Когда два батальона Курского полка приблизились к Праценским высотам, французы, занимавшие их уже вполне, спустились на равнину, атаковали их значительно превосходящими силами и окружили; батальоны защищались отчаянно; но, подавленные, наконец, числом, они были смяты, рассеяны и отброшены на первую колонну.
Граф Буксгевден получил от генерала Кутузова приказание отступать. Тогда он приказал повернуться кругом своим двум батареям и двенадцати батальонам, не сделавшим почти ни одного выстрела, и отошел к Аугесту. Когда он был в полуверсте от этой деревни и в 3/4 версты от двух батальонов Курского полка, то он видел движение последних, видел их поражение, не отдал никакого приказания и, несмотря на мои настояния, никого не прислал к ним на помощь.
Когда я присоединился к нему, отчаяние, в котором я находился, и гнев, по меньшей мере простительный, вызванный тем, что меня не поддержали, не позволили мне сдерживать все мои выражения. Граф Буксгевден, кажется, мне этого не забыл. Австрийский капитан Юрцик (Yurtziek), находившийся при нем и бывший свидетелем боя Курского полка, выразился, кажется, еще сильнее, чем я.
Артиллерийский генерал-лейтенант барон Меллер-Закомельский, тоже бывший с нами, был свидетелем этой сцены. Отступление через Аугест и Шбечау, т. е. по той же дороге, по которой мы пришли, нам было отрезано; нам оставалось отступать только через болота и каналы, находящиеся между деревнями Аугестом и Тельницем.
В это время большая масса французской кавалерии спустилась от Працена и атаковала колонну графа Буксгевдена и остатки моей. Граф Сиверс отбил ее огнем своих батарей в самый критический момент; мы все восхищались смелостью и порядком этих двух храбрых артиллерийских рот и их начальником; артиллерия маневрировала как на учении.
Близ Аугеста, через глубокий и довольно широкий канал, был плохой мост, по которому нам неизбежно предстояло пройти. Граф Буксгевден со всем своим штабом перешел по нему одним из первых и удалился, не заботясь ни о сборе своих войск, ни о том, чтобы расположить их вдоль канала и здесь остановить французов. Одно австрийское орудие, следовавшее за Буксгевденом, проломило мост и наши орудия остались без пути отступления.
Если бы французы их преследовали, что они могли и должны были сделать, они изрубили бы или взяли бы в плен более 20 000 чел. Я не понимаю их бездействия и его невозможно объяснить; единственным средством их остановить было остановиться самим, сохранить хладнокровие и неустрашимость, восстановить порядок в войсках, занять берег канала, прикрыть огнем пехоты переправу орудий и подождать ночи, которая была недалеко.
Граф Буксгевден не сделал и не приказал ничего подобного.
Французская батарея, выехавшая на высоту выше деревня Аугест, сильно обстреливала нас и перебила много людей; одна французская колонна атаковала деревню Аугест; кавалерия, отбитая графом Сиверсом, собралась и готовилась снова нас атаковать. 8-й егерский и Выборгский полки были принуждены оставить небольшую высоту близ Сокольница, где я их построил, и французы, выйдя из деревни, их преследовали. Было 3 1/2 часа пополудни.
В это время никем не управляемые войска увидели, что их генерал подал им непростительный пример отступления; смятение охватило наши колонны; они бросились в каналы, перешли через них в страшном беспорядке и бросили на равнине более 60-ти орудий и всех лошадей, чего не случилось бы, если бы сохранили Праценские высоты или если бы, переправившись через каналы, заняли противоположный берег.
Сто казаков Исаева отступили с графом Каменским; подполковник Балк, все время державшийся около бригады Каменского и затем близ Курского полка, но бывший слишком слабым, чтобы предпринять что-либо решительное, отступил вместе со мной и потерял всех своих лошадей в каналах и озерах; пионерная рота отступила с генералом Дохтуровым.
Я оставался одним из последних с тремя офицерами Выборгского полка, двумя моими адъютантами и несколькими солдатами 8-го егерского и Выборгского полков, которых я собрал с трудом близ моста; я потерял в канале мою еще в Сокольнице раненую лошадь, но ушел с этими офицерами только тогда, когда французы подошли на 30 шагов.
Мы шли всю ночь и только в 4 часа утра присоединились к остаткам армии на шоссе в Венгрию, близ деревни Кобершиц.
От Аугеста французы нас не преследовали; они остановились на каналах и ограничились преследованием огнем; близ Тельница они наступали успешнее, но генерал Дохтуров со своим Московским полком, сохраненным им в порядке после очищения Тельница, прикрыл отступление, благодаря своему хладнокровию, храбрости и знаниям, которые он обнаруживал при всяком удобном случае.
Я позволю себе только немного рассуждений об этом неприятном сражении и причинах, которые привели к его потере. Они достаточно ясно показаны в только что сделанном мною описании. Первая ошибка заключается в том, что его дали, но грешили против первых правил военного искусства, требовавших никогда не давать бесцельного сражения, выигрыш которого не может окупить ужасных последствий в случае поражения.
