– У него есть время до завтрашнего рассвета, – сухо заметил Дурвиль, подтягивая чулок.
Внутри замок выглядел как любое родовое имение. Полы, портьеры, вазы и белая с золотом мебель. Стулья. Множество стульев. Портреты.
За фортепьяно кто-то сидел.
Положив фуражку на крышку инструмента, лейтенант жандармерии бренчал одним пальцем какую-то монотонную грустную детскую мелодию. Подойдя ближе, они увидели, что глаза его полны слез.
Они шли по винтовой лестнице в старой части замка, уходившей куда-то в глубь земли. Вокруг все было разукрашено изящными арками, обросшими башенками и пинаклями, розетками и языками пламени. Очень старыми.
– Тут полно коридоров, – объяснил шедший впереди доктор. – У меня не сходилось – форма здания предполагала больше помещений, чем можно найти внутри. Мы на месте.
«На месте» означало нишу в повороте коридора, ведшего из ниоткуда в никуда. В нише стояла статуя рыцаря в полных доспехах, державшего два скрещенных меча.
Поместив свечу в настенный подсвечник, доктор вставил три пальца правой руки в треугольную розетку на стене. Раздался металлический треск.
– Мэтр, видите ту горгулью? Возьмите ее за голову и потяните как следует на себя.
Дурвиль послушался. В ответ снова раздался лязг старого засорившегося механизма.
– Теперь нужно повернуть нишу с рыцарем, и можно пройти, – сообщил проводник.
Ниша оказалась цилиндром, который, по мнению Дурвиля, вращался на железной оси, поскольку с легкостью поворачивался.
– Чувствуете?
– Затхлая кровь, трупный запах, розовая вода и ладан, – перечислил Дурвиль. – Даже мертвец бы почувствовал.
– Хотите платок на лицо?
– Шутить изволите, доктор? Какой бы из меня был палач, если бы я боялся вони? Моя профессия смердит хуже, чем занятие гробовщика. Куда мы идем? Это какая-то часовня?
– Да. Старая часовня. Мы входим по тайному проходу через боковой неф, поскольку главный вход замурован. Столь тщательно, что даже следов не увидеть. Когда-то давно замок принадлежал старинной еретической секте – альбигойцам. Не знаю, были ли у них какие-то часовни, но это помещение с тех времен. Потом им владели тамплиеры. Позже тут находилась родовая часовня Кольеров де Шаверон, а теперь вот это.
Высокий главный неф, окруженный колоннадой, наводил на мысль о церкви. Там даже стоял алтарь, но на этом сходство заканчивалось. Ни в одной церкви не украсили бы стены столь развратными скульптурами, пол не покрывали бы каббалистические круги, и крест не висел бы вверх ногами. На полке за алтарем, на серебряной с изумрудами подставке, стояла отрезанная голова, выглядевшая совершенно свежей и снабженная надписью «Caput XVII».
– Под нами подземелья, в которых я нашел останки сорока женщин. Часть из них была распята. От части остались только кости. Клочья, куски. Не знаю, каким образом. Видите, мэтр, этот алтарь? Обратите внимание на канавки, ведущие к бассейну в полу, на кольца по краям, на выдолбленные посередине очертания. Вам это о чем-нибудь говорит?
– Это было пыточное ложе, а никакой не алтарь, – глухо проговорил Дурвиль. – По этим канавкам стекала кровь. Ее собирали в том бассейне и что-то с ней делали. – Он понюхал сделанный из нижней половины черепа кубок. – Ее пили. В числе прочего. Может, и купались?
– Господин барон играл тут в некую секту, – сказал врач. – Кровавые жертвы, оскверненное распятие, знаки. Поклонники адского пламени и прочая чушь. Я много раз сталкивался с подобным, но по большей части речь шла лишь о глупой забаве, поводе для разнузданной оргии. Здесь, однако, было по-другому. И господин баронет, похоже, развлекался один. Прошу вас, пройдемте дальше. Я не это хотел вам показать.
Он поднял свечу и двинулся в глубь помещения, стуча каблуками. Дурвиль пошел за ним.
– У него были обширные интересы, – язвительно заметил врач. – Не только «религия», но также и «искусство». Взгляните. Вот Мадонна с младенцем, но грудь матери вскрыта и она кормит собственным сердцем, видите? Прекрасная метафора материнства. Вот, как я понимаю, апофеоз девичьей невинности. Довольно-таки непристойно, учитывая, где он поместил челюсти с зубами. А это сельская пастушка. Есть и Афина, и крылатая Ника. Прошу обратить внимание на крылья. Они сделаны из легочной ткани. Изобретательно, не так ли? Тут их намного больше. Как в Лувре.
Дурвилю сперва показалось, будто он действительно видит перед собой скульптуры. Он осторожно постучал по одному из мнимых изваяний.
– Не знаю точно, как он это делал, – продолжал доктор. – Тут какие-то ванны, видите? Внутри, в тех стеклянных баллонах, нечто прозрачное, как вода, но оно застывает будто смола. Он вымачивал трупы, потом придавал им форму, резал, сшивал, извлекал органы. А эта его стеклянная вода постепенно застывала, и возникали скульптуры. Если бы подобное изобрел некто, кому не чужд гуманизм, оно могло бы оказаться весьма полезным. Его можно было бы использовать для естественно-научных или медицинских исследований. Можно было бы консервировать образцы. Но эта тайна погибнет вместе с ним. Я к этому даже не притронусь.
