Он продавал места чиновников грекам, которые воображали, что им все разрешено.
Несчастные валахские крестьяне были так жестоко преследуемы, что большинство спасалось в Трансильвании.
Неоднократно видели, как исправники клали женщин на угли и бичевали детей для того, чтобы отобрать те небольшие деньги, которые у них оставались, в то время, как отцы и мужья их были в отсутствии.
Один светский господин, Фролов-Багреев, человек небогатый, но очень честный, был назначен для исследования поведения назначенных туда чиновников. Он выказал много энергии, честности и прямодушия, ярко осветив все сделанные ими преступления.
За все эти злодеяния наказание было – потеря места, но многие остались. Кутузов выказал в этом случае равнодушие, достойное осуждения.
Мы всегда полагали, что явная протекция, которую оказывал сенатор Милашевич Самуркашу, происходила оттого, что тот заблуждался относительно его, и что упрямство, бывшее главной причиной его характера, замкнутого и ограниченного, мешало ему отказаться от своих предубеждений.
Но вскоре мы имели случай убедиться, что протекция его имела другие мотивы, тем более, когда мы увидали, что он снова назначает к себе того самого Крупинского, который сделал такую большую ошибку при Кушникове, и оказывает ему свое доверие.
Милашевич приехал в Бухарест для того, чтобы защитить дорогого Самуркаша, но не имел успеха. Это был единственный случай, где Кутузов выказал немного твердости.
Новая администрация нашла страну совершенно разоренной 500 000 пиастрами долга, заплатить который она была не в состоянии, а также не могла удовлетворить нуждам войск, в случае войны.
Генерал Койтено, уезжая в армию князя Багратиона, передал свое место вице-президента Валахии генералу Сергею Репнинскому.
Тем временем получилась новая организация русской армии. Власть главнокомандующего значительно расширена: он имел право награждать орденами Владимира 4-й степени, Св. Анны 3-й и 4-й степеней и даже Св. Георгия 4-й степени и золотой саблей. Он мог производить до чина капитана и наказывать смертной казнью даже полковника (по суду), но и ответственность его равнялась его власти, и сам он подчинялся тем же наказаниям, которые он мог налагать на других.
В качестве помощника ему назначен начальник полевого штаба, который имел в своем распоряжении дежурного генерала и начальника главной квартиры. В случае же болезни или смерти главнокомандующего начальник полевого штаба вступал в командование до прибытия нового главнокомандующего. Ему были подчинены другие генералы, даже старше его.
Эта единственная статья в новом законе, которая порицалась всеми, так как могла повлечь за собой много злоупотреблений и причинить массу неприятностей старшим генералам.
Остальная часть новой организации походила на организацию французской армии и была моделью порядка и предосторожности. Находим, не без основания, что назначенных начальниками главных квартир было слишком много. Но чем их больше, тем было лучше для армии.
Ужасные злоупотребления в госпиталях наконец обратили на себя внимание военного министра, который прислал из Петербурга ревизоров, понизивших все цены на 45 %.
Генерал Сабанеев, действуя в этом же направлении, понизил их до 40 %; но, чтобы достичь такого результата, он должен был бороться со всей канцелярией Кутузова и с комиссариатом.
Служащие в этих двух департаментах относились несочувственно к честности дежурного генерала и находили его манеру обращения с ними неприятной. Присылка ревизоров из Петербурга была сильным оскорблением для Кутузова.
Турецкие пленники, число которых уменьшилось почти на половину, отправлены были наконец в Россию, как я это и предвидел.
Чапан-оглы получил разрешение остаться в Бухаресте, где он пользовался общим уважением и снисхождением, что вполне заслужил благодаря своей храбрости, твердости и благородству.
Этот молодой человек выказал большую твердость характера. Он был в хороших отношениях со всеми нами, полюбил наши нравы и обычаи, наше войско и, казалось, хотел сказать, что если бы он мог так обучить и дисциплинировать 12 000 человек турок, как обучено нами войско, он себя объявил бы независимым и презирал бы всю империю Оттоманов.
Во время зимы война с Наполеоном, которой давно уже нужно было ожидать, казалось, была готова разгореться, и это потребовало с нашей стороны громадных приготовлений.
Все наши войска собирались на зимние квартиры в Польше, и весь Петербургский гарнизон и даже гвардия направились к западным границам.
Единственная наша, хотя и не очень сильная, Молдавская армия не трогалась еще с места.
Французские войска и войска Рейнского союза также подвигались к Польше.
Тогда мир с турками сделался еще менее вероятным, и положение наше в Валахии стало очень критическим.
В переговорах турецкие министры выказали себя гораздо политичнее наших: Галиб-эфенди и князь Мурузи были куда более дипломаты, чем Италинский и Сабанеев.
Они до такой степени взяли над нами верх, что мы имели вид побежденных и просящих у них мира, а не победителей, диктующих им его.
