– Да кто оставляет на скамейке недоеденные пирожки? – вырвалось у Ульфа.
Госпожа Хёгфорс рассмеялась.
– Риторический ли это вопрос?
– Полагаю, да, – ответил Ульф. – Это исключительно странный поступок. То есть на скамейке?! Не можешь доесть пирожок – дойди до урны и выбрось: так поступил бы любой разумный человек. В парке полно урн. Но, видимо, людям стало просто наплевать – в наши-то дни.
– Но если ваш вопрос не был риторическим, – продолжила госпожа Хёгфорс. – Если вам действительно интересно…
Ульф улыбнулся.
– А вы что же… Видели нарушителя? И не воспользовались своим правом на гражданский арест?
– А что, так можно? – спросила она.
– В достаточно серьезных случаях – да. Но сомневаюсь, что можно арестовать кого-нибудь только за то, что он ведет себя не по-шведски.
Госпожа Хёгфорс сокрушенно покачала головой.
– Какая жалость… И все же у меня есть возможность ответить на ваш вопрос. Я их видела.
– Их?
– Да – на скамейке сидели двое мужчин. Один из них ел пирожок. Они разговаривали между собой, и тот, который ел пирожок, оставил половину на скамейке. Я заметила, как он рассматривал остаток пирожка: явно решал, стоит идти к урне или нет. Урна там, конечно, была, но несколько в стороне, и он, видимо, решил, что дело того не стоит, – она покачала головой. – Вот так всегда.
Ульф рассмеялся.
– Если мы каким-то образом его поймаем и покажем вам, вы сможете его распознать?
– Ну, конечно. Ведь я сразу его узнала. И второго тоже. Я прекрасно знаю, кто они.
– А-а, – сказал Ульф. – Тот тип из газетного киоска? Которого вы так не любите? И его настырный шурин?
Госпожа Хёгфорс частенько поминала эту парочку, пересказывая ту или иную их выходку – реальную или воображаемую – в адрес какой-нибудь ее подруги с занятий по пилатесу.
Но госпожа Хёгфорс покачала головой.
– Нет, это были не они, хотя я очень даже представляю их в этой ситуации. Нет, это был тот журналист и этот парнишка, писатель. Который недавно по телевизору выступал, рассказывал, что они там собираются снять фильм по его новому роману. Вы его разве не видели? Он участвовал в той же передаче, что и ваш брат.
Ульфу понадобилась секунда или две, чтобы осознать, насколько важно то, что говорит его соседка. Но потом до него дошло.
– Нильс Седерстрём?
– Да, он, – ответила госпожа Хёгфорс. – Который, говорят, еще много пьет. А потом буянит. Тот самый.
– Да уж, наслышан, – проворчал себе под нос Ульф. «Хемингуэй, да и только, – подумал он. – Все о нем знают».
Он с надеждой посмотрел на госпожу Хёгфорс.
– Вы уверены? – спросил он, а потом, увидев, как она яростно кивает, добавил: – А кто с ним был? Вы сказали, он – журналист. Это был…
Не успел он договорить, как госпожа Хёгфорс ответила – и это был именно тот ответ, который он ожидал услышать:
– Да, это был Оке Хольмберг – ну, который пишет все эти статьи. И знаете что? Я слыхала от одной моей подруги, у нее дочка в газете работает, что и гороскопы в этой газете пишет тоже он. И очень хорошие. У меня лично все всегда сходится.
– Ох, да ладно вам, госпожа Хёгфорс…
– Нет, вы можете фыркать, господин Варг. Фыркайте, сколько вам угодно, но он удивительно точно предсказывает все, что может произойти. Как он этот делает – ума не приложу, но он всякий раз попадает в точку.
Ульф даже не пытался скрыть своего скептицизма.
– А вы точно уверены? Мне не хочется прослыть человеком, который ни во что не верит, но все же…
Но она продолжала твердо стоять на своем.
– Нет, я же вижу, что вы нисколечко не верите в такие вещи и не хотите слышать то, что может заставить вас усомниться.
– А вы попробуйте, – храбро заявил Ульф.
– Хорошо же. Где-то полгода назад я поглядела в свой гороскоп, и там было сказано, что мне следует быть поосторожнее, если у меня запланированы на ту неделю какие-то поездки. Что с тем же успехом я могу остаться дома.
– И?
– Через два дня после этого мне нужно было ехать в Стокгольм, а мой поезд отменили. Вся поездка насмарку. Племянница позвала меня на день рождения – тридцатилетие, – а я так туда и не попала.
Ульф задумчиво посмотрел на нее.
– А когда у нее день рождения?
– Двадцатого января.
Ульф улыбнулся.
– Как раз когда железнодорожники неделю бастовали, насколько я помню.
– Да-да, точно. Поезд отменили из-за забастовки.
Ульф ждал, когда госпожа Хёгфорс сделает следующее логическое заключение, но та явно ничего не понимала. Соседка была умным человеком – у нее даже был диплом, напомнил он себе, по социальной антропологии, – но получила она его, конечно, уже очень давно. В конце концов, навыков дедукции у нее не было, и вполне понятно, что склонность выискивать улики, которые казались ему чем-то самоочевидным, у госпожи Хёгфорс просто отсутствовала. Ульф поднял бровь.
– И этот факт – что вскоре будет забастовка – журналисты мусолили уже не одну неделю. Вам это не кажется подозрительным, госпожа Хёгфорс?
