Они всплывали в море трупов.
Сперва это были отдельные силуэты, покачивавшиеся в спасательных жилетах, будто поплавки или чудовищные буйки – без рук или только без пальцев, с черными от ожогов и запекшейся крови лицами, иногда расклеванными до костей чайками. Жилеты у них были старомодные, из зашитых в желтый брезент пробковых кубиков, какие встречались теперь только на транспортных кораблях. Трупы виднелись с обоих бортов, насколько хватало взгляда. Они покачивались на волнах, а под самой поверхностью воды возле каждого покойника клубились маленькие стайки рыбешек.
Стиснув в зубах трубку, Рейнхардт уже собирался дать команду на погружение, но, посмотрев на обоих радостно улыбавшихся немцев на мостике, отказался от своего намерения. Фордингер достал из кармана маленький фотоаппарат и начал снимать утопленников.
«Откуда их столько?.. – растерянно подумал офицер. – Ведь „томми“ обшаривают весь сектор каждый раз, когда кого-то теряют. За каждым конвоем идут спасательные корабли. У них есть поисковые самолеты. Откуда тут взялись эти несчастные?»
Из-за очередной волны вынырнуло нечто напоминавшее гигантскую медузу – дрейфующий килем вверх кусок шлюпки, окруженный уцелевшими. Некоторые сидели на лодке, остальные плавали в воде по пояс, явно живые.
«Если бы я мог их забрать, – подумал Рейнхардт. – Будь эта война цивилизованной, я обязан был бы их забрать и доставить на сушу. Так положено. Наверняка это случилось недавно, поскольку они еще живы, несмотря на переохлаждение».
Он надеялся, что его веселые гости не увидят живых уцелевших и не прикажут расстрелять их из пулеметов.
Но он ошибался. Что еще более странно, Висманн воскликнул: «Вон они!» – как будто кого-то ждал.
– Рейнхардт! Подплывите к этим людям. – Фордингер протянул руку, а затем сфотографировал уцелевших. – Мы берем их на борт.
– Увы, мы не можем брать потерпевших кораблекрушение. Таков четкий приказ командования подводного флота.
– А я вам еще раз повторяю, что вы подчиняетесь теперь не Деницу, а «Тулегезельшафт». И приказывать вам могу только я. А я приказываю выловить этих людей.
Рейнхардт отцепил микрофон интеркома, ошеломленно глядя на Фордингера. Трубка его погасла.
Спасенных было девять. Их посадили на решетчатой передней палубе, вокруг зенитной пушки. Рейнхардт приказал достать для них одеяла и подать горячий чай. Он не знал, как себя вести, бродя среди новых пассажиров и глядя на их осунувшиеся лица, слипшиеся от нефти волосы, потрескавшиеся от соли и покрытые струпьями губы. Прежде обер-лейтенант предпочитал придерживаться мнения, что сражается с кораблями. С большими, движущимися на горизонте левиафанами со шкурой из клепаной стали. При виде дрожащих спасенных ему становилось не по себе. Он с легкостью мог разделить их судьбу, а потом дрейфовать по океану и медленно умирать день за днем, вися над бездной в полусгнивших пробковых жилетах. Рейнхардт не мог даже посмотреть им в глаза.
– What ship?[27] – спросил он наконец. Ответа не последовало. Все лишь смотрели на него большими, будто у косули, глазами.
– «Милхэвен Леди», сэр! – наконец неохотно отозвался кто-то.
– Не могут же они так лежать на палубе, – сказал Рейнхардт. – Нам придется погрузиться.
– Они поплывут в торпедном отсеке, на са́мом носу, – сообщил Фордингер. – Мы немного потеснимся и несколько дней потерпим.
«Почему несколько дней? – подумал Рейнхардт. – Что будет через несколько дней?»
Открыли артиллерийский люк, и двое четверняшек в касках загнали спасенных под палубу.
– Как далеко еще до цели, господин Рейнхардт? – спросил Фордингер.
– Недалеко, – ответил он. – Если вы имеете в виду те координаты к северу от Исландии.
– А когда будет осеннее равноденствие, знаете?
– Равноденствие? Через два дня.
– Так вот, постарайтесь, чтобы мы добрались туда раньше.
– Слышали когда-нибудь про нечто под названием «Общество Туле»? – вполголоса спросил Рейнхардт, нарезая хлеб.
Стармех покачал головой:
– У меня это ассоциируется с каким-то гимнастическим клубом.
– Я слышал, – заявил второй помощник. – Моя тетка – оккультистка. Полностью чокнутая. Она покупала всякие брошюры – орден германцев, орден новых тамплиеров, «Хаммербунд» и прочее дерьмо. Кажется, там было что-то об этом обществе Туле. Какая-то арийская мистика. Вотан, германские мифы и так далее. У нее по всему дому эта хрень валялась. Кто-то мне говорил, будто наш великий вождь особенно этим интересуется. – Он понизил голос до шепота: – Будто это должно стать новой религией Тысячелетнего рейха. Якобы каждое наступление планируют маги и гадалки…
– Тихо, тихо, – пробормотал Рейнхардт. – Иначе вы беду нам накличете. Про это мы все уже слышали. Впрочем, я бы сказал, что это вполне заметно по тому стратегическому гению, который нам тут демонстрируют.
Затрещал громкоговоритель, и из него поплыли знакомые до отвращения звуки Вагнера.
