к же была больна и могла умереть. Он много лет считал ее надоедливой крикливой соплячкой, а теперь от одной мысли, что она может исчезнуть навсегда, позвоночник превращался в лед. У папы все так же не было работы. Мама все так же была несчастна и сыта такой жизнью по горло.
С другой стороны, это только канун Рождества. День в календаре, предшествующий двум отмеченным красным. Естественно, он ничего не мог изменить.
Когда Томек остался в комнате один, укрывшись в темноте, то заплакал в подушку. Пытался помолиться, но толком не знал, о чем. Слишком многое на него навалилось, и ему никак не удавалось облечь мысли в слова. Он боялся за сестру, беспокоился за родителей, к тому же у него имелись и собственные, крошечные мечты. Обычные, такие же, как и у других мальчишек. Наконец он попросил настоящего Рождества, что включало в себя все сразу. Рождественская магия одним махом обеспечивала и здоровье Йоли, и улыбку родителей, и даже какой-нибудь пакетик под елкой для него самого.
Томек не мог понять – то ли ему снилось, что он проснулся, то ли он проснулся на самом деле. Такое с ним уже раньше бывало. Он и спал, и не спал, а мир вокруг выглядел как-то странно. Говорили, будто это как-то связано с взрослением.
Погруженный во тьму старый дом, когда-то унаследованный от деда с бабкой, выглядел не так, как обычно. В нем что-то скрипело, по углам таились загадочные тени. Томек встал с постели и вышел из комнаты. Папа спал один, на краю кровати, свернувшись в клубок. Одетый. Мама спала в комнате Йоли, судорожно обнимая дочь. Мальчик спустился вниз, в окутанную мраком столовую. Перед ним маячила колючей хвойной пирамидой елка, черная и мертвая. Электричество стоит дорого. В окнах других домов мерцали туманности разноцветных лампочек, несмотря на позднее время, оттуда слышался смех, иногда ветер доносил распеваемые хором колядки. Но там Рождество было настоящим. Здесь же это был лишь день в календаре.
И тут Томек увидел его – святого Николая. Сперва подумал, что это отец проснулся, надел красную куртку, которую после праздников придется сдать в агентство, и пошел чего-нибудь выпить из холодильника. А потом ему показалось, будто это грабитель, поскольку коренастый бородатый мужчина с красными щеками ничем не напоминал отца. А затем Томек увидел, что стоящая у открытого холодильника фигура, похожая на гнома-переростка, совсем как в рекламе, слегка просвечивает. И тогда понял, что, похоже, все-таки спит. Николай выпил молока, поставил упаковку в холодильник и взглянул на Томека. Глаза его фосфоресцировали зеленым, будто у кота, что выглядело довольно-таки жутковато. Мальчик смотрел на него, чувствуя, как по спине бежит холодок, и почти не сомневаясь, что сейчас проснется. Слышался звон – ритмичное позвякивание множества жестяных колокольчиков, будто на конской упряжке. Напевая что-то себе под нос, Николай прошел мимо стоявшего в коридоре Томека и направился в гостиную. Но то, что он напевал, хоть и имело знакомую мелодию, лишь звучало как колядки. Томек ошеломленно понял, что тот поет… рекламу. «Побежим все за кредитом!» «В супермаркет – все с купоном!»
Лампочки на елке вспыхнули красным и золотым, полупрозрачный Николай возился рядом, раскладывая просвечивающие, ненастоящие пакеты. Похоже, там был мобильный телефон – комплект по акции, проигрыватель компакт-дисков – в рассрочку по специальным тарифам под низкий процент. Все ненастоящее и за все пришлось бы платить еще долго после праздников. И из этого никак не следовало, что к ним должно было вернуться Рождество. То были всего лишь вещи, к тому же нереальные.
То же мне, называется, – устроил чудо.
Томек стоял замерзая в одной пижаме и чувствовал, что сейчас расплачется.
– Ты ненастоящий, – с горечью прошептал он.
«Машина стиральная, для всех идеальная, купи себе новую в креди-ит!» – пропел тот в ответ.
И тут, неведомо откуда, в комнату вошел очередной гость. Он выглядел похоже и вместе с тем совершенно иначе. Вместо красной куртки с меховой оторочкой и шапки с помпоном, на нем была переливающаяся фиолетовым блестящая мантия, на голове – какой-то странный убор, похожий на высокий заостренный вареник, и он опирался на изогнутый на конце посох. У него тоже была седая борода, но на этом сходство заканчивалось.
Томек вдруг, сам не зная как, понял, что перед ним Николай Чудотворец, епископ города Миры в провинции Ликия. Тот самый, который тайком подбрасывал мешочки с золотом в дом одного бедняка, не имевшего возможности выдать замуж своих дочерей. Мальчик никогда об этом не слышал, но теперь вдруг узнал, будто кто-то нашептал ему на ухо.
Николай в красной куртке изменился в лице, и от его добродушного облика ничего не осталось. Фосфоресцирующие глаза сверкнули как у тигра.
Он медленно выпрямился, сжимая в руке полосатую сахарную трость, но держал ее угрожающе, будто нож.
– Да убоится сила… – процедил он.
Третий Николай поднял свой посох и отчетливо, громко крикнул:
– АПАГЕ![22]
Его противник яростно зашипел, словно разъяренный кот.
А потом – исчез. Осталось только облако дыма с запахом бенгальских огней.
