[120], два даже ее стыдом[121], а остальные служили меньше меня[122]. Государь давно, еще в Петербурге, обещал мне дать генерал-лейтенанта при первой возможности, или генерал-аншефа, и я написал ему, прося обещанный мне чин, который я должен был получить еще два года назад.
Несколько времени спустя после этого сражения один турок, Мустафа-ага, приближенный великого визиря, обыкновенно исполнявший все его поручения, явился к Кутузову, чтобы выразить известный знак вежливости. Заметив у Кутузова в петлице портрет императора и узнав, что он пожалован ему за Рущукское сражение, он с нескрываемой иронией и очень ипокритическим тоном произнес: «Я в восторге, так как наш великий визирь тоже получил бриллиантовую эгретку за то же сражение».
23 июня мы чувствовали себя совершенно покойно, и Кутузов отдал приказание начать постройку укрепления, которое пересекало бы как Черноводскую дорогу, так и равнину, по которой турки обошли наш левый фланг. 24 числа, в 11 часов вечера, он призвал к себе всех генералов и передал мне приказание, чтобы я вместе со своим корпусом и кавалерией немедленно перешел бы Дунай, а генералу Эссену он приказал остаться временно в Рущуке, вывезти всю артиллерию и продукты, а затем сжечь город и 26-го вечером присоединиться ко мне.
Все это было исполнено в необыкновенном порядке и в точности, что делает генералу Эссену большую честь.
В 2 часа ночи все войска были уже на своих местах, а 25-го вечером вся артиллерия, несмотря на то, что было более 150 пушек, была вывезена.
Несчастные болгарские жители Рущука и некоторые валахские купцы никак не ожидали, чтобы мы покинули город; многие из них имели ценное имущество, богатые товары, и все это они должны были потерять. Так как они нигде не могли достать себе повозок для перевозки вещей, то, несмотря на невыносимую жару, они сами, на своих спинах, перетаскивали все более ценное из Рущука в Журжево, а это составляло около 4-х верст пути. Мы с грустью смотрели на это печальное зрелище.
Кутузов присутствовал лично при нашем переходе через Дунай и все время выказывал ужасное волнение и нетерпение. Он до такой степени забылся, что позволил себе ударить шпагой одного офицера 29-го егерского полка. К счастью, этот офицер был на дурном счету, но во всяком случае поступок Кутузова остается таким же нетактичным, чтобы не сказать более.
Наконец 26 июня в 8 часов вечера, в городе никого не осталось, кроме гарнизона. Под прикрытием постов и при пушечных выстрелах, возвещавших наше отступление, все войска корпуса Эссена перешли мост и построились в боевом порядке на левом берегу Дуная.
Валы Рущука вовсе не были разрушены, потому что нужно было употребить по крайней мере месяц, чтобы их уничтожить, а то, что было там испорчено, в очень короткое время восстановлено было турками. Земляные валы, по своей давности постройки, стали так тверды, как будто сделаны из камня.
Город должен был быть подожжен со всех сторон только тогда, когда уже все войска будут выведены. Поручение это было возложено на генерала Гартинга, но этот бедный генерал, которому, кажется, всегда суждено быть неловким и несчастливым во всяком деле, за которое он принимался, и здесь поступил неудачно. Вследствие его неточных распоряжений огонь стал распространяться раньше, чем войска начали выступление, так что 7-ой егерский полк, который выступал последним, проходил по улицам среди пылающих домов. Не удался ему также и взрыв миной цитадели. Город сгорел почти совсем до тла, и мы были свидетелями этого зрелища, чудного и ужасного в одно и то же время. Дунай отражал в своих водах пламя пожара, свет которого был сильнее света луны, бывшей тогда во второй фазе.
Генерал Эссен пробыл в городе, пока все оттуда не вышли, и сам ушел последним. Как только он перешел мост, в одну минуту подняли все якоря, и мост течением стало относить на нашу сторону.
И так, проникнув с войсками почти до самых Балкан, мы вдруг покинули правый берег Дуная, и теперь, больше чем когда-нибудь, мир казался нам делом далекого будущего.
Это отступление от Рущука многие сильно критиковали; мы даже читали во французских газетах длинные рассуждения по этому событию, где Кутузова не очень щадили. Но я далеко не разделяю этого мнения. Кутузов поступил очень умно, покинув Рущук: во-первых, эта крепость, как я уже заметил, не вместит всю ту массу пехоты, которая была с нами, а во-вторых, если бы мы даже там как-нибудь и разместились, то при нападении турок (что действительно они намеревались сделать), мы слишком мало имели средств к обороне.
Если бы мы начали отступление тогда, то это дало бы им возможность окружить Рущук и Журжево, и мы могли бы потерять путь отступления. Единственная вина Кутузова состоит в том, что он не успел воспользоваться уничтожением турок после Рущукского сражения. Преследуя их безостановочно, он мог бы дойти до Шумлы и там уже совершенно рассеять их; тогда бы окончилась война, и были бы разрушены все турецкие укрепления, построенные великим визирем.
