И тут едва не подавился. Закашлявшись, выплюнул на тарелку перстень. Единственный в своем роде, исключительный и неповторимый перстень Графа, который ни с чем нельзя было спутать, точно так же, как разведчик в тылу врага не спутал бы ни с чем эмблему СС.
Если бы во рту у него оказалось что-нибудь другое, скажем, часы или запонка, он сразу же счел бы это изощренной шуткой друга. Но этот перстень Граф никогда не снимал. Он спал с ним и мылся под душем. Украсть у него перстень было попросту невозможно.
К тому же Рафал был худшим в мире актером.
Тем временем тот сидел белый как мел, глядя на перстень с не меньшим ошеломлением, чем Войтек. Он перестал есть и с усилием выплюнул в салфетку то, что было у него во рту. Оба взглянули на сидевшего у стены китайца, но лицо старика оставалось неподвижным и лишенным всяческого выражения будто маска.
За занавеской из бус двое поваров рубили тесаками солидных размеров мясную тушу.
Партнеры молчали.
После долгой паузы Рафал снова посмотрел Войтеку в глаза и повернул к себе поднос, беря палочки.
– Неплохо.
Войтек ухватил небольшой кусочек печени Графа в устричном соусе и тоже положил в рот.
– Остыло.
– Месть лучше всего на вкус, когда ее подают холодной. Не знал?
Farewell Blues[11]
Петр
Когда в последнее утро он открыл глаза, Солнце все еще светило. Это он проверил в первую очередь. Оно не могло добраться до его окна, выходившего в мерзкий, будто больной зуб, двор-колодец, однако небольшой квадрат неба наверху оставался голубым, утро обещало быть жарким, но, похоже, это была нормальная жара – обычный жаркий день исключительно солнечного лета. Во всяком случае, Солнце находилось на своем месте и пока не взорвалось.
Проверка поведения Солнца вошла у всех в привычку. Чем бы люди ни занимались, они то и дело машинально бросали взгляд вверх, хотели убедиться, что раскаленный желтый шар находится на своем месте. Почти каждый носил с собой закопченное стеклышко, кусок черной фотопленки или извлеченную из корпуса дискету. Картонные одноразовые очки с блестящими черными заслонками, обычно продававшиеся по случаю затмения, теперь расходились как горячие пирожки, так же как и маски для сварщиков. Взгляд на Солнце успокаивал и придавал сил, чтобы прожить очередной день в Этой Стране.
Так было с того дня, когда заговорили младенцы.
Все, даже новорожденные. Некоторым в тот день исполнилась всего пара часов от роду, другим – несколько месяцев – в любом случае слишком мало, чтобы издавать сколько-нибудь членораздельные звуки. Они заговорили одновременно – в больницах, колясках и кроватках – страшными визгливыми голосами, издаваемыми мягкими недоразвитыми гортанями и несформировавшимися до конца голосовыми связками.
– Мы заберем вас отсюда, – сказали младенцы ошеломленным родителям, бабушкам и теткам. – Мы прибыли, чтобы дать вам новый мир. Уезжайте. Солнце взорвется.
С последней фразой проблем было больше всего. Младенцы говорили очень неразборчиво. Одни услышали «Солнце взорвется», а другие – что-то иное. Некоторые утверждали, что в их словах вообще не было ничего серьезного.
Петр Седлярский сидел на кровати в последний раз в жизни, глядя на свою ненавистную темную комнату, которая этим утром выглядела еще хуже обычного. Каждая мелочь была на своем месте, будто творение извращенного дизайнера, пожелавшего создать синтез польских трущоб. Творец позаботился о желтых потеках и грибке на потолке, треснувшем стекле, многонедельных слоях пыли и жирной грязи, отслаивающейся масляной краске, даже о свисавшей с потолка на древнем проводе лампочке и груде тарелок с засохшими остатками еды. С обязательного датчика дыма свисал презерватив, тщательно натянутый на щели анализатора будто некий омерзительный увядший плод. Квартира идеально соответствовала дому, а тот – окружавшим его улицам. Совершенная гармония.
Причина первая: эта квартира, этот дом, этот город.
Петр специально три недели не занимался уборкой – с того дня, когда принял решение. Ему не хотелось иметь никаких хороших воспоминаний, даже в виде приведенной в относительный порядок комнаты. Каждое утро, открывая глаза в отвратительном вонючем логове, он проверял, светит ли Солнце как обычно или уже распухло в огромный оранжевый пузырь, толкающий в сторону Земли цунами адской плазмы, которая за долю секунды выжжет всем глаза и испарит кровь в жилах. Ему не хотелось задумываться, тосковать и множить сомнения. Он принял решение.
Это был не его дом. Его дом выглядел совершенно иначе, но с ним покончили кадастровый налог и Закон об уравнивании шансов и предотвращении социального неравенства. Петр был мужчиной, разведенным, не имел родственников, а прежде всего, не имел детей. Ему полагалась холостяцкая квартирка с выходящим во двор-колодец окном и жирным пятном на потолке.
