м, поскольку в них содержался холестерин, как и мясо – если оно и имелось, то обычно в виде фарша. Теперь же оказалось, что по каким-то непонятным причинам у кибуцев возникли проблемы с солью и сахаром. Всегда прекрасно шли разнообразные приправы – соевый соус, травяные смеси, табаско, разные маринады и острые соусы. Причина была проста: с их помощью можно было превратить безвкусную, однообразную и диетическую жратву в что-то съедобное. Власти по неясным причинам смотрели на это косо, и пресса Зоны была полна тревожных статей о невероятном вреде всяческих приправ.
Идеальным товаром оставался качественный алкоголь. Дешевый виски, метакса, ром и коньяк с незапамятных времен являлись заменителем валюты, так же как и табак. Покупки, однако, следовало делать с учетом двадцатикилограммового лимита на ввоз, поэтому Норман обычно приобретал табак для самокруток и коньяк. Не забыл и о сладостях и фруктах для маленького Кубы. В Осэкозе фрукты, по сути, ограничивались яблоками и сливами, а сладости – несколькими местными странными изделиями. Некоторые Норману даже нравились, например, драже из сухого молока или таблетки из сахарной пудры.
Обычно он не любил делать покупки, а уж особенно терпеть не мог посещать гипермаркеты. Но на этот раз они имели совершенно иное значение. Он чувствовал себя Дедом Морозом, готовящимся за полярным кругом к своей миссии. Для того, кто помнил нескончаемые очереди, списки и талоны в Осэкозе, обычный супермаркет превращался в волшебный Сезам.
В Осэкозе старались запастись всем, чем только можно.
Казалось, будто Норман должен помнить, каково это, – и все же он почти забыл про кофе.
Он понятия не имел, почему там отсутствовало что-либо похожее на кофе. Здесь, у самой границы, в магазинах лежали в буквальном смысле груды кофе в виде зерен, порошка и гранул. Целые Альпы и Гималаи кофе, причем некоторые сорта – наверняка по карману жителю Зоны, заработок которого составлял эквивалент неполных ста евро. Даже если предположить, что все должны получать лишь самые дешевые и худшие, зато справедливо распределяемые товары, все равно выбор у них должен быть значительно больше. Откуда же тогда нехватка кофе? У них имелся один вид карандашей, один вид тетрадей, один тип лампочек, один сорт паштета – и все равно вечно что-то отсутствовало в продаже.
Некоторых товаров не было потому, что их сочли неполиткорректными. Иметь их не запрещалось, но в магазинах они не появлялись. А других просто не было – и все: то батареек, то спичек, то ботинок.
Норман едва дотащил нагруженную тележку до автоматической кассы. Товары на ленту выкладывал минут пять. У са́мой кассы схватил еще упаковку одноразовых шариковых ручек, какие-то соленые орешки, лезвия для бритвы и пачку батареек. Вспомнив, что Куба по секрету просил его привезти чистые карты памяти, он снова помчался в отдел электроники, пока камера кассы поглощала приобретения. В автобус отнес четыре набитых пакета из биоразлагаемой пленки, а заплатил меньше, чем обычно за покупки на неделю. Расстегнув дополнительные отделения своей сумки, он превратил ее в тюк наподобие армейского вещмешка.
В Осэкозе всему этому, включая дешевые шариковые ручки, предстояло превратиться в сокровища, доставив кому-то радость.
К границе они подъехали около четырех утра. Оказалось, что придется ждать. Въезд в Зону на личных автомобилях был запрещен, в очереди ждали еще три автобуса. Идея заключалась в воспитании у граждан любви к экологическому общественному транспорту, и вопрос решился посредством так называемой технологической смерти. Пока народ не полюбит автобусы, не будет новых автомобилей – за исключением, естественно, тех, которые выделялись в соответствии с необходимостью и заслугами. Остальные жители Зоны тратили полжизни на то, чтобы оживить страшных механических зомби, порой еще со времен до появления зон распределительной экономики. Один за другим они терпели поражение и, оплакав проржавевший труп, вставали в очереди длиной в несколько сот метров к остановке, зная, что с этих пор им понадобится около трех часов, чтобы преодолеть расстояние в двадцать километров, а стиральную машину в ремонт не отвезти уже никогда. Народ, естественно, ездил на велосипедах, но, во-первых, не все можно таким образом перевезти, а во-вторых, в Польше с октября по апрель в подобных поездках вовсе не было ничего веселого.
Со стороны империалистической патриархальной Европы граница представляла собой обычный паркинг с будкой, украшенной одним польским флагом и одним флагом Евросоюза; в будке сидел полицейский на случай, если кому-то вдруг понадобятся его услуги. С прогрессивной стороны сокровища распределительной экономики охраняли три ряда сетки, шлагбаумы, бетонные заграждения и полоса вспаханной земли, ощетинившаяся бетонными блоками и, как говорили, также нашпигованная противопехотными минами.
Утопия требовала охраны не только от вредной упадочнической идеологии, но и от мафии, наркотиков, насилия в школах и семье, нездорового образа жизни и свойственного для прогнившей части Европы терроризма.
