забор, который начали чинить и так и не закончили, книги, которые я брала у тебя и так и не вернула. И самое тяжелое – твое кресло у стола.
Продолжу совать свой нос не в свои дела. Вероятно, Том не сделает тебе ничего дурного, но я уверена, что он дурно на тебя влияет, хотя это и не бросается в глаза. Ты и сам немного стыдишься того, что суетишься вокруг него, а ты ведь суетишься, тебе это известно? Попробуй проанализировать свое поведение. По-моему, в последние несколько недель ты начал все это понимать, но ты опять с ним, и, откровенно говоря, не знаю, дружище, что и думать. Если тебе действительно „все равно“, когда он уедет, возьми да и заставь его собрать вещи! Ни он, ни кто-либо другой тебе ни в чем не помогут. Это в его интересах – все тебе испортить и держать на привязи и тебя, и твоего отца.
Огромное спасибо за духи, дорогой. Я не буду ими пользоваться – или почти не буду – до тех пор, пока снова тебя не увижу. Холодильник в свой дом еще не перевезла. Когда вернешься, возьмешь его, разумеется, к себе.
Том, наверное, тебе рассказал, что Скиппи убежал. Может быть, поймать ящерицу и надеть на нее ошейник? Я должна срочно заняться стенкой, прежде чем она совсем не покроется плесенью и не рухнет на меня. Мне бы так хотелось, чтобы ты был здесь, дорогой.
С любовью,
«„Америкэн экспресс“
Рим. 12 декабря 19…
Дорогие мама и папа!
Я в Риме, ищу квартиру. Пока того, что мне нужно, не нашел. Квартиры здесь либо очень большие, либо очень маленькие, и если квартира очень большая, придется зимой запирать все комнаты, кроме одной, чтобы было тепло. Я пытаюсь найти среднего размера помещение по средней цене, чтобы его можно было обогреть за умеренные деньги.
Извините, что в последнее время я так мало писал. Как только начну вести здесь более спокойную жизнь, постараюсь исправиться. Я чувствовал, что мне нужно отдохнуть от Монджибелло – как вы мне и говорили в течение долгого времени, – поэтому перебрался сюда со всеми вещами и, возможно, даже продам дом и яхту. Я познакомился с замечательным художником, по имени Ди Массимо, который согласился давать мне уроки в своей мастерской. Буду несколько месяцев чертовски много работать, а там посмотрим. Что-то вроде испытательного срока. Я понимаю, что тебя, папа, это мало интересует, но поскольку ты всегда спрашиваешь, как я провожу свое время, я и рассказываю. До следующего лета собираюсь вести тихую академическую жизнь.
Кстати, не мог бы ты прислать мне последние отчеты компании „Бурк – Гринлиф“? Я бы хотел быть в курсе твоих дел, давно уже ничего не видел.
Надеюсь, мама, ты не ломаешь себе голову над тем, что бы мне подарить на Рождество. Мне совершенно ничего не нужно. Как ты себя чувствуешь? Бываешь ли где-нибудь? В театре, например, и т. д.? Как там дядя Эдвард? Передавайте ему привет и пишите мне.
С любовью,
Том прочитал письмо, решил, что в нем чересчур много запятых, потом терпеливо перепечатал его на машинке и подписал. Однажды он видел незаконченное письмо Дикки к родителям, и в целом манера его письма была ему известна. Он знал, что Дикки был не способен писать письмо больше десяти минут. Если это письмо и отличалось от других, думал Том, то разве что тем, что было чуть более откровенным и в нем было больше надежды. Прочитав его во второй раз, он остался весьма доволен. Дядя Эдвард был братом мистера Гринлифа и лежал с раком чего-то в больнице, в штате Иллинойс. Том узнал об этом из последнего письма матери Дикки.
