Это революционный прокурор, гражданин Саррат, – представил его префект.
– Полагающаяся моей должности привилегия, сир, – ответил Дурвиль.
– Буржуазная привилегия, как я понимаю?
– Очень старая, сир. А революция ее не отменила. Смею утверждать, что сейчас она нужнее, чем когда-либо.
– Когда вы поставите… машину?
«Всегда одно и то же, – подумал Дурвиль. – Она повергает их в ужас и восхищение. Они покупают ее миниатюрные копии и ставят на каминные полки. Обрезают ими сигары, дают играть детям. Женщины теперь закалывают волосы выше линии отруба и надевают алые ленточки на шею, туда, где Луазетта оставит свой поцелуй. Машина диктует даже моду. Но ведь никто из них не сядет со мной за стол. Никто не подаст мне руки. Они обряжаются в мантии префектов, судей и прокуроров, но постоянно задают одни и те же детские вопросы: „Как думаете, потом голова или тело еще живет?“ „А это больно?“ „А скольких вы уже казнили?“ „А вас не мучают кошмары?“ „А вы держите ее дома?“. Они очарованы ею, полностью ей подвластны. Это Луазетта правит Францией. Имеет значение только ее голод. Они разбудили ее, только сами об этом не догадываются. Им кажется, будто никто уже этим не управляет. Каждый день падает лезвие. Десятки, сотни раз. Без разбора. Лотерея. Они видят это с тех пор, как она пожрала даже Дантона. Луазетта проголодалась».
– Вы побледнели, гражданин, – сухо заметил прокурор. – Вам внушает отвращение наша революционная справедливость? Как этому парижскому палачу… Анри Сансону?
– Сансоны казнили даже короля, сир. Наша работа – рубить головы. Ваша – указывать, чьи.
– Революция требует жертв, гражданин Дурвиль.
– К вашим услугам, сир.
– Среди роялистов будут также три женщины. Для вас это имеет какое-то значение?
Все время одни и те же вопросы.
– С вашего позволения, для меня ничто не имеет значения.
– В самом деле? Казнить женщину – для вас никакой разницы?
– Они кусаются. Приходится беречь пальцы.
– Я слышал кое-что другое. Я слышал, будто у вас есть особый дар определять вину, гражданин. Лучше, чем это делают революционные суды.
– Все это сплетни, сир. Предрассудки. Моя работа – рубить головы.
– Прошу со мной, мэтр, подписать бумаги, – прервал их префект. – Потом я хотел бы вам представить кое-кого еще.
Дурвиль прошел в канцелярию и подписал бесчисленные документы, касавшиеся дюжины приговоренных.
– Немало.
– Прежде у нас почти не было революционных судов. Набралось за год. Как только прибыл прокурор Саррат, он сразу же раскрыл заговор роялистов. Не устанете?
– У эшафота должны быть поручни. В прошлом году сын Сансона поскользнулся в крови и сломал ключицу. Я хочу, чтобы все было как следует.
– Понимаю. А вот и наш доктор. Мэтр Дурвиль, это гражданин Лакруа, наш натуралист.
Худой и высокий будто жердь, бледный господин пожал Дурвилю руку, что тот воспринял с удивлением, но и с некоторым удовольствием. Как и он сам, доктор предпочитал обходиться без парика и стягивал волосы на затылке кокардой.
– Мэтр Дурвиль, не удостоите меня беседой? Может, выпьете бокал вина? Наверняка вы утомились с дороги.
– К вашим услугам, сир.
Они пошли в «Толстую гусыню» на рыночной площади. Снаружи доносился стук молотков сколачивавших эшафот плотников. Дурвиль положил шляпу на стол. Зажгли свечи. Доктор заказал вино, паштет и сыр.
– Что вы думаете о приговоренных?
– Я ничего не думаю, сир. Я их даже не видел. А что?
– Ваш дар… Я слышал о нем. Прошу меня простить, но я верю в разум. В прогресс. В наше время не место подобному колдовству. С другой стороны, то, что про вас говорят… может, это какой-то дар природы? Вы не против, если я задам несколько детских вопросов?
– Спрашивайте, доктор, но, с вашего позволения, не понимаю, к чему вы клоните.
– С девяносто третьего года вы казните людей по распоряжению революционных судов. Вы находите их всех виновными? Я врач, философ. Естествоиспытатель. Мне непонятно то, что творится. К чему эта резня?
– Задавайте вопросы прокурору Саррату.
– Я как-то не спешу встретиться с вами в деловой обстановке. Мы беседуем с глазу на глаз, мэтр. Я поддерживаю революцию, ибо она должна была стать правлением разума. Свобода, равенство, братство… А то, что творится сейчас, больше напоминает мне инквизицию. Едва приехал этот Саррат, из ящиков префектуры сразу же выгребли доносы. Соседка пишет на соседку, поскольку ее муж положил на ту глаз. Должник на кредитора. Брат на брата, из-за того, что он второй в очереди на наследство. Баба на молодую вдову, потому что ей завидно. А вам придется их казнить. У вас репутация справедливого человека, к тому же каким-то сверхъестественным образом распознающего истину. Что вы станете делать?
– Я палач, а не судья, доктор. Нет смысла искать у меня справедливости или милосердия. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы пойти спать. Мне еще нужно поговорить с плотником…
– Умоляю, посидите еще. Я неудачно начал разговор. Вы ведь считаете меня провокатором? Да сядьте же! Мэтр, послушайте меня. Вы слыхали о Звере из Шаверона?