Мы были весьма удивлены, узнав в марте месяце о приезде в Бухарест секретаря Шведского посольства в Петербурге г-на Химмеля и услышав, что Швеция соединилась с нами и с Англией, несмотря на наше поведение и провинности относительно нее и потери половины ее территорий в 1808 г., и что г-н Химмель ехал в Константинополь, чтобы согласно с английским министром заставить турок заключить с нами мир.
Генерал Кутузов назначил сопровождать его в Константинополь полковника нашего Главного штаба князя Рошешуарта. Это был человек умный и очень образованный[151].
Наш генерал поручил ему делать по возможности больше заметок политических и военных во время его путешествия.
Он отлично исполнил приказания Кутузова и привез нам свои записки, весьма любопытные и пространные, которые я присоединил к этому тому в юридических статьях, я помещу там и другие относительно Трансильвании[152].
Если бы, как я уже заметил, не постоянное счастье России, а также и Кутузову, торжествовавшему во всех обстоятельствах, а тем более в ошибках, поминутно увеличивавшихся и в такое время, когда каждая из них могла повлечь за собой погибель империи, мир никогда бы не был заключен.
Но турецкие министры, несмотря на их старания, несмотря на данный им столь неполитичный приказ снова начать неприязненные действия, исполненный еще более неполитично Кутузовым, турки, говорю я, не только не закрыли конгресса, но даже не увеличивали своих требований. С каждым днем они все более держались своих условий, но мало-помалу они уступали границу Прута.
Было опасно терять время как для войны, так и для политики. Наполеон потерял очень много самого дорогого времени, отправив слишком поздно Андреосси в Константинополь, и этот посредник потерял еще более дорогое время, путешествуя как черепаха.
В апреле месяце гроза, которая должна была разразиться над Россией, гремела уже. Не было сомнений в неприязненных отношениях к нам Наполеона, а желанный мир все еще не был заключен.
Мы узнали, что Кутузов был замещен адмиралом Чичаговым. Выбор этот нас озадачил: тогда мало кто из нас знал его; когда же мы познакомились с ним, изумление наше было очень велико.
Кутузов был в отчаянии предоставить Чичагову заключать мир, что мог бы совершить он сам гораздо раньше. Он понял свои ошибки, раскаивался в них и находился в ужаснейшей ажитации. Но счастье и тут помогло ему. Император вспомнил (хотя довольно поздно) о моем разговоре с великим визирем и согласился на Пруте, собственноручно известив об этом секретным образом Кутузова.
Тогда Кутузов не дал ни минуты покоя посредникам и, к нашему большому удивлению и радости, мир был заключен Кутузовым в конце апреля, тремя днями раньше приезда Чичагова, который мог бы иметь честь сделать то же, если бы приехал скорее. Повторяю, что этот мир был и будет для меня загадкой.
Несколько дней спустя, после приезда Чичагова, Кутузов покинул нас и возвратился в Россию. Новый наш главнокомандующий заставил нас пожалеть о нем.
Адмирал вскоре после своего приезда заслужил ненависть своей армии и сделался посмешищем ее. Чичагову было тогда 45 лет, он был неглуп, если умом можно назвать болтливость и говорливость, к которым прибавим очень поверхностное образование.
Он был весьма легкомыслен, голова его ежеминутно изобретала новые проекты, и проекты эти, обыкновенно вздорные и неприменимые, надо было приводить в исполнение сию же минуту. Он не переносил ни доводов, ни задержек в исполнении своих капризов. Этим он походил на императора Павла.
Он не имел ни одной правильной идеи. Крутость его характера и чрезмерное самолюбие не позволяли ему ни слушать, ни принимать советов. Он преследовал с необыкновенным упрямством то, что задумал в сумасбродстве своего экстравагантного воображения.
Он и людей судил не лучше, чем факты, и всегда относился к первым с предубеждением. В течение 3-х лет он был морским министром в России, и при нем наш флот пришел в упадок. Он не имел ни малейшего понятия о сухопутной службе, и его невежество в наших организациях и маневрах делало его смешным.
Характер Чичагова вполне гармонировал его уму. Он был суров и самостоятелен, неблагодарен и груб; обладал всеми душевными пороками и был ужасно сумасброден.
То вдруг он делался до фанатизма обожателем англичан, то до смешного привязывался к французам. Единственно его постоянным чувством были ненависть и презрение к родной нации.
Этого презрения он никогда не перестал выказывать, даже тогда, когда жестокие обстоятельства, в которых находилась Россия, открыли характер ее жителей и солдат и обещали им уважение и восхищение всей вселенной.
При всем этом он имел одно драгоценное качество – он был честен и неинтересант, он придерживался этой добродетели в излишестве для себя и для других и заставлял многих думать, что он сам носил в себе пороки века и нации.