– Если они еще раз заведут эту пластинку, я начну молиться о глубинной бомбе прямо в рубку, – заявил стармех.
– Все лучше, чем пение этой стервы.
– Не думал, что стану скучать по маршам, которые крутил Старик.
– Через два дня мы встанем посреди Северного моря, в точке с координатами, которые нам показали. Интересно, что дальше. Они собрались там высадиться?
– Они погрузили четыре резиновые лодки. Большие. Может, и высадятся.
– И поплывут на веслах к полюсу?
– Мы в указанном вами месте, – сказал Рейнхардт.
– Превосходно. Когда равноденствие?
– Сегодня.
– Прекрасно. Всплывайте и выключите двигатели. – Фордингер полез в свой кожаный мешочек, извлек пять камней и положил их на карту. – Превосходно… Если бы вы только могли осознать всю значимость ситуации! Вскоре мы выиграем войну, господин Рейнхардт. Ваш корабль и мы. Не самолеты этого толстого шута, не Гиммлер, не танки дивизии «Великая Германия». Никакое не «вундерваффе». Только мы, при небольшом участии с вашей стороны. В данный момент творится история.
Он выглядел взволнованным, голос его срывался, руки тряслись. Похлопав офицера по плечу, Фордингер вошел на центральный пост.
То же самое он сообщил через радиоузел, но еще в более помпезном тоне. Мотористы, унтер-офицеры, матросы с центрального поста и артиллеристы застыли в своих драных майках или невероятных свитерах, почесывая голову или держа в руке замасленные карты, и тупо таращились в сетки громкоговорителей. Речь завершилась призывом к команде произнести трехкратное «Хайль!», а затем Ева Левенганг начала петь.
Рейнхардт поморщился, будто у него разболелся зуб, и терпеливо дождался почти до конца, прежде чем переключить микрофон.
«То было самое ошеломленное „хайль!“, какое я когда-либо слышал за всю жизнь», – подумал он.
– Продуть балласт, – сухо объявил он. – Всплываем.
– Пусть никто не выходит на мостик, – потребовал Висманн. – Только мы, капитан Риттер и вы.
С хлопком, напоминавшим пробку от шампанского, открылся люк, по лодке пронеслось дуновение воздуха, и давление выровнялось. Рейнхардт не спеша вышел на мостик и закурил трубку. Волнение на море слегка усилилось, дул резкий ветер. Туман осел, но вокруг все еще было серо. Заметно похолодало.
Дрейфующая субмарина неприятно накренилась, а затем начала разворачиваться по ветру. Волны ударялись о рубку, с грохотом обрушиваясь на нижнюю палубу.
Старик молчал. Рейнхардт тоже не испытывал желания поддерживать разговор. Он лишь поднял воротник куртки и глубже надвинул фуражку, чтобы ее не унесло ветром.
Открылся погрузочный люк, и на нижнюю палубу сперва вышли двое четверняшек в своих блестящих ночных горшках на головах и длинных кожаных плащах. Следом за ними вывели троих спасенных. Судорожно схватившись за волнорез, Рейнхардт смотрел широко раскрытыми глазами, как из люка выходят Висманн и Фордингер, оба закутанные в меха, в каких-то кретинских опереточных костюмах и шлемах с впечатляюще загнутыми рогами. За ними выкарабкалась Ева, одетая столь же по-идиотски, в меховую накидку с застежками на плечах и панцирь с украшенными свастиками золотыми чашами поверх внушительной груди. Ее шлем венчали распростертые крылья, отчего создавалось впечатление, будто на голове у дивы пыталась усесться утка. Споткнувшись на качающейся палубе, она ухватилась за мокрый релинг. Следом за Евой появились хромированные каски остальных четверняшек, похожие на покрытые блестящей плесенью грибы.
Рейнхардт затянулся трубкой и тихонько усмехнулся сквозь зубы. Но когда взглянул на босых, оборванных, дрожащих на решетке палубы матросов, ему стало не до смеха.
Старпому не понравилось, как они стояли, оскальзываясь на палубе и цепляясь друг за друга. Не понравилось ему и то, как расположились четверняшки. Особенно же ему не нравился один из них, который, повернувшись к пленникам задом, поглядывал вверх на рубку и смотревшего на него Рейнхардта.
На антенной мачте затрещал мегафон – и прямо в ухо офицеру ударила дикая помпезная музыка. Ева начала петь:
Руны найдешь
и постигнешь знаки,
сильнейшие знаки,
крепчайшие знаки,
Хрофт их окрасил,
а создали боги
и Один их вырезал,
Один у асов,
а Даин у альвов,
Двалин у карликов,
у ётунов Асвид,
и сам я их резал…[28]
Ветер усиливался, корабль уже развернулся носом к волнам и теперь меньше страдал от продольной качки. Ряженые на носу с трудом удерживали равновесие, волны перехлестывали через корпус, шипя у них под ногами.
Фордингер что-то крикнул. Двое четверняшек схватили одного из пленников под руки и заставили встать на колени. Неожиданно Фордингер выхватил сверкающий меч с закрученной спиралью рукояткой и перерезал несчастному горло.
В тросах штага и сетеотвода свистел ветер, ревел громкоговоритель, Ева пела, а корчащийся в руках четверняшек человек истекал темной пенящейся кровью на палубу и корпус главной балластной цистерны. Рейнхардт видел его судорожно дергающиеся белые ступни и пульсирующую струю, ударявшуюся о сталь, будто из садового шланга.