Дурвиль молча смотрел на двенадцатилетнюю пастушку, закутанную в пеплум и держащую на ладони собственные глаза, и чувствовал, как у него невольно сжимаются зубы.
– А теперь «наука», – сухо сообщил Лакруа. – Для меня это оказалось больнее всего. Религиозный человек воспримет подобное как издевательство над его собственными чувствами и верой. Художник – над собственным искусством. Вы же, мэтр, найдете здесь собственное ремесло, превращенное в жестокую игрушку. Я лично увидел насмешку над ученостью.
Толкнув большие, покрытые резьбой двери, он вошел в очередное помещение, а затем прошел вдоль стен, зажигая свечи.
– Он исследовал человеческую природу, – сказал врач. – Со знанием дела. При помощи экспериментов. Он вел записи, хотя я их пока что внимательно не читал. И так уже с тех пор, когда я вошел сюда в первый раз, мне приходится ежедневно принимать сорок капель опиумной настойки. То, что вы здесь видите, – научные препараты. Каталогизированные, описанные и законсервированные в склянках. Я держу в таких лягушек и ящериц, он же держал детей. Вот здесь глаза. А в этих витринах вовсе не бабочки. Это уши. Он искал закономерности, будто классифицируя виды. Впрочем, все это мелочи. Однако назначение этих устройств мне непонятно. Подозреваю, что вы сумеете объяснить.
Дурвиль разглядывал машины, обходя помещение. Иногда шевелил тот или иной рычаг, глядя на веревки и блоки под потолком.
– Пропадали только девушки и дети?
– Нет. Иногда молодые матери, даже с несколькими детьми, братья и сестры, как-то раз парень с девушкой, четверо мужчин в расцвете сил, дважды вместе с детьми. Бывало, что пропадали и старухи.
– Видите это устройство? Это виселица с двумя перекладинами, довольно садистская, судя по узлу на веревке. К тому же люк открывается медленно. Она не сворачивает шею, а душит. Но не в том дело. В этой клетке он мог запереть мать, а на эшафот ставил ее детей. Видите тот рычаг? Либо один люк, либо другой, либо оба. Он приказывал ей выбирать, кто из детей погибнет, а кто, возможно, уцелеет. Ждать она не могла, поскольку здесь пересыпался песок. Когда он заканчивался, открывались оба люка. Она могла заблокировать только один. Или – взгляните, как высоко находится петля. Сюда ставили человека, а на его плечах второго. Когда первый падал или просто шевелился, второй, наверняка его близкий, которого он держал на плечах, повисал в петле. А не пошевелиться рано или поздно бедняга не мог, поскольку стоял вот на этих шипах. Как вы сказали, злодей исследовал человеческую природу. Характер и силу чувств – любви, преданности. Классика. Объяснить? Вот, к примеру, «журавль». Обычные колодки и кандалы, но стоит заковать в них человека, и он вскоре начнет страдать страшными судорогами мышц. А это испанский сапог, но очень маленький. И все эти клетки. Они стоят тут для того, чтобы жертвам приходилось смотреть на мучения своих близких.
– Он занимался также вивисекцией, – сказал Лакруа. – И все записывал. Натуралист. Я видел более чем достаточно.
– Что вы станете со всем этим делать?
– Я уже говорил с префектом. Часть жертв мы отдадим родственникам и организуем похороны. Что касается превращенных в скульптуры… Мы пригласим священника, который проведет необходимые обряды, тайно их где-нибудь похороним, а потом взорвем этот замок целиком.
– Священник? Обряды? Вы стали верующим, доктор?
– Не знаю, начал ли я верить в Бога. Зато в дьявола уж точно.
Они сидели в придорожной корчме, вдали от остальных, будто двое заговорщиков. Дурвиль смотрел на свои руки и молчал. Доктор так же безмолвно пил вино, в которое добавил полтора десятка капель из маленького флакона.
– Вы даже не представляете, о чем просите, сир.
– Не хотите понять?
– Он ничего мне не будет объяснять, доктор. Я это почувствую. Хоть я и принадлежу к числу добропорядочных людей, в его шкуре я не желаю оказаться даже на одно мгновение.
– Значит, вы уже не считаете, что все люди злы? Какая разница – тот или другой?
– Скажем так – моя убежденность, что я уже все повидал, несколько поколебалась. Я верю в то, во что верю, но, доктор, я тоже человек. Вы верите, что прогресс пробудит в людях добро, я – что люди по своей природе злы. И тем не менее оба мы вышли оттуда в ужасе.
– Потому что увидели чистое зло. То, в которое мы якобы оба не верим, только каждый по-своему. Вы в самом деле сможете и дальше приравнять любую человеческую слабость к тому, что увидели сегодня?
– Я увидел только одно: во что не верил до сих пор. Кровь на тех высоких эшафотах. Обреченные стояли там намного дольше, чем в человеческих силах, доктор. Они знали, что смерть принесет им облегчение, и тем не менее продолжали стоять. Без конца.
Во время монтажа машины собралась такая толпа, что эшафот пришлось окружить жандармами. Дурвиль вместе с Барнабе и Луи могли собрать Луазетту за полчаса. Они работали медленно, методично и тщательно. Клинья попадали, куда нужно, распорки идеально вписывались на свои места. Они установили грузило, подвешенное на двух веревках, Дурвиль лично смазал маслом замки, затем все вместе подняли и поставили стойки высотой в три сажени. На каждое действие толпа реагировала ропотом или возгласами. Когда они открыли ящик и извлекли из стружек треугольное лезвие, покоившееся на обитых сукном держателях, раздались овации.