На улице он сказал:
– Просто я хотел, чтобы ты знал, что это правда. Надеюсь, ты в этом убедился.
– Хорошо-хорошо, правда, – улыбнувшись, сказал Дикки. – Хотел бы я знать, что с тобой происходит?
– А с тобой что происходит? – переспросил Том.
– Это ведь мошенник. Ты хочешь, чтобы я имел с ним дело? Зачем?
– А что ты вдруг так зазнался? Он тебе что-нибудь сделал?
– Может, мне на колени перед ним надо было встать? Что я, мошенников не видел? Тут в деревне их полным-полно. – Дикки нахмурил свои выцветшие брови. – Но что все-таки с тобой происходит, черт возьми? Хочешь принять его безумное предложение? Давай!
– Теперь уже не смогу, даже если бы захотел. Особенно после того, как ты себя вел.
Дикки остановился посреди дороги и посмотрел на него. Они спорили так громко, что привлекли внимание прохожих.
– Можно было бы отлично повеселиться, – сказал Том, – но ты этого не захотел. Месяц назад, когда мы ездили в Рим, подобное приключение показалось бы тебе забавным.
– Вот уж нет, – покачав головой, сказал Дикки. – Я так не думаю.
Чувство разочарования, неспособность сказать то, что нужно было сказать, выводили Тома из себя. А также то, что на них смотрели люди. Он неуверенно двинулся дальше и, лишь убедившись, что Дикки идет рядом, ускорил шаги. С лица Дикки не сходили недоумение и подозрительность. Том понимал, что Дикки недоумевает по поводу его реакции на произошедшее. Ему хотелось объясниться, сделать так, чтобы Дикки его понял, чтобы они, как и прежде, одинаково смотрели на вещи. Но Дикки вел себя точно так же, как месяц назад.
– Все из-за тебя, – сказал Том. – Тебе не следовало так вести себя. Он нам ничего плохого не сделал.
– Да это же грязный мошенник! – парировал Дикки. – Ради бога, возвращайся к нему, если он тебе так нравится. Ты вовсе не обязан делать то же, что я!
Том остановился. Назад ему идти не хотелось, тем более снова встречаться с итальянцем, да и с Дикки говорить было не о чем. И тут напряжение неожиданно его оставило. Он опустил плечи, как будто сбросил с них тяжелый груз, и часто задышал открытым ртом. Ему хотелось сказать только одно: «Согласен, Дикки» – и забыть всю эту историю, сделать так, чтобы и Дикки забыл о ней. Но язык ему не повиновался. Он смотрел в голубые глаза Дикки, по-прежнему глядевшие на него неодобрительно. Солнце выбелило его брови; глаза Дикки сверкали, но взгляд был пустой – на Тома смотрели два голубоватых студенистых шарика с черными точками посредине, ничего не выражавшие и, казалось, не имевшие никакого отношения к тому Дикки, которого Том знал. Глядя в глаза, ожидаешь увидеть душу, в глазах можно разглядеть любовь, глаза выдают в человеке то, что происходит у него внутри, но в глазах Дикки Том увидел не больше, чем если бы смотрел на плоскую, безжизненную зеркальную поверхность. Том ощутил щемящую тоску в груди и закрыл лицо руками. Дикки стал ему вдруг чужим, словно они и не были друзьями и вообще не знают друг друга. Эта горькая правда поразила его, но правда была и в том, что все те, кого он знал, были далеки от него, как далеки будут и все те, кого он узнает в будущем, и в этом он будет убеждаться снова и снова, но, что всего хуже, какое-то время ему будет казаться, будто он знает человека, и будет думать, что у него с этим человеком много общего, тогда как на самом деле так и не узнает его. Осознав эту правду, он пришел в ужас. Ему сделалось дурно, он почувствовал слабость в ногах. Это уже слишком: незнакомый мир вокруг него, чужой язык, собственная несостоятельность да еще ненависть Дикки. Он чувствовал себя чужим в этом враждебном ему мире.
– Что с тобой? – спросил Дикки, отрывая его руки от лица. – Может, этот парень что-то тебе дал?
– Нет.
– Ты уверен? А в стакан он тебе ничего не подсыпал?
– Нет.
На голову Тому упали первые капли дождя. Где-то далеко прогремел гром. Даже небеса настроены к нему враждебно.
– Я хочу умереть, – сказал он слабым голосом.
Дикки дернул его за руку. Том перешагнул через порог. Они оказались в небольшом баре напротив почты. Том слышал, как Дикки заказывает бренди, при этом он просил налить им итальянского бренди, потому что французское было ему не по нутру. Том выпил три рюмки сладковатого, как лекарство, напитка, который призван был вернуть его к тому, что, как он понимал умом, и называется реальностью: запах итальянских сигарет, которые курил Дикки, деревянная стойка бара, ощущение тяжести в животе, будто кто-то надавил кулаком на пупок, почти осязаемое предчувствие долгого крутого подъема к дому, отзывавшееся легкой болью в бедрах.
– Со мной все в порядке, – сказал Том тихим, низким голосом. – Не знаю, что со мной случилось. Наверное, жара дала о себе знать.
