Ульф стоял на том, что законопроект самым бесцеремонным образом нарушал личные свободы.
– Государство не имеет права чересчур вмешиваться в нашу жизнь. Есть сферы, где вмешательство и могло бы принести пользу, но государство все равно не должно ничего предпринимать. Потому что излишнее вмешательство потом оборачивается отсутствием общественной поддержки, когда меры действительно необходимы.
Это утверждение было встречено всеобщим одобрением, хотя пару владельцев собак дискуссия озадачила. Один из них высказался в том ключе, что политикам не следует совать нос в собачью жизнь, потому что ни у одного из них нет полномочий указывать собакам, что им можно делать, а что – нельзя.
– Собаки разве за них голосовали? – спросил он. – Нет, конечно. Так какое они имеют право?
Ульфа этот довод немало позабавил, и он чуть было не рассмеялся, но вовремя успел заметить, что его собеседник абсолютно серьезен. Подавив смешок, он сделал вид, что закашлялся, а потом сказал, что это – интересный довод.
Ульф позволил Мартину наскоро пробежаться по парку и отправился домой. Машин почти не было, и он решил не брать собаку на поводок. Мартин был послушным псом и знал, как вести себя на дороге. Он никогда не бросался внезапно под колеса – как случалось иногда с другими собаками – и обычно был счастлив трусить рядом с хозяином, никогда не забегая вперед, но и не слишком отставая. Ульф задумался, почему Мартин был таким послушным. Напрашивалось объяснение, что Мартин просто был хорошей собакой – в этом не было ничего необычного – и слушался потому, что так диктовал ему некий глубинный инстинкт. Это была первая возможность. С другой стороны, Мартин, который, при своей глухоте, был умным псом, мог сообразить, что лучший способ компенсировать свой недостаток – это держаться поближе к хозяину и делать то, чего от него хотят. Это, подумал Ульф, собачий эквивалент кьеркегоровского «прыжка веры»: нужно делать то, что хочет от тебя высшая власть.
Он посмотрел на Мартина, который трусил рядом с ним с довольным видом.
– Ты – очень хороший пес, Мартин, – сказал он. Но тут же, внезапно осознав, что Мартин его не слышит, остановился, и, наклонившись, потрепал пса по загривку. – Хороший пес, – произнес он, четко артикулируя звуки губами, и Мартин, который читал по губам с переменным успехом, казалось, его понял.
Завиляв хвостом, он посмотрел на Ульфа и открыл пасть. Он не издал ни звука, но Ульф был уверен, что распознал слово «гав». Он тут же мысленно отчитал себя, потому что одно дело допускать, что собака может читать по губам, и совсем другое – что она может предполагать подобные умения в своем хозяине.
– Хороший пес, – повторил Ульф, так, чтобы Мартин видел его губы. – Хороший мальчик.
Мартин снова завилял хвостом, глядя вверх, на Ульфа, с тем безраздельным вниманием, с каким собаки относятся к фигурам власти в своей жизни. С вниманием, обещавшим полное и беспрекословное подчинение. Хорошая собака – а Мартин был хорошей собакой – не подвергала сомнению требования людей.
– Поразительно, – пробормотал себе под нос Ульф. Ему стало интересно, есть ли еще в Швеции хоть одна собака, способная читать по губам. Он в этом сомневался, хотя – напомнил он себе – когда мы думаем, что мы сами или наши проблемы уникальны, мы, как правило, ошибаемся. Где-то наверняка живет человек с точно такими же, как и наши, мыслями и заботами. Где-то, может быть даже в Швеции, найдется еще одна собака, которая умеет читать по губам – хотя, если вдуматься, Ульф в этом сильно сомневался. Наверное, такая собака существует где-нибудь в Америке, на необъятных просторах, где странные и необычайные вещи становятся вполне вероятными – просто в силу статистики. И эта собака вполне может принадлежать следователю среднего звена, увлекающемуся историей искусства, обладателю серебристо-серого «Сааба». Нет, это, пожалуй, уже совсем маловероятно. Чем больше добавляется деталей к описанию ситуации, тем меньше шансов на то, что найдется кто-то с точно такими же, как и у вас, обстоятельствами.
Ульф посмотрел на Мартина и вздохнул. Мартин, как и большинство собак, практически на сто процентов состоял из преданности. Он жил ради Ульфа; хозяин был его raison d’être, смыслом его существования. А многим ли из нас дано найти в своей жизни такую же, простую и достижимую цель, обусловленную чистой, бескорыстной любовью? Может, и найдется несколько благородных душ, поставивших себе подобную цель, но для нас – для всех остальных – жизнь продолжает оставаться пестрым скопищем случайных прихотей. Любовь к ближним, конечно, тоже где-то присутствует, но ее теснят со всех сторон алчность, и эгоизм, и неоправданные амбиции. Так мы и живем в этом мире, который несовершенен, как нам – в отличие от собак – прекрасно известно.
Китти Варг, колумбийка, жена Бьорна – брата Ульфа – открыла дверь и улыбнулась Ульфу. Пока он до них добирался, зарядил такой ливень, что, преодолев всего несколько метров от такси до их входной двери, он все равно вымок.
– Ты насквозь промок, – сказала Китти, стряхивая капли дождя с его пальто.
