Турки согласились пропускать корабли и войска через Дарданеллы и не ставить никаких препятствий к торговле на Черном море и, наконец, согласились заменять господарей Валахии и Молдавии не иначе как через каждые семь лет[101].
Господарями в то время были: в Молдавии – Александр Мурузи, а в Валахии – Константин Ипсиланти. Последний был сын старинного молдавского господаря (взятого австрийцами в г. Яссах в 1788 г. и, как пленника, охраняемого в г. Брюнне, в Моравии).
Оба они принадлежали к русской партии, т. е. к той, которой Россия оказывала покровительство, способствовавшей поднятию их значения, что было единственным предметом их желаний и интриг.
Но на самом деле все без исключения фанарские греки должны быть врагами России, которая поддерживает единственный источник их существования и гордости – Молдавию и Валахию.
Мурузи обладал прекрасными качествами; это был единственный хороший администратор, появившийся в длинной серии мизерных князей, занятых всегда личными стремлениями к обогащению, но зачастую их успевали свергнуть или удалить раньше, чем они достигали своих целей.
Ипсиланти было 45 лет; умом он не отличался среди прочих греков, но также, подобно им, имел мало рассудительности и последовательности в своих мышлениях; его чрезмерная гордость не соответствовала ни его средствам, ни его положению. Он задался мыслью сделаться королем Дакии или но крайней мере наследственным владетелем Валахии и Молдавии. Не надеясь достигнуть своих намерений без войны России с Турцией, он сделался главным действующим лицом в этой распре.
В конце 1805 г., после Аустерлицкого сражения, интриги Франции были очень успешны и, если ей не удалось заставить турок прервать связь с Россией, то все же она добилась ослабления влияния ее могущества.
Турки теперь нашли, что русские военные транспортные суда слишком часто проходят через Босфор. Кроме того, князья Молдавии и Валахии были сменены и взамен были назначены Карл Калымаки и Александр Сутци, несмотря на то, что со времени назначения первых прошло не более трех лет.
Оба они принадлежали к антирусской партии, а Сутци был самый ужасный фанариот, безусловно преданный Франции.
Турки не имели никаких особых причин, чтобы сменить Мурузи, но для смены Ипсиланти их было слишком много. Поднявший восстание в Сербии, он, как подданный Турции, подлежал смертной казни, тем более, что его интриги и честолюбивые замыслы были открыты. В свои грандиозные планы и надежды Ипсиланти был вовлечен французским эмигрантом, который был его министром и первым советчиком.
Это был маркиз Олер (Aulaire), знатного происхождения, высокого ума, один из выдающихся дипломатов того времени; человек честный, не интересант, но его бойкий ум, энтузиазм и пылкий характер вредили искренности его идей. Он ничего не видел и не делал иначе, как в порыве, в предубеждении или под влиянием минуты. Благонамеренный и безусловно преданный, он часто нам вредил в течение этой войны.
Князь Ипсиланти, будучи уверен, что Турция объявит нам войну и что об этом следует предупредить[102], уверил русских, что все турецкие крепости совершенно не подготовлены к обороне и не имеют гарнизонов[103] (что в действительности так и было). Он уверял, что в одну кампанию можно завладеть всеми княжествами, лежащими по левому берегу Дуная (что в самом деле было вполне возможно), что турки, не имея ни денег, ни значительных сил, не могут справиться даже с разбойничьими шайками, опустошающими Болгарию, и, конечно, не могли бы оказывать и нам серьезного сопротивления[104] и что после покорения трех провинций: Бессарабии, Молдавии и Валахии, подав руку помощи сербам и соединившись с ними в наших Иллирийских владениях, мы можем захватить всю Европейскую Турцию.
Этот проект возможно было бы исполнить, но при других обстоятельствах; теперь же воспользоваться им было бы несвоевременно. Как только этот проект стал известен, он восстановил против России (без помощи которой Ипсиланти не мог ни на что надеяться) всех греков Фанары и даже зависящие от них племена. Мурузи и другие, которые теперь потеряли надежду на приобретение власти, теряли также, что было еще хуже для них, возможность грабить провинции, отныне ставшие добычей лишь одной фамилии.
Если бы в то время русским посланником в Константинополе был человек более энергичный, чем г-н Италинский, то несомненно, что войны бы не было и турки не подали бы повода к ее объявлению.
Италинский был малоросс; в 1805 г. ему было уже за шестьдесят лет. Высокого роста и представительной наружности, он был человек преданный своему делу, честный и хороший исполнитель приказаний свыше. Занимая видное положение в обществе, он хорошо поставил свой дом; но это не был государственный человек, он не готовился к дипломатической карьере.
