Дурвиль проверил водяным уровнем, что постамент стоит идеально ровно, и, нахмурившись, велел слегка подкрутить одну сторону машины, затем с помощью строительного отвеса убедился, что столбы стоят идеально прямо. Доска плавно вставала вертикально и опускалась на ложе, попадая точно между стойками. Блоки подставки поднимались и опускались, не заедая.
– У замков морской узел, у рычага двойной, – строго напомнил он Барнабе.
Они поставили первую корзину и сняли крышку.
– Не жалей опилок, – сказал Дурвиль. – Сыпь также вокруг основания. Мы казним целую дюжину. Будет скользко.
Они подготовили остальные корзины и ведра с водой для мытья Луазетты.
А затем несколькими оборотами колеса подняли лезвие на самый верх, пока не послышался двойной щелчок ригелей. Толпа замерла в ожидании. Барнабе проверил и смазал направляющие в полной тишине, нарушаемой лишь карканьем ворон. Он выпрямился, и Дурвиль освободил замки. Лезвие с грохотом устремилось вниз, остановившись на набитых щетиной амортизаторах, покрытых буйволиной кожей.
Все было готово.
Толпа взревела, а Дурвилю показалось, будто он слышит лишь вопль Луазетты: «Я голодна!»
Зверя из Шаверона держали в отдельной камере в конце коридора. Они шли втроем – Дурвиль, доктор и охранник в короткой суконной куртке, со связкой ключей на поясе.
– Там к нему преподобный кюре зашел. Будто этот дьявол нуждается в последней услуге. Я ему говорил, пусть рядом встанет хотя бы коннетабль с палашом, а он – нет и нет.
Дверь внезапно с грохотом распахнулась, и наружу вывалился кюре, худой старик.
За ним вылетело распятие, ударившись о стену.
– Я же говорил – не возлагай на то надежды, ибо оно слишком молодо! – крикнул кто-то из камеры.
Схватившись за голову, кюре двинулся вперед, пошатываясь, будто пьяный или побитый. С его губ срывались лишь глухие протяжные рыдания. На лежащий на полу крест он даже не взглянул.
– Запомни – Санграаль! Святая кровь! – кричал де Шаверон.
– Негоже ведь так, – пробормотал охранник, поднимая крест, но преподобного в коридоре уже не было. – Пресвятая дева! – простонал он. – Да кюре весь поседел. В один миг.
– Может, вам все же не стоит входить? – заметил Лакруа.
– Ничего не поделаешь. Теперь мне уже самому любопытно.
– Если что, стучите в дверь. Будем ждать. – Врач достал пистолет и проверил заряд.
За Дурвилем закрылась дверь.
Когда глаза его привыкли к полумраку, он увидел сидевшего на полу мужчину, руки которого сковала прикрепленная к стене цепь. Подробностей видно не было – лишь темное пятно и светящиеся как у кота глаза.
– Сегодня прямо хоровод гостей. Сперва кюре, а теперь кто? Увы, ничего не могу предложить, кроме этой воды из кувшина. Отличный урожай, воистину. Погоди-ка, друг… что-то ты знакомо пахнешь. Уж не палач ли ты? Тот самый мэтр из Корвиньяка, о котором все болтают? Ну, с тобой хотя бы есть о чем поговорить, не как с этим попом. У нас, по крайней мере, есть общие интересы. Только ты убиваешь этих червяков бездумно, а я это делаю ради науки. И удовольствия. Ага! У нас есть еще кое-что общее, – добавил барон. – Одна любовница. Наша сладенькая! Воистину, это сближает людей! Только с Луазеттой завтра воссоединюсь я, а не ты, мой дорогой. Ничего не поделаешь, она выбрала лучшего.
Дурвиль молча шагнул вперед и посмотрел узнику в глаза, чувствуя, как тесную камеру заполняет сладкий насыщенный запах яблок.
– Что с вами? Дурвиль? Дайте воды!
– Он жив?
– Не знаю, перестаньте толпиться. Воздуха! Вынесите его на воздух!
«Со мной все в порядке», – хотел сказать Дурвиль, но отчего-то не мог. Он чувствовал себя старым. Очень старым. Как те каменные плиты, на которые потоками лилась кровь в древнеримском Большом цирке. Как пики, которыми пронзали гугенотов при свете факелов. Как стены Мастабы, с которых падали еврейские воины, сталкиваемые ровными рядами копий Молниеносного легиона. Как пирамиды отрубленных голов, с которых жрецы Аль-Мансура взывали на закате к своему богу. Как Луазетта, которая везде танцевала на трупах и в струях крови. Везде, где шла резня. Она была очень стара. Время ее когда-то уже прошло, но должно было прийти снова. Луазетта ждала. Она была голодна. А через другие моря крови к ней спешил ее возлюбленный, который начинал, стоя у ее трона. Рогатый бог охоты. Они искали друг друга.
Едкий запах аммиака ударил прямо в ноздри и глаза. Глаза, которые за одно мгновение увидели больше крови, пожаров и смертей, чем кто-либо видел за всю жизнь. Дурвиль очнулся.
Собравшись с духом, вытер сочащуюся из носа кровь.
– Вина… дайте вина.
Они сидели в «Толстой гусыне», Дурвиль тупо смотрел, как доктор заботливо отмеряет ему мутные белесые капли в рюмку с ромом. Дрожащими пальцами он достал из кармана портсигар.
