– Придется тебе тогда самому зарабатывать, инвалид ты наш, – ответил Седлярский и шагнул навстречу покачивающейся в тусклом свете подъезда туше, распиравшей изнутри полосатую майку, будто мохнатый пляжный мяч.
– Что?.. Ты это мне?! Да я тебя, урод!.. – зарычал инвалид. Традиционный обмен репликами, предшествующий шумной и беспорядочной драке в подъезде. Этакая вступительная игра.
– Во-первых… – начал Седлярский, не останавливаясь ни на миг, – ты стоишь у меня на дороге. Во-вторых…
Сосед так и не узнал, что будет во-вторых. Собственно, Петр и сам этого не знал. Один из неписаных законов уличной вступительной игры гласил, что не стоит ждать завершения спора, когда будут исчерпаны все аргументы. Так было со времен палеолита, и так же происходит как среди орангутангов, так и котов на крыше. И потому, едва сказав «во-вторых», Седлярский левой рукой ухватил замешкавшегося соседа за морду.
Тот машинально поднял руки и тотчас же получил могучий пинок в промежность, тяжелым ботинком фирмы «5.11», специализирующейся на одежде для наемников и охранных предприятий. Усиленный кевларом носок вонзился под брюхо соседа, на мгновение погрузившись в него будто в мешок с жиром.
Особого эффекта это не произвело. Толстяк лишь застонал и двинулся вперед словно разъяренный бык.
На одно кошмарное мгновение Петру показалось, что ему конец. Однако нервный импульс в мозгу соседа, явно застрявший в пробке из-за вызванных алкоголем дорожных работ, пробился, яростно сигналя, сквозь редко используемые нейронные сети и, запыхавшись, ворвался в болевой центр, когда громадные кулаки были уже в пути.
Сосед внезапно замер, будто налетев на прозрачную стену, обхватил свое непомерное брюхо и согнулся пополам, словно рожающая тюлениха.
Седлярский опустил руки, которыми пытался заслониться, и взглянул на соседа, отвешивавшего ему некое подобие поклона. Толстяк уперся ладонью в цементный пол, чуть приподнялся, и его стошнило на лестницу.
Петр подобрал рюкзак, обошел толстяка сбоку и для надежности еще раз пнул его под ребра. Тот взвыл и тяжело повалился на бок, словно издыхающий буйвол.
– Прощай, сосед, – сказал Седлярский. – Попрощайся от моего имени со всеми такими же, как ты. Farewell.
На улице его все еще трясло от злости и напряжения, но он не знал, что тому виной – драка или отъезд. Странно было идти по знакомым улицам, сознавая, что это в последний раз. Окончательно и бесповоротно. Это не Австралия. Там, по ту сторону великой пустоты, он будет смотреть на Солнце, выискивая его ночью среди созвездий. И это будет свет из тех времен, когда люди еще сидели в пещерах. Он даже не узнает, взорвалось ли оно в конце концов. Если звезда превратится в сверхновую, это станет видно только через тысячелетия. Все его предки – Писарро, Лейф Эриксон или Васко да Гама – могли вернуться из своих новых земель. Седлярского ждало путешествие в один конец.
Ему все равно было некуда возвращаться.
Город выглядел не как после ядерной катастрофы, но явно чувствовалось: что-то не так. Виднелись выбитые стекла в окнах, ограбленные брошенные автомобили в переулках, пугавшие распотрошенным нутром, но их было не так уж много. Город тоже не был полностью пуст – примерно как на рассвете или в какой-нибудь праздник. Прохожих немного, пробки тоже куда-то исчезли. Зато, по слухам, довольно часто находили брошенных младенцев. Людям было трудно забыть, как умильная, только что принесенная из больницы пуся вдруг открывает глаза и визгливым чужим голосом провозглашает межпланетные воззвания. Некоторые потом так и не перестали бояться.
Полицейские ходили патрулями по пять человек, в шлемах и с висящими за спиной автоматами. Время от времени по улице проезжал угловатый бронеавтомобиль Международных сил поддержания порядка, забитый шведами или немцами, прятавшимися от зноя за закрытыми люками.
Перед вокзалом их было больше – бронеавтомобилей, плавящихся от жары в черной форме полицейских. И таких же, как он, – выходивших из переулков и улиц в едином марше в сторону вокзала, несущих багаж размером меньше чем сорок на сорок сантиметров, с дорогими им вещами. Чемоданы, несессеры, сумки. Кто-то даже захватил с собой картонную коробку. Петру стало интересно, что там может быть. Фотографии? Какие-то мелочи? Безделушки? Все интеллектуальное достояние человечества было скопировано и уже находилось на месте, будто высосанное гигантским пылесосом. Священные книги и хлам из списков бестселлеров. Все, что только можно. Стихи и проклятия. Коран и «Ярость и гордость»[14]. Всё подряд.
Забирать с собой ничего не требовалось. Только то, что дорого.
На вокзале их уже было видно. Еще до того, как шагнуть на ведущую к перронам лестницу, Петр издалека услышал возгласы толпы. Люди приходили каждый раз, когда отходил поезд в аэропорт. Молчаливые эмигранты, спускающиеся между рядами полицейских на перроны, и толпа тех, кто оставался. Иногда последние приходили попрощаться, а иногда – поорать и пошвыряться чем-нибудь из-за складных барьеров из стальных трубок.