Святой присел перед Томеком и достал из-под мантии что-то похожее на золотой елочный шар, но сотканное из света. Мальчик протянул руку. Шар залил его пальцы холодным золотом, жидким словно ртуть, и исчез. Томек почувствовал, как золото вливается теплом в его душу, неся радость и надежду. Николай взял его за руку и повел по лестнице наверх. Томек увидел, как точно такой же шар, переливающийся золотистым сиянием, плывет в ночной тишине и опускается на голову спящей Йоли. Девочка внезапно расслабилась, будто лопнул сжимавший ее невидимый обруч, пошевелилась на подушке, и дыхание ее стало легким и спокойным. Следующий золотой шар предназначался маме. Потом они пошли в комнату, где в одиночестве спал тревожным сном отец. С ладони Николая поплыл очередной светящийся шар, и папа, вздрогнув, улыбнулся во сне, а потом спокойно захрапел.
Епископ наклонился к Томеку и поднял два пальца. И наступила темнота.
Томек проснулся слыша нечто очень странное – детский топот. Йоля, больная уже несколько месяцев, угасавшая на глазах и бледная как снег, носилась туда-сюда по лестнице, хохоча столь оглушительно, что дрожали стены. Не веря собственным ушам, он встал и тоже сбежал по лестнице. Стол был накрыт для праздничного завтрака, а мама в одном халатике сидела у папы на коленях. Играл телевизор, за окном крупными хлопьями шел снег.
Томек смотрел на все это широко раскрытыми глазами, не зная, что сказать.
– С Рождеством, сынок, – поздравил его отец.
– Да, – ответил Томек. – С Рождеством.
Порой лучше всего оказывается то, чего вообще не видно.
ХО!
ХО!
ХО!
Волчья буря
Северная Атлантика, сентябрь 1944 г.
64°27’ с. ш., 13°11’ з. д.
Состояние моря —3 балла.
Ветер – 4 балла, северо-северо-западный.
«Мир, залитый свинцом», – подумал Рейнхардт, втискиваясь между шноркелем и трубой перископа, чтобы удержать равновесие на качающейся палубе. По свинцовому морю катились длинные гладкие волны, напоминавшие складки на ковре. Тяжелое свинцовое небо висело над головами, будто надгробная плита. Вонзающийся в очередные волны нос лодки тоже был серым, как и лицо стоявшего рядом Фангхорста. Моряк походил на странное создание – с блестящей черной шкурой и торчащими из головы глазами на двух черных стебельках. Интересно, он когда-нибудь сумеет оторвать бинокль от лица? Даже брызги пены, скапливавшиеся в носовых откосах и свисавшие подобно фестонам с сетеотвода, казались серыми. Свинцовый мир.
Слышны были лишь свист ветра и звучные удары волн о балластные цистерны, будто о порожние бочки.
В стеклах бинокля виднелись две серые плоскости – более темная внизу и более светлая наверху, рассеченные нитями шкалы, невыносимо монотонные и пустые.
– Возвращаемся домой, господин обер-лейтенант? – спросил Фангхорст.
Стоявший позади них маат[23] Цемке, наблюдавший за своим квадрантом, лишь фыркнул.
– Куда вы так торопитесь? – буркнул Рейнхардт, прикусывая мундштук трубки. – К тем жестяным баракам и фиордам? Там хуже, чем тут.
– Трондхейм! – процедил сзади Цемке будто ругательство. – Засратая свинячья дыра! Даже палку воткнуть негде! Как вспомню Сен-Назер…
– В Сен-Назере уже наверняка «томми» твою Жермену трахают так, что аж искры летят.
– У нее есть шанс реабилитироваться, – добавил кто-то. – Всего-то пять раз патриотично отдаться за каждый коллаборационистский швабский трах с тобой.
– Хватит болтать, – проворчал Рейнхардт. – А то сейчас прилетит какой-нибудь «томми» и устроит Трондхейм из твоей задницы!
Вот уж действительно – дело шло к дежурной Теме Номер Один, успевшей навязнуть в зубах всему кораблю от торпедного отсека до машинного отделения. Говнюки срывали друг на друге свою злость. Только на мостике во время вахты еще этого недоставало! От одного только слушания можно было трипак подхватить.
Цемке тотчас же замолчал.
Все походили на блестящих черных кукол, плотно упакованные в штормовую одежду, так, что между поднятым воротником с заткнутым под него полотенцем и козырьком зюйдвестки помещались лишь окуляры биноклей.
Вглядываться в горизонт. Минуту за минутой, градус за градусом. Каждое пятнышко, появившееся в серой свинцовой пустоте, могло оказаться чертовым «гудзоном» с набитым глубинными бомбами брюхом.
Или чайкой.
Атлантика больше им не принадлежала. Волки превратились в добычу.
Рукоятка засова повернулась, кто-то осторожно поднял крышку люка. Стоявший на трапе явно считал, что неподобающе одет для прогулок в такую погоду. Боковая волна ударилась о рубку, засыпав их градом ледяных капель.
– Шифрограмма для господина старшего помощника!
Рейнхардт опустил бинокль и помассировал онемевшие пальцы. Переждав очередную волну, педантично выбил трубку о стальное ограждение, с наветренной стороны, чтобы пепел и искры улетели в море. Внутри у него все кипело. Шифрограмма. Вместо приказа возвращаться – шифрограмма.