А иногда он знал, что все было совершенно иначе. Он ощущал запах их мелочной подлости, трусости и коварства, но не видел ни убийства, ни чего-либо еще, за что им предстояло лишиться головы. Тогда он поворачивался и уходил, а выйдя, говорил префекту: «В нем нет той вины. Он мне не принадлежит. Сами его казните». И тогда мудрый судья Фульке выносил оправдательный приговор. Палач приходил в себя и еще несколько дней чувствовал жуткий привкус прикосновения к чужой душе – кислый, вонючий и отвратительный, будто старый рассол.
Зато Корвиньяк славился самым справедливым судом в окрестностях.
А потом рухнула Бастилия. Год спустя вышел декрет Конституционного Собрания, и Дурвиль построил свою собственную «национальную бритву», одну из лучших в стране. Складную, большую, сделанную из лучшей древесины, покрашенную в красный цвет и покрытую воском. С лезвием, за которым он поехал аж в Каркассон.
Девушку поймали с поличным. Обычная продажная бродяжка. Какой-то торговец подвез ее в своей повозке и за полсолида совокупился с ней в лесу на кипах шелка, а она потом всадила ему складной испанский нож в брюхо и забрала восемь ливров серебром и медью, которые были у него при себе. И еще она забрала его ногу, которую зажарила на костре.
– Я была голодна, – смеясь, сообщила она судье. – А ему она все равно уже не требовалась.
Кто-то ошеломленно спросил, почему она не убила и не съела хотя бы лошадь, на что она ответила, что ей стало жаль бедное животное.
Собственно, Дурвиль сам не знал, зачем пошел к ней в камеру. Все было ясно. И все же ему хотелось понять. Он пошел один – и, остолбенев, увидел перед собой девушку из своих снов. А она, увидев его, сбросила драную рубашку и привлекла к себе.
Он овладел ею в подвале, на куче гнилой соломы, среди бегающих во мраке крыс и звуков капающей с потолка воды. В свете мерцающего в зарешеченной нише пламени сальной плошки. Среди тошнотворного запаха яблок. И все время смотрел ей в глаза.
Луазетта…
Он увидел, что хотел, и понял. Он убивал вместе с ней. Смотрел в гаснущие, полные ужаса глаза мужчин, женщин и детей. Стариков, девушек и священников. Он видел брызги крови и пламя пожаров, но не чувствовал ничего, кроме дико пылающей жизни. Никакого лицемерия или корысти, никакой трусости или лжи. Подобно волчице, она руководствовалась лишь прихотью и инстинктом. Если ей чего-то хотелось, она это забирала. Когда у нее возникало желание, она раздвигала ноги. Когда была голодна – ела. Чью-нибудь курицу, корову или ребенка. Если кто-то вставал на ее пути, она вынимала из-за пазухи свой испанский нож и убивала. Быстро и жестоко. Как змея.
Она раздирала ему спину поломанными ногтями, яростно двигая бедрами, и стонала прямо в ухо: «Я голодна! Голодна!»
И все это время в ней пылало яркое и гудящее пламя жизни.
Он погасил это пламя на следующий день, на восходе солнца, опустив на стройную шею девушки весившее полцентнера лезвие. Когда ее голова уже лежала на подпорке, он увидел, как она сладострастно вывалила перед ним язык.
А потом он уже не мог от нее освободиться. Сперва она появлялась только в снах. Потом уже всегда, как только он закрывал глаза. Он видел ее так, будто кто-то нарисовал изнутри на его веках ее миниатюрные изображения. Он видел ее каждый раз, когда приближался к своей машине. Она была там. Сидела в окрашенной, покрытой воском древесине, в стальном лезвии. Касаясь колонн, Дурвиль ощущал, будто проводит пальцами по ее шелковистому бедру.
Когда у него не было работы, он чувствовал себя все хуже, будто больной. Она появлялась каждую ночь и кричала: «Я голодна!» Танцевала перед ним, доводя до безумия. Лишь напившись крови, подпускала его к себе.
Только один раз.
Тогда он понял, что она становится все могущественнее. Где бы ни выставляли «красный театр», появлялась Луазетта в своем красном чепце, крича вместе с толпой. Машина была для нее чем-то вроде ворот. Революция убрала Бога, мораль и все тормоза, дав ей место. Террор пробудил ее. Теперь Луазетта правила не только несчастным Дурвилем. Она правила Францией. И хотела править миром.
И ничего поделать с этим он не мог.
Палач тосковал.
Вокруг слышались разговоры о казни.
– Вроде как тело после еще живет.
– А как же еще, кум? Как зарежешь курицу, так она ведь бегает. Так и они бы бегали, если бы мэтр их не пристегивал.
– Может, так бы и стоило? Вот бы смеху было! Поглядеть, как преподобный Дюллак носится по рынку без башки!
Все захохотали.
– А мэтр уже приехал?
– А как же еще, если машина уже на рынке?
– Будто не знаете, что он сам тут в корчме сидит!
– Как это? В нашем «Каплуне»? Тьфу!
– Тише, кум, а то он услышит. Страшный он человек. Говорят, как на кого-то взгляд уставит, то все о нем знает.
– Но чтобы сам среди людей сидел – такого раньше не бывало! Тьфу! Я тут ничего больше есть не стану. Может, он своими кровавыми лапами стол трогал.
– Пошли отсюда, парни. В «Рыжего козла» пойдем.