– Слышал, и что с того? Кто о нем не слышал?
– Он один из тех двенадцати. И именно благодаря мне его схватили. Если кто и заслужил встречи с вами, то именно он. Я хочу, чтобы вы его увидели. Но сперва прошу поехать завтра вместе со мной в его замок.
– А это еще зачем?
– Взгляните на то, что я там нашел. Помогите мне понять.
– Что вы хотите понять?
– Природу зла.
– Люди злы по своей природе, доктор. Мне незачем осматривать замок какого-то сумасшедшего барона, чтобы это знать. Ничего в них нет, кроме желания получить удовольствие. Ничего, кроме инстинкта. Они любят детей, поскольку любят собственные к ним чувства. Свою собственность. Когда они оплакивают чью-то смерть, то оплакивают только себя. Люди – единственные животные, способные на бескорыстную подлость, каковую они объясняют некими высшими целями. Вы спрашиваете меня, как так получается, что один, по вашему мнению, заслуживает смерти, а я казню двенадцать? А я вам отвечу, что никто из них не заслуживает того, чтобы жить. Этот ваш барон убивал девок ради забавы, но остальные наверняка поступили бы так же, если бы придумали в достаточной степени подходящую причину. Ему по крайней мере хватало смелости заниматься этим из прихоти. Вы сами говорили, что на них донесли близкие. Соседи, родственники. По сути, они их убили. Из мести, зависти или жадности. А чем от этого Зверя отличается хотя бы прокурор Саррат? Они просто убивают моими руками – вот и вся разница. Впрочем, я наверняка убил больше людей, чем он. И никто не назовет меня зверем. Почему? Потому, что я делаю это на рыночной площади и предварительно подписываю какие-то бумаги? Отменный паштет, доктор. Почему вы не едите?
– Вы не верите в прогресс?
– Опасный вопрос, доктор. Но на самом деле я убиваю вполне прогрессивно. Мою машину изобрел гуманист. Врач, который хотел, чтобы казни были гуманными и быстрыми. Впрочем, он верно поступил, поскольку пару лет назад его объявили английским шпионом и он сам испытал ее на себе. Но если бы не доктор Гильотен, я казнил бы топором. Немцы по-прежнему так поступают, и тоже неплохо выходит.
– И тем не менее это прогресс. Одно мгновение – и…
– Головы какое-то время живут в корзине, доктор.
– Я вам не верю. Доктор Вильер доказал…
– Они грызут корзины, и в конце концов те приходится выбрасывать. Это все, что я могу вам сказать.
– Чушь. Рассечение спинного мозга…
– И тем не менее. Грызут.
Доктор Лакруа с сомнением покачал головой и выпил вина. Придвинув к себе подсвечник, Дурвиль закурил сигару.
– И все же прошу вас о помощи. Это не отнимет много времени. Поедемте со мной в замок. Мне нужно кое о чем вас спросить. Я действительно прошу вас оказать мне эту честь.
– Хорошо.
– Значит, завтра на рассвете? Я приведу лошадей.
Дурвиль еще долго сидел один в корчме «Под танцующим каплуном», глядя, как пламя свечи отражается в зеленоватом толстом стекле бокала. За соседними столами сидели крестьяне, торговцы и горожане. Раскрасневшиеся налитые рожи, широкие носы картошкой, маленькие свиные глазки. Люди… Они радовались предстоящей казни. Как и везде. Какая-то толстая баба в расшнурованной рубашке орала во все горло, как та «блудница и потаскуха Канарден обмочится при одном только виде эшафота». Он смотрел на щербатые пеньки зубов, язвы и прыщи на грязной коже, слушал оглушительный хохот и унылые шутки. Он видел, как они грызут лук, как раздирают курицу, как красное вино течет по подбородкам. Совсем как кровь. Такие же по-лягушачьи полуоткрытые рты, такие же пустые закатившиеся глаза под полуприкрытыми веками. Будто у жертв Луазетты.
Будто головы, которые живут в корзине.
Ему незачем было идти наверх. Там его могло встретить лишь полное презрения и боли молчание в тишине душной комнатки. И потому он сидел один.
Как и всю жизнь. Он тосковал по Луазетте.
Сперва он видел ее только во снах. Уже много лет. Чаще всего за несколько дней до казни. Девушку с по-рыбьи белой кожей и кудрявыми волосами, одетую лишь во фригийский чепец и драную юбку, со смехом танцевавшую на эшафоте. Пока однажды наконец не встретил ее.
Это было еще до революции. Тогда он убивал воров, убийц, разбойников. Топор, кол, петля – старые добрые методы. И у него был дар. Он видел преступления во сне, а иногда наяву. Приходя ночью в обществе префекта и двоих охранников в камеру, он молча смотрел узнику в глаза. Помнил доносившийся откуда-то запах яблок, который не чувствовал больше никто, заглушавший вонь тюремной затхлости, плесени, испражнений и гнилой соломы. А потом перед ним возникали образы. Полные ужаса глаза, разинутый в немом крике рот, развевающиеся юбки и сверкающие пятки женщины, убегающей сквозь заросли лишенных листьев кустов. Заполненный кровью таз в мерцающем свете коптилки или парикмахерская бритва в его собственных окровавленных пальцах. Он чувствовал то же, что и они, – их гнев, ярость, жажду и похоть, пылавшие в нем подобно пламени. Он убивал вместе с ними.