В то последнее утро он не нуждался также ни в чем, что там находилось.
– Только то, что вы любите, – сказали младенцы. – Только то, что имеет для вас сентиментальную ценность. Не берите денег, не берите предметы обихода и одежду. Только то, что дорого вам как память. Все остальное вы можете получить заново. Что бы вам ни потребовалось.
Новая жизнь, Новая Земля – новые вещи. Вполне справедливо.
Петр отбирал эти вещи уже три недели. Он брал их в руки и пытался вызвать воспоминания, которые стоили бы того, чтобы взять их с собой под чужое синее небо, на Новую Землю. Девственную, не тронутую ногой человека, свежую и пахнущую, будто только что вынутую из упаковки. Он вертел их в руках и клал на пол. Собственно, он не нашел ничего такого, что не мог бы заменить чем-то другим.
Что ему брать с собой? Кроме фотографий тех, кого он когда-то любил? Каждая из них стала теперь памятью об измене, неверности, безразличии или неожиданной смерти. Он взял курительную трубку, зная, что там уже растут земные растения, которые цветут и размножаются под защитными куполами, чтобы не повредить местной экосистеме, – все, которые могли бы понадобиться и которые нельзя было заменить местными, в том числе табак, кока, хмель или пейотль. Пришельцам было все равно. Они не понимали человеческих табу и не собирались в это лезть. С их точки зрения, каждый сам должен был решать, как поступать. Заболеешь? Вылечишься. Отравишься, упьешься или обдолбаешься? Ничего не поделаешь.
Это была еще одна причина, по которой он не колебался.
Причина вторая: виргинский табак и виски.
Прощайте, безжалостные запреты и здоровый образ жизни. Как только он покинет транспортный контейнер, еще до того, как отлить, до того, как купить карабин и отправиться в глубь леса искать счастья, истоки рек или открывать Эльдорадо, он прежде всего возьмет из раздатчика большую гаванскую сигару и пойдет через город, с наслаждением выпуская большие клубы дыма.
Прощайте, бьющие тревогу врачи, истерики и «стили жизни».
Вот только пока что полагающаяся ему емкость для багажа (не длиннее метра, не выше и не шире сорока сантиметров) – в данном случае старый армейский рюкзак, с которым он когда-то преодолел Анды, взбирался на водопад Кириньяга и который выбрал для своей эмиграции, – лежала у его ног почти пустая и обмякшая, будто засохший инжир.
Петр сидел над рюкзаком, чувствуя, будто его желудок заполняется расплавленным свинцом. Reisefieber. Лихорадка путешественника. Сочетание страха, надежды и безудержного ужаса перед неведомым. Обычные человеческие опасения перед последствиями окончательных решений.
Из Англии он мог вернуться.
Сперва ему казалось, будто если он и не угадал идеально, то по крайней мере все было значительно лучше. Куда более красивые города и доброжелательные люди, менее, как он считал, хищное государство. Миллиарды бессмысленных препятствий родом из Этой Страны там попросту не существовали. Англия была к нему дружелюбна.
А потом он привык, перестал восторгаться и начал смотреть. Увидел полные ненависти граффити на белоснежных стенах, группки все более странных и все более агрессивных эмигрантов, которых касались особые законы. Он сам был эмигрантом, но приехал в гости и намеревался стать англичанином. Те же вели себя как оккупанты.
Он начал замечать запреты – не сразу, поскольку они были сформулированы хитрее и изящнее, чем в Этой Стране. То, что в Польше называлось «безоговорочным запретом курения табака», там было следствием множества законов, составлявших «Fire Safety Act»[12]. Речь шла о правилах противопожарной охраны, сформулированных так, будто всю Британию построили из смолистых брусьев и папиросной бумаги. В каждой квартире появился датчик. Самая легкая струйка дыма, даже от кадильницы или задутой свечки, вызывала тревогу. Если такое случалось, дешевле было поджечь собственный дом, чем платить пожарным за ложный вызов.
Петр не имел ничего против камер на улицах, пока не сообразил, что напасть на человека с тем же успехом можно там, где камеры ничего не видят. А потом ему прислали штраф на две с половиной тысячи фунтов. Сперва он понятия не имел, в чем дело, поскольку из мэрии пришло довольно-таки загадочное письмо. Он считал, что это какая-то ошибка. Оказалось, что благодаря «Civil Safety Act»[13] система не ошибается. Это было в тот день, когда, идя на работу, он встретил на Пайнвуд-стрит своего почтальона. Стояло прекрасное утро, вокруг тянулись ряды очень английских опрятных таунхаусов из коричневого кирпича, а почтальон дружелюбно улыбался. Все выглядело будто в каком-то изящном классическом романе. Почтальон без каких-либо церемоний отдал адресованные Петру письма, сердечно его поприветствовал и попрощался. Седлярский просмотрел конверты, но обнаружил только рекламу, которую аккуратно выбросил в стоявшую на остановке урну.
– Вы должны были вернуться домой и выбросить письма в с