Дурвиль допил остатки вина и отправился спать без ужина. В корчме все равно почти не было никакой еды. Война.
Доктор прибыл, как и обещал, на рассвете. Дурвиль сидел внизу в корчме и ел хлеб, размоченный в жидком кофе. Сытный военный завтрак патриотичного француза, рекомендованный Комитетом. Яиц и молока в любом случае не было.
– Зачем вам пистолеты?
– На всякий случай. Собственно, для успокоения души.
– Не понимаю – там что, нет жандармов?
– Есть, конечно. Пистолеты я беру для себя, чтобы увереннее себя чувствовать. Увидите.
На улице уже стояли лошади, которых держал в поводу подручный. Небо все еще было серым, моросил дождик. Дул несносный западный ветер. Дурвиль закутался в дорожный плащ, и они двинулись в путь.
Из города выехали по проторённому тракту, ведущему в холмы. Вокруг в сером тумане тянулись буро-зеленые пастбища. На мокрых деревьях каркали вороны.
– Началось еще давно, во времена правления Луи. Сперва только крестьяне поговаривали, будто в этих лесах обитает злодей. Иногда пропадали дети, потом девки. Сначала одна-две за год. Крестьяне что-то бормотали о дьяволе, а мы о волках, цыганах и разбойниках. Рассказывали, будто злодей ездит в карете по лесным дорогам, а если его встретит девушка, он накладывает на нее заклятие, и она становится странной, будто душевнобольной, а потом уходит невесть куда и больше не возвращается. Потом был перерыв на пару лет, и наступило спокойствие. Теперь-то легко смекнуть, что дьявол, то есть молодой господин Кольер де Шаверон, развлекался тогда за морями. Он много путешествовал. Перед са́мой революцией вернулся, и все началось снова, но уже всерьез. Окрестности охватил страх. Начали пропадать путники, молодые девушки и женщины, одна за другой. Зверя то и дело видели то в черной повозке, запряженной парой лошадей, то ехавшим в одиночестве верхом, в черной одежде и алом плаще. И никто никогда не видел его лица. Вернее, видели многие, только каждый раз другое. Лишь позже я сообразил, что речь идет о венецианских масках. Знаете, как выглядят такие маски? А в глазах крестьянина, который никогда ничего подобного не видал?
Жандармы прочесывали леса и деревни, но он никак им не попадался. Тем временем баронет, только что ставший хозяином здешних земель, кутил напропалую, устраивая балы и приемы, и именно во время маскарада я увидел его в алом плаще, венецианской маске и треугольной шляпе. И тогда все понял. Мало кто слушал крестьян, но я – да, поскольку ходил их лечить. Баронет был богат, многие ездили к нему в гости. Сами знаете, какие тогда были забавы и что там творилось. Потом пришла революция, и друзья господина де Шаверона один за другим оказались в тюрьме или на эшафоте. Двоих казнили в Лионе, а одного в самом Париже. Но не баронета. Он тогда был первым революционером. Жирондистом. Другом самого Дантона. Ездил в Париж, спорил с Маратом. Полагаю, впрочем, именно де Шаверон его и заколол. Я тем временем записывал показания, думал и собирал улики. Отчасти от скуки, а отчасти ради эксперимента. Мне хотелось попробовать новый метод логических умозаключений. Вот я и развлекался. Выслеживал легендарного Зверя. Рисовал портреты дьявола под диктовку крестьян. А потом взглянул на самые лучшие и остолбенел. Получился сам баронет во время своего маскарада.
Как-то раз я взял карту и обозначил все места, где пропали очередные жертвы – те, о которых было известно точное место пропажи. Их было множество, целая туманность. Но все они находились внутри большого круга миль в пять. Потом я взял циркуль и линейку и посчитал, где у него центр. И тот оказался в замке. В замке Шаверон. А вот и он. – Доктор остановил лошадь.
Замок стоял на пологом холме, возвышался над пастбищами, окруженный небольшими серыми скалами. Он был стар. Очень стар. Его много раз перестраивали в соответствии с очередной модой, но под всеми современными фавнами, дриадами и колоннами еще можно было разглядеть мрачную глыбу из отесанного камня и восьмиугольную башню, торчавшую над окрестностями будто каменный палец. Столь же стара была и оборонительная стена, хотя она успела обрасти вьющимися розами, а ее вершину отделали современными волнообразными зубцами.
У ворот стояли несколько жандармов. Спрыгнув с седла, доктор бесцеремонно бросил поводья одному из них. Дурвиль потянулся, чувствуя боль в крестце, и тоже спешился.
– Кто-нибудь входил внутрь? – строго спросил Лакруа.
– Тот молодой лейтенант, – неуверенно ответил сержант. – Я ему говорил, что господин доктор запретил. Теперь он блюет у стены.
Расстегнув сумку, доктор порылся в ней и протянул коннетаблю флакончик.
– Дайте ему понюхать, но не подносите близко к лицу. Пусть слегка очухается. Потом пусть придет ко мне. Дам ему глоток рома с опиумом.
Они вошли во внутренний двор.
– Я сумел добиться ареста Зверя лишь потому, что начались процессы жирондистов. Но до меня уже доходили слухи, будто он успел найти могущественных друзей среди якобинцев. Сейчас наверняка окажется, что он невиновен. Вам стоило видеть, как извивался Саррат. То был единственный случай, когда у прокурора имелись сомнения. Его убедил лишь народ, пришедший с вилами к мэрии.