Он усмехнулся. Вот это и есть реальность – выставлять происходящее в смешном и нелепом виде, и это гораздо важнее всего того, что происходило с ним на протяжении пяти недель с того момента, когда он познакомился с Дикки…
Дикки ничего не сказал, лишь сунул сигарету в рот и, достав пару банкнот в сто лир из бумажника крокодиловой кожи, положил их на стойку бара. Том обиделся, что Дикки промолчал, обиделся как ребенок, вокруг которого все хлопотали, когда он был болен, но который все же ожидал после выздоровления услышать хотя бы одно ласковое слово. Но Дикки был безучастен. Он угостил Тома несколькими рюмками бренди так же равнодушно, как если бы встретил незнакомого человека без гроша, которому было нехорошо. Неожиданно Том подумал: «Дикки не хочет, чтобы я ехал в Кортину». Эта мысль уже не первый раз приходила ему в голову. В Кортину поедет Мардж. Когда Мардж с Дикки в последний раз были в Неаполе, они купили новый огромный термос для поездки в Кортину и даже не поинтересовались у него, нравится ли этот термос ему. Они просто медленно, шаг за шагом, отстраняли его от приготовлений к поездке. Тому казалось, что Дикки ждет, чтобы он уехал, прежде чем они отправятся в Кортину. Две недели назад Дикки говорил, что покажет ему лыжные трассы вокруг Кортины, отмеченные на его карте. Как-то вечером Дикки развернул карту, но Тому не сказал ни слова.
– Готов? – спросил Дикки.
Послушно, как собака, Том вышел вслед за ним из бара.
– Если ты сам можешь добраться до дому, то, может, я забегу ненадолго к Мардж? – спросил Дикки, когда они вышли на дорогу.
– Я чувствую себя отлично, – ответил Том.
– Вот и хорошо.
Отойдя на какое-то расстояние, Дикки обернулся и бросил через плечо:
– Не зайдешь ли на почту? А то я могу забыть.
Том кивнул. Он повернул к почте. Пришло два письма: Тому от отца Дикки и Дикки из Нью-Йорка от человека, которого Том не знал. Стоя в дверях, он распечатал письмо от мистера Гринлифа и бережно развернул лист бумаги с напечатанным на пишущей машинке текстом. В верхней части письма красовалась солидная шапка компании «Бурк—Гринлиф Уотеркрафт инкорпорейтед», выдержанная в бледно-зеленых тонах, со штурвалом посередине.
«10 ноября 19…
Дорогой Том!
Ввиду того, что ты живешь у Дикки уже больше месяца и что после твоего приезда он обнаруживает не больше желания возвратиться домой, чем раньше, я могу лишь сделать вывод, что тебе не удалось ничего сделать. Я понимаю, что ты с самыми лучшими намерениями сообщал о том, что он обдумывает возвращение, но, честно говоря, в его письме от 26 октября я не увидел на это и намека. По правде говоря, он исполнен еще большей решимости остаться там, где сейчас находится.
Мне бы хотелось, чтобы ты знал, что мы с женой отдаем должное предпринятым тобою усилиям в отношении нас и его. Однако ты можешь более не считать себя связанным со мной какими-либо обязательствами. Я полагаю, что предпринятые тобой в последний месяц хлопоты не доставили тебе чрезмерных неудобств, и искренне надеюсь, что эта поездка доставила тебе хоть какое-то удовольствие, несмотря на то что главная ее цель так и не была достигнута.
Прими наши благодарности.
Искренне твой,
Это был последний удар. Холодным тоном – еще более холодным, чем его обычная деловая холодность, потому что это было отстранение, в которое он вставил вежливую нотку благодарности, – мистер Гринлиф попросту от него отделался. Тому не удалось ничего сделать. «Я полагаю, что предпринятые тобой хлопоты не доставили тебе чрезмерных неудобств…» И с каким сарказмом сказано! Мистер Гринлиф даже не обмолвился о том, что будет рад снова увидеться с ним по возвращении в Америку.
Том машинально поднимался к дому. Он думал о том, что Дикки, наверное, рассказывает сейчас Мардж о Карло, с которым они встретились в баре, и о том, что потом случилось на дороге. Мардж, конечно же, скажет: «Дикки, почему ты от него не избавишься?» Может, ему следует вернуться и все объяснить им, заставить выслушать его? Том обернулся и посмотрел в сторону загадочного фасада дома Мардж, стоявшего на холме, на его пустые темные окна. Его джинсовая куртка намокла от дождя. Он поднял воротник и быстро зашагал вверх к дому Дикки. По крайней мере, с гордостью думал Том, он не пытался выудить у мистера Гринлифа еще денег, а ведь мог бы. Мог бы сделать это даже с помощью Дикки, если бы поговорил с ним, когда Дикки был в хорошем настроении. Да любой бы на это пошел, думал Том, любой, а он не стал этого делать, а это о чем-то говорит.
Он стоял в углу террасы, глядя на неясную, размытую линию горизонта, и ни о чем не думал, чувствуя лишь потерянность и одиночество, как будто все происходило во сне. Даже Дикки и Мардж были где-то далеко, и то, о чем они говорили, было совершенно не важно. Он был один, и это главное. Он чувствовал, как по спине его бежит холодок.
Услышав, как открывается калитка, он обернулся. Улыбаясь, Дикки шел по тропинке, но Тому его улыбка показалась вымученной, данью вежливости.
– Что ты тут мокнешь под дождем? – спросил Дикки и юркнул в дверь, ведущую в холл.
– Очень освежает, – любезно ответил Том. – Тебе письмо.