Сначала он был лекарем при русском посольстве в Неаполе, там же был назначен секретарем посольства, и состарился бы в маленьком чине, если бы не милость императора Павла, который, не зная Италинского, быстро его повысил и, как всегда доходящий до крайностей как в немилостях, так и в фаворе, назначил его сначала камергером, а потом и посланником в Неаполь а, потом в Константинополь.
Италинский был человек ученый. Целые дни просиживал он у себя дома, изучая восточные языки. Редко покидая свой дом, он мало виделся с людьми, что очень неудобно для посланника, который должен быть популярен и хорошо изучить страну и общество, в котором вращается; правда, что для Константинополя это представляет менее неудобств, чем где бы то ни было, но все же это вредило как делам, так и положению, которое Россия должна была занимать в Оттоманской Порте.
Секретарем его был Бобров, личность вполне бесцветная, пользовавшаяся довольно сомнительной репутацией.
Первым драгоманом русской миссии состоял Иосиф Фонтон (прежде он служил во французской миссии)[105]. О нем и об одном из его племянников, Антоне Фонтоне, я расскажу более подробно, когда буду говорить о Ясском конгрессе. Эти два драгомана были в состоянии руководить Италинским и имели на него большое влияние, но они не могли внушить ему нужной энергии и деятельности, да и вообще редкий подчиненный может руководить действиями своего начальника, как бы ни был искусен.
К несчастью, другой племянник Иосифа Фонтона, Петр Фонтон, имел более влияния, чем его дядя и двоюродный брат. Влияние это было вредное. Петр Фонтон слыл за человека безнравственного и корыстолюбивого; он приобрел громадное состояние весьма сомнительным путем. Его обвиняли в том, что он нечестно распоряжался заведываемым им имуществом старого князя Ипсиланти, но об этом будет сказано ниже.
Хотя турецкое министерство и было сильно поколеблено интригами Франции, но все же оно было настолько далеко от желания войны, что когда Италинский объявил, что он, вместе со своим посольством, покинет Константинополь, если Порта не даст тотчас же удовлетворения по всем приписываемым ей беззакониям, турецкие министры, говорю я, были сильно испуганы и не только соглашались на все требования России, но и выказали при этом малодушие, слабость и послушание – качества очень редкие у турок, по отношению к русскому послу. Согласившись на все, министры еще спрашивали: будет ли довольна Россия?
Получив все, что требовал Италинский[106], он не сомневался более, что дружба и согласие между двумя лагерями будут возобновлены. Каково же было его удивление, когда в конце ноября 1806 года реис-эфенди, министр иностранных дел, ночью послал разыскать Иосифа Фонтона и объявил ему, что русские войска, без объявления войны, вошли в пределы Бессарабии и Молдавии и уже заняли несколько крепостей.
Министр спрашивал Фонтона о причине этого внезапного вторжения, но Фонтон настолько был поражен, что ничего не ответил, да и не мог ничего ответить. Турецкий министр по его удивлению мог понять, что он ничего не знал о действиях русских войск и не мог их предвидеть.
Случилось так, что курьер Италинского, который вез в Петербург депеши о согласии турок на условия России, еще не успел прибыть к месту назначения, как другой курьер привез из Петербурга приказания войскам о выступлении в поход. Вместе с тем оттуда же были посланы инструкции в Константинополь, чтобы наше посольство покинуло столицу оттоманов, если турки откажутся исполнить наши требования. Италинский не мог себе представить, что его ответа не будут дожидаться.
На этот раз справедливость, право, законность – все было на стороне турок. Фонтон уже ничего не мог предпринять и ожидал своего ареста. Это был варварский обычай турок – подвергать заключению послов тех держав, с которыми Турция была в войне. Но Селим III был человеком более гуманным и цивилизованным, чем все его предшественники, и министерство его было составлено из людей честных и деликатных. Реис-эфенди был человек честный, образованный, тонкого ума, культурный и прекрасно сознававший интересы своего министерства; он симпатизировал России и был врагом Франции.
Реис-эфенди объявил Фонтону, что хотя действия России и не заслуживают, чтобы турки слишком церемонились с русскими министрами, но что султан, дабы доказать самому Италинскому и лицам его посольства свое милостивое расположение и свою уверенность в том, что они были ни при чем во всем происходящем, позволяет им удалиться куда угодно и каким угодно способом – морем или сухопутно.
Спустя трое суток Италинский и все русское посольство выехали из Константинополя на кораблях английского флота на остров Мальту, а оттуда, через Италию и Германию, они прибыли в Петербург.
Русское министерство, желая войны с Турцией, так было убеждено, что Порта не удовлетворит предложений, сделанных Россией, что начало неприязненные действия, как мы видели, раньше прибытия курьера от Италинского. Но и полученные депеши нашего посла не изменили планов Петербургского кабинета, который, по обстоятельствам того времени, не мог положиться ни на политику, ни на правдивость Турции. Надо сознаться, что война была предпринята довольно легкомысленно.