Она задумалась.
– Вы намекаете, что он знал заранее?
– Ну да, – ответил Ульф. – В общем-то, намекаю. Если вам известно о предстоящей железнодорожной забастовке, то предсказывать неудачные поездки – вполне логично.
Госпожа Хёгфорс поджала губы.
– Что ж, возможно, – снизошла она. – Вполне возможно, – потом неохотно улыбнулась и добавила: – Но это же все совершенно невинно, не правда ли? И все мы чуточку суеверны – иногда.
Ульф согласился, что, должно быть, суеверия есть у каждого. На ум ему первым делом пришли коллеги. Эрик, отправляясь рыбачить, всегда надевал один и тот же ремень – он как-то упомянул об этом в разговоре, а Карл никогда никого не арестовывал в пятницу, тринадцатого. «Нет смысла – они сразу выходят на свободу», – объяснял он. Что же до Анны, то у нее на связке ключей висела кроличья лапка – он это видел своими глазами – а зачем кому-то носить с собой кроличью лапку, если он не верит, что лапка приносит удачу? А что до него самого… тут он задумался; неужели у него не было ни одной пустяковой и немного глупой приметы? К некоторому разочарованию, он понял, что и сам не без греха. Почему, например, он всегда старался вылезти из ванны до того, как спустит всю воду? Может, из-за стойкого чувства, что если он все еще будет лежать в ванне, когда в трубу утекут, журча, последние капли, то случится нечто ужасное? Или потому, что лежать в ванне, из которой вытекла вся вода, – холодно и неуютно? Скорее первое – если быть до конца честным с самим собой. Тут его поразила новая мысль: в самом ли деле честные люди были честны с самими собой – так же, как с другими? Мог ли человек обманываться насчет какой-нибудь своей слабости, например, будучи в то же время безукоризненно честным в отношении других вещей? Размышления эти, однако, прервались, когда он напомнил себе, что ему нужно подумать о другом: о том, что видела в парке госпожа Хёгфорс – а именно Оке Хольмберга и Нильса Седерстрёма, вместе. Что бы это могло значить?
Ответ пришел почти мгновенно. Нильс наверняка прочитал статью Оке о себе и о будущих разоблачениях. Придя в ужас от того, что его тайна вскоре должна была попасть на страницы газет, он, вероятно, связался с Оке и умолял его отменить публикацию. Наверняка дело в этом – иначе просто и быть не может. Конечно, Оке – если в нем оставалась хоть капля порядочности – должен был ответить, что статья и так не пойдет в печать, и на этом они бы и расстались, оставив после себя недоеденный пирожок, который потом проглотил Мартин. Но зачем им встречаться в парке, на какой-то скамейке? Ульф снова задумался. Может, Нильс не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как он заходит в редакцию. Он был человек известный; его знали в лицо. Вряд ли ему хотелось, чтобы его сфотографировали, пока он – так сказать, на коленях – умоляет газетчиков не публиковать статью. Хемингуэй так никогда бы не поступил. И Норман Мейлер тоже, не говоря уж о прочих крутых парнях от литературы.
Вдруг он осознал, что госпожа Хёгфорс что-то ему говорит.
– Простите. Я задумался.
– Я говорила: мне ужасно жаль, но я потеряла тот новый симпатичный поводок, который вы купили для Мартина. Тот, кожаный. На котором еще было написано «сделано в Китае».
Ульф помахал рукой.
– А, тот. Не беспокойтесь. Это всего-навсего поводок.
– Я купила новый. Вот он, – тут она вручила ему красивый новый поводок красной кожи, на котором были вытеснены буквы: «Van Dog».
Ульф поблагодарил ее, а потом, изучая лейбл, спросил:
– Ван Дог?
– Мне сказали, это такой дизайнерский бренд для собак, – сказала госпожа Хёгфорс. – Сама я за подобными штучками не гоняюсь – ну, знаете, всякие Гуччи и тому подобное. Но поглядите только на молодежь – они все просто обвешаны брендами. Не понимают, что ими манипулируют.
Ульф кивнул.
– По большей части это вещи вполне обычного качества. Вы платите за лейбл – и платите втридорога, – он вздохнул. – А теперь, значит, они нацелились на хозяев собак.
Госпожа Хёгфорс посмотрела на часы.
– Не найдется ли у вас минутка, чтобы выпить кофе, господин Варг?
Ульф ответил положительно. Он устал, и ему хотелось расслабиться; а послушать несколько минут госпожу Хёгфорс – что может быть лучше для релаксации? А потом, дома, он приготовит себе спагетти болоньезе и съест их вместе с салатом. Блумквист говорил, что всякий раз, как съедаешь большую тарелку углеводов, необходимо заедать их салатом. Блумквист говорил… тут Ульф улыбнулся. Не стоит взращивать в себе внутреннего Блумквиста, сказал он себе. А как это было просто. Быть может, Блумквист рос в человеке потихоньку, незаметно – стадиями, будто какая-нибудь болезнь. По-видимому, именно так и сам Блумквист стал Блумквистом.
Ульф сел на диван госпожи Хёгфорс, а Мартин улегся у его ног. Будь у меня нормальная жизнь, сказал он себе, именно так проходили бы мои вечера: общество другого человеческого существа – и собаки. Он готовил бы для нее, а она – для него, кем бы она ни была: чувствительная, заботливая женщина, которую ему надо бы попытаться найти, которую