– Что там случилось? – спросил Лакруа.
– Прежде всего – сколько я там пробыл? Сколько оставалось до рассвета?
– Рассвета? Даже минуты не прошло! Он с вами говорил?
– Это не так… Я вижу… образы.
– И что вы видели?
Молча покачав головой, Дурвиль залпом выпил ром со странной, незнакомо пахнущей добавкой.
– Скажите мне только одно. Кто это чудовище?
– Вы мне не поверите. Я бы сказал, что дьявол, но на самом деле даже не знаю кто.
Доктор похлопал его по плечу.
– Смелее, мэтр. Завтра вы его казните, и все закончится.
– Нет, – ответил Дурвиль. – Не закончится. Он будет лишь переноситься с места на место. А когда я его казню, доктор, он станет еще сильнее.
Лакруа пристально посмотрел на него.
– Вы слишком переволновались. Вам определенно нужно прилечь.
Дурвиль схватил врача за сюртук.
– Я видел, что наступит потом, доктор! Я видел людей в полосатых рубахах, которых убивали дымом! Железные тернии! Я видел мушкеты величиной с ладонь, которые не нужно заряжать! Я видел корабли среди туч, изрыгающие огонь! Людей, которых грудами швыряли во рвы!
– Допейте опиум, прошу вас. Это вас успокоит.
По лицу палача текли слезы.
– Луазетта ушла… Моя Луазетта.
К утру дождь полностью прекратился. Толпа на Лазурной площади собралась уже к благодарственной молитве, а к заутрене яблоку негде было упасть. От эшафота ее отгораживала шеренга солдат с примкнутыми штыками, в высоких фуражках, украшенных республиканскими котильонами. Продавали горячие каштаны, печеную картошку и фрукты в сахаре. Карманники трудились уже с ночи.
Стоявший на эшафоте Дурвиль выглядел совершенно спокойно. Он надел свой обычный костюм – короткий жакет, панталоны, рубашку, фригийский чепец и чулки. Всё – предписанного древним, уже забытым законом цвета бычьей крови. Молча сжимая в зубах трубку, он смотрел на вглядывавшиеся в него лица, будто кого-то искал. Барнабе и Луи были одеты в черное, не считая обычных белых рубашек. Они ждали.
Когда подъехали повозки, толпа уже устала и начинала проявлять нетерпение. Послышались крики и свист зевак, но при виде повозок все быстро успокоились.
Потом было как всегда.
Некоторые изо всех сил держались отважно, но при виде уходящей в небо, сверкающей красным машины и синего лезвия в одно мгновение впадали в панику. Приходилось тащить их по ступеням эшафота, пинающихся и вырывающихся, будто перепуганные животные. Грохот барабанов и рев толпы заглушали их крики и мольбы о помощи.
Дурвиль работал как на молотилке или на мельнице. Несколько действий. Помощники при эшафоте принимали приговоренного у солдат, Луи толкал его на доску, Барнабе застегивал ремни, доска опускалась на петлях, падал блок подпорки, Луи уже ждал у корзины, придерживая осужденного за уши. Дурвиль во внезапной тишине освобождал замки. Визг, грохот, мягкий пустой звук падающей в корзину головы. Раз, два, три.
Дурвиль ждал, пока Луи даст крови вылиться в опилки и подаст ему голову на короткой железной пике. Он обносил ее вокруг эшафота, показывая толпе, но смотрел только на лица.
Он искал Луазетту.
Следующий. Бывало по-разному. У некоторых отказывали ноги, некоторых тошнило, у некоторых не выдерживали мочевой пузырь или кишечник. Они плакали, лишались чувств или отважно маршировали, пытаясь до конца сохранить лицо. Дурвилю уже доводилось видеть тех, кто танцевал на эшафоте, истерически смеясь.
Лезвие возносилось к небу и мгновение спустя с грохотом падало. После поднятия лезвия Барнабе подставлял под желоб ведро, но эшафот и так уже был весь скользким от крови. К счастью, поручни все-таки сделали, поскольку ими то и дело приходилось пользоваться.
Все это время барон Кольер де Шаверон спокойно сидел в повозке и читал книгу.
Дурвиль работал с ничего не выражающим лицом. Как на молотилке или на мельнице.
И где-то на середине процесса высмотрел ее. Она стояла в толпе, в своем фригийском чепце, украшенном республиканской кокардой. Луазетта…
«Моя любимая…» Она не могла не прийти.
Она была голодна.
Повозка с гробами вернулась к эшафоту в третий раз, кровь уже текла потоком. А когда пришло время для последнего осужденного, Зверя из Шаверона, барон загнул угол страницы и закрыл свою книгу. Поднявшись на помост, вручил томик Дурвилю, который несколько раз перекинул его из руки в руку и наконец положил на забрызганные кровью доски.
Прежде чем барона пристегнули к доске, тот потянулся до хруста в суставах и улегся поудобнее.
Когда голова Зверя уже торчала в блоке, Дурвиль услышал, как тот шепчет: «Поцелуй меня, Луазетта», и дернул за освобождавшую замки веревку.
А потом, неся голову на пике, отчетливо видел, что веки барона дрожат, и на его губах медленно расцветает жуткая хищная усмешка.
Они уже основательно отъехали от города – повозка с Луазеттой, Дурвилем и обоими помощниками, коляска с молчащей, бледной, будто облатка, Жюстиной и маленьким Филиппом – когда их нагнал доктор.