– Я не думал, что пойдет дождь, – оправдывался Ульф. – И тут вдруг начало лить, как из ведра.
Он оглянулся через плечо на темнеющее небо, которое тем временем успело приобрести самый мрачный оттенок фиолетового.
– Глобальное потепление, – сказала Китти. – Нас же предупреждали, верно? Говорили нам, говорили. И что, кто-нибудь слушал? Нет, все без толку.
Она жестом пригласила его войти; Ульф вздохнул.
– Никому не нравится, когда им говорят: «Время вышло». Помнишь, как это было в детстве? Приходили взрослые и говорили тебе немедленно прекратить игру, потому что уже пора спать, или мыться, или домашнюю работу делать. Нам это не нравилось тогда – не нравится и сейчас.
Китти рассмеялась.
– Отрицание – чудесный механизм, правда? Дает нам еще немножечко времени, пока не погасили свет.
– А что Бьорн? – спросил Ульф.
Он имел в виду – вернулся ли уже Бьорн из Стокгольма, или еще нет, но Китти поняла его в том смысле, что Ульфу хочется знать позицию ее мужа относительно глобального потепления.
– О, он в это вверит.
Ульф недоуменно нахмурился:
– Во что?
– В глобальное потепление. Он председательствовал на заседании партийного комитета по этому поводу. Они заявили, что поддерживают все, что ученые говорят по этому поводу, – тут она бросила на Ульфа взгляд, который взывал к сочувствию. – Вот в этом я поддерживаю их на все сто.
Ульф понял, что она хотела сказать этим взглядом. Китти политика не нравилась. Она как-то даже призналась Ульфу, как бы она была счастлива, откажись Бьорн от поста лидера партии – понимая при этом, насколько это маловероятно.
– Для него это – все равно что воздух, – сказала она тогда. – У нас в Колумбии есть одна поговорка: «Человек делает то, что он хочет делать». Сказано очень просто, но прибавить тут нечего, верно?
Ульф улыбнулся и потрепал ее по руке. Это был жест солидарности. Ульф подозревал, что положение жены Бьорна не так уж отличалось от положения его брата. Некий бессрочный договор с кем-то, кто был рядом и в то же время, в некотором неуловимом и неумолимом смысле, – не был. Ульф знал это с самого детства, хотя тогда у него просто не было нужных слов, чтобы описать те чувства, которые он питал к брату. Каким-то образом он всегда ощущал отсутствие Бьорна, его самоисключенность из текущего момента, из «сейчас», места, где они находились. Всего только раз, когда они были еще мальчишками, он озвучил свои чувства, сказав брату: «Знаешь, а ведь ты живешь где-то еще. Не здесь, не где живем мы, все остальные». На что Бьорн, посмотрев на него с некоторым недоумением, ответил: «А откуда ты знаешь, где я живу?» На этом их дискуссия и окончилась, но у Ульфа осталось стойкое ощущение, что Бьорн его тогда прекрасно понял.
Потом, когда Ульфу уже было немного за двадцать и он только что окончил университет, он увидел в Париже – он приехал туда на неделю к своей девушке-француженке – на какой-то выставке картину под названием «Братская разлука» кисти не особенно известного французского живописца 1930-х годов, малозначительной фигуры на периферии художественной группы «Наби» [18]. Подобно Виллару и Боннару, автор картины испытал влияние интимизма [19], и все четыре его дошедшие до нас работы – это домашние интерьеры. «Братская разлука» изображает двух молодых людей, сидящих за кухонным столом; между ними – бутылка вина и буханка хлеба. Пространство между ними производит впечатление бездонной пустоты даже на том маленьком холсте, который выбрал для своей работы художник. Поглядев на картину, Ульф сказал своей девушке: «Это – мы с братом. Вот именно так оно и есть». Она вгляделась в картину и молча вложила в его руку свою, без слов выказывая свое сочувствие.
Ульф был рад, когда Бьорн встретил Китти. Его тревожило, что брату будет трудно кого-то себе найти, учитывая, что он всегда с головой был погружен в политику. Все, что ему когда-либо хотелось, подумал Ульф, – это сидеть за столом, откуда исходят приказы. «Тебе хочется все контролировать, да?» – спросил он как-то у брата обвиняющим тоном и получил обезоруживающий ответ: «Да, хочется». Когда Бьорн познакомил его с Китти, Ульф поначалу решил, что брат выбрал ее потому, что она может каким-то образом способствовать его политической карьере. Пока Ульф не узнал, что Китти родом из Колумбии – хотя в Швеции она жила с двенадцати лет, – он думал, что она дочка какого-нибудь маститого политика, кого-то, кто сможет подтолкнуть Бьорна, пока он карабкается вверх по политической лестнице. Когда выяснилось, что к политике она не имеет ровно никакого отношения, он почувствовал себя виноватым: Китти была дочерью профессора психиатрии из Боготы. Ее родители развелись, когда ей было одиннадцать, а причиной разрыва стал роман ее матери со шведским дипломатом. Дипломата отозвали обратно в Стокгольм, и мать Китти решилась последовать за ним, к полному смятению профессора психиатрии. Он мог, конечно, воспрепятствовать, чтобы Китти вывезли