Тогда бы и дефиле у Пизанцы не были бы для нас препятствием, так как их некому было бы защищать. Кутузов должен был знать, что такое турецкая армия, когда она побита или ожидает этого.
Сначала мы думали, что при оставлении Рущука Кутузов руководился только указаниями двора, но затем мы узнали, что такое умное распоряжение было отдано им самим и что он сильно волновался, не зная, как будет принято в Петербурге известие о его действиях.
После нашего отступления от Рущука Кутузов послал в Слободзею генерала Войнова с Белорусским и 39-м егерским полками; Олонецкий полк возвратился в Турно, а остальная армия расположилась лагерем на левом берегу Дуная, причем левый фланг занял прежние Слободзейские укрепления, что около Журжево, а правый около самой деревни. Главная квартира разместилась в Журжево.
Великий визирь, собрав сколько мог войск, подошел к Рущуку, занял его и расположился около города; палатку его разбили в Мариатинской равнине.
Кутузов, зная энергию и предприимчивость визиря, не сомневался в том, что последний непременно захочет попробовать перейти Дунай, но так же, как и мы все, он предполагал, что место для переправы будет выбрано около Видина или около Ольты и Жии, но никто не ожидал, что все это произойдет перед самыми нашими глазами.
Предположение Кутузова еще более подтвердилось, когда он узнал, что Измаил-бей с 15 000 (часть которых была из армии великого визиря) действительно перешел Дунай у Видина. Тогда он отправил в Валахию Шлиссельбургский полк, Выборгский и 5 эскадронов Чугуевских улан, под командою Бенкендорфа. К этим силам он присоединил казаков Кутейникова полка, вызванных из Бессарабии.
В продолжение двух месяцев мы оставались в полном бездействии. Корпуса Эссена и мой составляли так называемые главные силы, в которых вооруженных не было и 15 тысяч человек.
Сначала предполагали, что корпус Эссена перейдет в Турно, а конница займет Ольту, но великий визирь предупредил нас и занял эти места. Кутузов же, не желая ослаблять себя новыми стычками, переменил дислокацию и послал Эссена в Слободзею, на место Войнова. За последнее время Войнов стал хворать лихорадкой, и хотя эта болезнь сама по себе совсем не тяжелая, он уже давно решил оставить службу.
Вызов его из Крайова еще более утвердил его в этом решении. Он испросил перевода в Яссы и там подал в отставку, которая и была ему дана, к большому сожалению всей армия, любившей его за энергию, деятельность, доброту и честность. С назначением Эссена вместо Войнова корпус Эссена был поручен генералу Булатову, но в уменьшенном на 5 эскадронов и 5 батальонов, составе. Флотилию расположили за 4 версты от Журжево, и казаков Грекова и Астахова поместили биваком на возвышенностях перед Мариатинской равниной, влево от Журжево.
Тем не менее Хамид-эфенди все время вел в Бухаресте с Италинским переговоры о мире, но так как мы не сходились на первом же пункте, т. е. о границах (турки хотели, чтобы границей был Днестр, а мы – Дунай, в чем огромная разница), то Кутузов, к своему крайнему сожалению, должен был заставить прекратить эти переговоры, и Хамид-эфенди возвратился в лагерь великого визиря.
Время двухмесячного нашего бездействия было для нас невыгодно, так как мы страдали от ужасной жары. Я не припомню в Молдавии подобного лета, оно мне скорее напоминало климат в С. Донато, но тем не менее, сравнительно с другими годами, в этом году у нас было мало больных.
Причиной такого благополучия, вероятно, было хорошее продовольствие солдат, тщательный за ними надзор, а главное – их не утомляли строевыми занятиями (что сильно опечалило ближайшее начальство). Благодаря этим заботам, вся армия провела в Валахии редко счастливое лето, оценив заботы Кутузова, она еще сильнее привязалась к нему.
Наш главнокомандующий и великий визирь посылали друг другу подарки в виде плодов и проч. От визиря их приносил к нам его доверенный и приближенный Мустафа-ага, а с нашей стороны это посольство исполнял молодой Антон Фонтон. В одно из его посещений лагеря великого визиря он имел с ним очень интересный и необыкновенный разговор, который я не могу не занести на эти страницы.
Когда Фонтон явился к нам, чтобы рассказать свою беседу с визирем, я, несмотря на все мое к нему доверие, не мог не усомниться в истине рассказываемого, но через 3 месяца сам визирь, передавая мне это происшествие, почти повторил слова Фонтона. Привожу весь их разговор дословно.
После нескольких вопросов о политике великий визирь обратился к Фонтону со следующими словами: «Передайте генералу Кутузову, что я уже давно[123] чувствую, насколько сильно я его люблю и уважаю; так же, как и я, он честный человек, и мы оба хотим блага для нашей родины, но наши повелители еще молоды и наше дело руководить их интересами.