Здесь эмигранты впервые хоть чем-то отличались – болтающимся на шее Синим Паспортом, который открывал вход на перрон, и прижатым к себе багажом.
Они заговорили только в поезде – старой пригородной электричке, покрытой, будто лишаем, гигантскими граффити, с затянутыми сеткой выбитыми окнами. Незнакомые люди вдруг поняли, что скоро они лягут в продолговатые, похожие на саркофаги контейнеры, после чего проснутся уже на Новой Земле. Рядом с теми, кто сейчас ехал в этом поезде, и неизвестно с кем еще.
Для всех это стало очередной неожиданностью. Людей вывозили как попало. Никакого переселения народов и государств. Лишь миллиарды случайно перемешанных контейнеров. У тех, кто лег в них вместе, имелся шанс, что они окажутся вместе и по прибытии, но с уверенностью сказать этого было нельзя. Контейнеры перегружали и транспортировали на разных кораблях, будто ящики с апельсинами. Можно было выбрать двухместный саркофаг, чтобы отправиться вместе с ребенком, но не более того. Если у кого-то имелось несколько детей, кто-то из них мог оказаться на другой стороне планеты. Седлярский подумал, что на поисках пропавших близких можно было бы сделать там, на месте, неплохой бизнес. И это несмотря на всю глобальную Сеть, по сравнению с которой земной Интернет выглядел как телефон из веревки и банки от обувного крема.
Пророчествовали, будто перемешавшиеся колонисты сразу же после пробуждения вцепятся друг другу в глотку – арабы евреям, белые неграм и так далее. Седлярский в этом сомневался. Может, потом, когда уже создадут какие-нибудь клики и группировки. Хотя он скорее подозревал, что самые агрессивные попытаются подчинить себе остальных, вне зависимости от происхождения и цвета кожи или глаз.
За окнами полз пустынный сельский пейзаж. Выжженные от жары золотые поля, голубое небо и яростно сияющее Солнце, наше дневное светило. Прощай, Солнце.
Солнце взорвется.
Кто-то протянул ему открытую бутылку. Глоток теплой водки показался чем-то вроде причастия. Он проглотил ее, нарушив полтора десятка правил, и передал бутылку дальше. Двери вагона были открыты, кто-то сидел на ступеньках, бесстыдно куря сигарету, а над головой Петра перемещались заброшенные поля и покачивающиеся нивы пшеницы, в которых никто не работал.
Иногда попадались бесхозные автомобили – какие-то возле дороги, какие-то в поле. Их забирали с улиц и ездили, пока не заканчивался дармовой бензин, после чего бросали и искали следующие.
Петр окинул взглядом сидевших в вагоне. Некоторые нервно ломали пальцы, уставившись в пол. В воздухе носились клубы дыма от контрабандного табака, но никто не возражал. Кто-то молился, кто-то играл на губной гармошке блюз.
Тот самый, который давно уже звучал у него в голове.
Прощальный блюз.
Farewell Song.
Петр увидел ее, когда они уже собирались высаживаться на окруженной заграждениями и бронеавтомобилями МСПП импровизированной станции, огороженной сеткой и выложенной бетонными плитами. Это было похоже на внезапную вспышку, на откровение – будто он знал эту девушку уже давно.
Она не была красавицей. По крайней мере, не в том смысле.
Зато она была полностью идеальной. Когда Седлярский ее увидел, ему показалось, будто сейчас у него от восторга разорвется сердце. В ее фигуре и чертах лица имелось нечто, подходившее к его эталону женщины как ключ к замку. Он понимал, что стоит с раскрытым ртом, таращась будто теленок, но ничего не мог с собой поделать. Кто-то толкнул его, и чары рассеялись.
Он двинулся по узкому коридору из увенчанных колючей проволокой заборов, стараясь не потерять ее из виду.
Толпа втиснулась в коридор и превратилась в медленно движущуюся очередь, исчезавшую где-то у входа в здание аэропорта, над которым возвышалась огромная плоская масса корабля. Остальные три неподвижно и бесшумно парили в небе, ожидая отлета или загрузки, похожие на летающие острова из блестящего обсидиана или огромные черные линзы.
В воздухе висела тяжелая, дрожащая от жары тишина. Там, где появлялись корабли Иных, исчезали птицы. Никто не мог избавиться от чаек, галок и соек в окрестностях аэропорта, а теперь они полностью пропали. Все до единой. Смолкли даже сверчки и мухи.
«Я найду тебя», – подумал Петр, глядя на ее стройную спину и заплетенные в конский хвост волосы.
Впускали по десять человек, после чего следовал перерыв в несколько минут. За эти минуты требовалось раздеться догола и лечь в саркофаг, поместив багаж и одежду в специальный отсек. Контейнер закрывался и усыплял тебя – нежно, будто колыбельная прабабушки. Когда ты просыпался, все было уже кончено. Новый мир, Новая Земля, новое небо и новое, стабильное Солнце.
Все происходило автоматически. Никаких ремней, стаканчиков сока и еды на подносах. Но зато и никакого тромбоза, тошноты и недомогания из-за сбоя биоритмов. Саркофаг, глубокий смертный сон в анабиозе – и добро пожаловать на Новую Землю.