Ждать пришлось почти два часа. Стоявший перед ними автобус был из Зоны и привез кибуцев из поездки в другой Осэкоз, может, где-то в иной части континента. Всех пассажиров вывели для личного обыска, а старый ободранный автобус в буквальном смысле разбирала на части целая армия людей в серой форме.
Лаяли собаки, всю бетонную площадь заливал яркий ртутный свет прожекторов. Наверху трепетали полосатые флаги цвета радуги.
Выходить было нельзя. Норман с неприятным чувством тошноты смотрел на женщину в серо-стальном кителе с радужной повязкой на рукаве и в сдвинутом на одно ухо берете, которая стерегла дверь их автобуса. С ее плеча свисал дорогой немецкий автомат.
Очередь выстроилась в длинном узком помещении, вдоль рядов металлических столов, в резком свете прожекторов.
Сперва проверяли документы.
– Фамилия? – с ненавистью спросила чиновница в форме. Плохо дело. Женщины на службе Осэкоза обычно бывали злобны, идейны и, как правило, неподкупны.
Норман назвал фамилию.
– Имя?
– Норман.
– Половая принадлежность?
Он давно уже отучился от каких-либо шуточек, которые воспринимались крайне агрессивно. Похоже, чиновницы попросту не понимали шуток и каждый раз боялись, что их оскорбляют.
– Мужчина.
– Нет такой категории. Есть особь-самец или женщина.
– Особь-самец.
– Сексуальная ориентация?
– Гетеро.
Чиновница покачала головой – то ли с неодобрением, то ли удивляясь, что кто-то может вести себя столь бесцеремонно.
– Цель приезда?
И так без конца. Норман к этому привык. Он не был новичком и отвечал чисто механически. Ошибку он совершил, отвечая на вопрос об этнической принадлежности. Об этом он уже успел забыть, поскольку с подобной категорией за пределами Осэкоза никогда не сталкивался, а в такой форме ничего подобного не существовало даже в его времена. Он ответил «польская», но имелось в виду не это. «Европейская» тоже ничего не дало, ибо оказалось, что чиновница, по сути, хочет знать цвет его кожи, но ей нельзя этого говорить. В мире Нормана не существовало никаких официальных обстоятельств – не считая составления словесного портрета разыскиваемого или пропавшего без вести, – при которых кто-либо мог об этом спросить, так что он беспомощно ответил «белая». В ответ чиновница скучающим тоном заявила, что «нет такой категории». Есть кавказская, или афроевропейская, или ориентально-европейская, или индоевропейская, или коренная американская, или коренная африканская, или магрибско-европейская. Норман понятия не имел, что от него требуется. Он выбрал кавказскую, но оказалось, что его предыдущий ответ спровоцировал прохаживавшуюся неподалеку начальницу охранников.
– Белая! Белая! – яростно передразнила она его, демонстративно хватаясь за кобуру. – И приезжают же такие фашистские шовинистические свиньи! Бескультурье! Хамство! Белый нашелся! Расист!
Фашистские свиньи получили назад свои удостоверения личности и потащили свои сумки на поживу таможенникам. Толстый усатый тип в запятнанной серой рубашке никак не мог справиться с липучкой, и Норману пришлось его выручать.
– Апельсинчики! – обрадовался таможенник. – Один тебе, милок, один мне. Один тебе… Не нравится? Может, курточку пошлиной обложим?
Это были вовсе не апельсины, а хурма, но таможенник явно не был ботаником.
Норман скромно подвинул в его сторону один из пакетов, в котором лежали полкило кофе, пачка табака и маленькая бутылка «Джонни Уокера», а также большая, хоть и дрянная, шоколадка из уценки, кисть бананов и шесть батареек. Совершив этот маневр, он деликатно отошел назад, показывая, что не желает иметь с этим пакетом ничего общего.
Таможенник слегка скривился, давая понять, что божество не удовлетворилось жертвой.
Оценив округлую фигуру противника, намекавшую на склонность к гедонизму, Норман применил трюк под названием «запретный плод», добавив банку халвы (сахар – белая смерть!) и еще одну, с консервированной ветчиной из арктического армейского пайка. На пухлой физиономии чиновника появилась легкая улыбка. Норман сделал последний ход, слегка расстегнув липучку на клапане сумки. Взору таможенника предстал узенький краешек цветного журнала с явно видимым на корешке названием «Ловелас».
Противник дважды пошевелил бровями, сдавая партию, и, оглядевшись, изящным жестом иллюзиониста смахнул журнал под крышку стола, сказав: «Конфисковано».
Последнего чиновника, вооруженного печатью, удалось с легкостью преодолеть с помощью банкноты в пять евро, забытой в обложке удостоверения личности.
Когда автобус отъезжал от границы, пассажиры выглядели так, будто чудом спаслись в авиакатастрофе. Начались разговоры, кто-то угощал виски (ПРЕСТУПЛЕНИЕ!), водитель включил музыку. Норман смотрел на залитую лучами утреннего солнца зону. Он возвращался домой. За окном тянулся такой же лес, как и по другую сторону, пустые пространства, поля. Дорога здесь была заметно у́же и вся в заплатках. Он видел щиты на обочинах, но меньше размерами, реже расставленные, неподвижные и, как правило, без собственного освещения. Зона была свободна от инфантильной назойливости рекламы. Ее место занимали плакаты социального, политического и оздоровительного содержания.