Наполеон называл некоторые из своих сражений битвами гигантов, как Франциск I-й назвал сражение при Мариньяно, но Аустерлицкое сражение он назвал детской игрой, и был прав, потому что его устроили дети.
Никогда ни одна победа не была более легкою и более предвиденною; сражение было нами потеряно еще до начала его: завязали бой в 8 часов утра, а в 8 1/2 часов мы уже бежали. Росбах был одержан не скорее.
Мы должны были быть битыми благодаря одной нашей диспозиции, которая была нелепой; мы были побиты скорее по непонятной недальновидности Милорадовича[99] и затем из-за нерешительности Буксгевдена. Эти оба генерала были сильно виноваты, а между тем остались в милости. Только два генерала были наказаны, и оба иностранцы: генерал-лейтенант Прибышевский и я. Я не был включен в список новых начальников дивизий, и мне было приказано удалиться со службы (через шесть лет я командовал армией).
С несчастным Прибышевским поступили строже, чем со мной: его судили и разжаловали. Он оставался солдатом более 10-ти лет и потом снова восстановлен в своих чинах; он был совершенно невиновен, но надо было найти жертву, и для этого избрали его. Это не был выдающийся генерал; он не имел широкого взгляда, но был храбрым и честным человеком.
Генерал-майор Лошаков был также разжалован в солдаты, но не за сражение, а за то, что уехал из армии через два дня после него и отправился в Польшу к жене. Он присоединился к нам по дороге, но это было слишком поздно; Кутузов уже подал императору рапорт, по которому Лошаков был предан суду и осужден. Через шесть лет, во время войны с Турцией, ему также были возвращены все чины.
Впрочем, ни один начальник колонны, корпуса или отряда (за исключением князя Багратиона) не был свободен от упреков. Тем не менее, когда мы оправились от первоначального ужаса, то каждый начал стараться спасти армию, и все-таки не спас.
Дело было в том, что ни полки, ни начальники, ни генералы не имели необходимой опытности, чтобы противостоять старым ветеранам Наполеона. Было большим заблуждением атаковать их и еще большим думать, что достаточно нам появиться перед ними, чтобы победить их.
Существует несколько мнений насчет непростительной медленности, с которой Наполеон нас преследовал и на которую я уже указал: думали, что, предполагая или даже видя наш новый путь отступления, он приказал генералу Гюденю, бывшему в Никольсбурге со значительным отрядом и, как Эссен, не успевшему прибыть к сражению, двинуться на Цейч к Галачу, чтобы отрезать нам путь отступления, занимая или разрушая мосты через Марх.
Конечно, если бы этот генерал мог исполнить это предположение, ни один человек из нашей армии не ускользнул бы, так как она была бы сжата с одной стороны Мархом, непроходимым без мостов (а мы не имели понтонов: они остались на дороге в Ольмюц), корпусом Гюденя – с другой, и с третьей – победоносной армией Наполеона, двинувшейся от Аустерлица на Гагу и Градиш, и была бы принуждена положить оружие.
Но потому ли, что Гюдень слишком поздно получил приказания о движении, потому ли, что он их вяло исполнил, он не прибыл вовремя и мы были спасены.
Со своей стороны, генерал Кутузов, предвидевший возможность движения неприятельского корпуса, чтобы отрезать нам путь отступления (хотя он не знал, что Гюден был в Никольсбурге), ускорил отступление и достиг безостановочно Годингена на Мархе; там, видя, что его безотвязно не преследовали и что его арьергард еще довольно далеко, он остановился, чтобы восстановить, если возможно, немного порядка в войсках; сначала надо было собрать роты, полки и организовать колонны.
Мы были заняты этой необходимой работой, сделавшейся трудной благодаря смущению, воцарившемуся в наших массах при приближении Гюденя.
Если бы Кутузов, останавливаясь в Годингене, перешел Марх и сломал бы мост, он был бы по меньшей мере обеспечен от тревог. Он действительно это и приказал, но, когда мы были близ города и некоторые, очень спешившие, уже прошли его, прибыл от императора Вейротер и передал приказание оставаться на правом берегу реки. Новое распоряжение этого генерала в столь критических обстоятельствах окончательно убедило многих из нас, что он хотел докончить свою работу и предать нас французам.
Действительно, позиция, которую он приказывал нам занять, была верхом безумия. Мост через Марх находится в самом городе Годингене, он длинный и узкий; с другой стороны города начинается неширокое шоссе, идущее среди болот и ведущее в Галач. Там уже Венгрия.
Вейротер заставил нас стать биваком а́ cheval [верхом] на шоссе; он поставил пехоту на правом фланге в три линии и почти без дистанций между ними, на совершенной равнине, а всю кавалерию – на левом, за непроходимым болотом – новая нелепость, еще подтвердившая наши подозрения. Конечно, если бы Наполеон с одной стороны, а Гюден – с другой явились бы атаковать нас на этой странной позиции, они взяли бы половину армии, нагроможденную в узких улицах города и на мосту.