Через несколько дней он улетел в Париж. Перед отлетом позвонил из Рима в гостиницу «Ингильтерра»: Ричарду Гринлифу никто не звонил, писем для него не было. Самолет приземлился в аэропорту Орли в пять часов дня. Чиновник паспортного контроля поставил штамп в его паспорте, почти не взглянув на него, хотя Том вымыл голову с перекисью, чтобы волосы стали светлее, и уложил их с помощью масла для волос волнами. Он сделал строгое, довольно хмурое выражение лица, как на фотографии в паспорте Дикки. Том снял номер в «Отель дю Кэ-Вольтер». Ему рекомендовали его какие-то американцы, с которыми он познакомился в одном римском кафе, как удобно расположенный и не кишащий американцами. Вечер был сырой и туманный, но он, высоко подняв голову и улыбаясь, вышел на прогулку. Ему нравилась атмосфера Парижа, о которой он уже слышал, его кривые улочки, серые фасады домов с мансардами, гул автомобильных гудков, общественные писсуары и тумбы с яркой рекламой театральных постановок. Он собирался впитывать в себя эту атмосферу медленно, возможно несколько дней, и только потом пойти в Лувр, подняться на Эйфелеву башню и т. д. Он купил «Фигаро», сел за столик во «Флоре» и заказал fine à l’eau,[34] потому что Дикки как-то сказал, что во Франции обычно пьет только это. Том почти не владел французским, но знал, что и Дикки с ним не в ладах. Кое-кто бросал на него с улицы сквозь стекло взгляд, но ни один человек не зашел в кафе и не заговорил с ним. Том только и ждал, что кто-нибудь поднимется сейчас из-за столика и направится к нему со словами: «Дикки Гринлиф! Неужели это ты?»
Тому казалось, что внешность его изменилась мало, но выражение лица было такое же, как у Дикки. С его лица не сходила улыбка, которая могла бы показаться постороннему человеку подозрительно приветливой, – такая улыбка более к лицу тому, кто рад встрече с другом или возлюбленной. Дикки всегда так улыбался, когда был в хорошем настроении. И Том был в хорошем настроении. Он оказался наконец в Париже. Как замечательно сидеть в знаменитом кафе и думать о завтрашнем дне и о том, что и завтра, и послезавтра он будет Дикки Гринлифом! Запонки, белые шелковые рубашки, даже старая одежда – потертый коричневый ремень с медной пряжкой (о таких ремнях в журнале «Панч» пишут, что их можно носить всю жизнь), поношенный свитер горчичного цвета с отвисшими карманами – все это теперь его, и все ему очень нравится. Как и черная авторучка с маленькими золотыми инициалами Дикки. И бумажник, видавший виды бумажник из крокодиловой кожи от Гуччи, в который можно положить кучу денег.
На следующий день девушка-француженка и молодой американец, с которыми он разговорился в большом кафе на бульваре Сен-Жермен, пригласили его к себе в гости. Собралось человек тридцать, в основном люди среднего возраста. Они вели себя сдержанно, расхаживая по огромной, холодной, неуютно обставленной квартире. Том подумал, что в Европе необогретое помещение зимой – знак хорошего тона, как мартини безо льда летом. В конце концов в Риме он перебрался в более дорогую гостиницу, и оказалось, что там еще холоднее.
Старинное здание выглядело мрачно, но, по мнению Тома, там царила роскошь. Швейцар, горничные, огромный стол, заставленный паштетами, нарезанной индейкой, мелким печеньем, шампанским, а при этом обивка на диванах и портьеры на окнах прохудились от времени, а возле лифта в холле он заметил мышиную нору. Едва ли не полдюжины гостей, с которыми ему довелось столкнуться, были графами и графинями. Один американец сказал Тому, что молодой мужчина и девушка, которые пригласили его, собираются пожениться, а родители этого не одобряют. В большой комнате царила напряженная атмосфера, и Том постарался быть со всеми как можно любезнее, даже со строгими на вид французами, которым он мог сказать только одно: «C’est très agréable, n’est-ce pas?»[35] Он старался вовсю и заслужил от француженки, которая его пригласила, улыбку. Он считал, что с приглашением ему повезло. Много ли одиноких американцев в Париже могут надеяться на то, что их пригласят во французский дом спустя всего неделю после приезда в этот город? Том слышал, что французы особенно отличаются тем, что неохотно приглашают незнакомых людей в свои дома. Похоже, никто из американцев не знал, как его зовут. Том чувствовал себя как никогда уверенно. Он вел себя так, как давно уже мечтал себя вести в подобных случаях. Еще на пароходе он думал о том, что с чего-нибудь подобного начнется его новая жизнь. Теперь он прощался со своим прошлым и с собой, Томом Рипли, который вышел из этого прошлого. Родился новый человек. Еще одна француженка и два американца пригласили его на вечеринки, но Том отказал всем одинаковыми словами: «Большое спасибо, но завтра я покидаю Париж».
Он решил, что из того, что он с кем-то из этих людей сойдется поближе, ничего хорошего не выйдет. Может статься, кто-то из них знаком с тем, кто хорошо знает Дикки, и уже на следующей вечеринке он столкнется с этим человеком.
Когда в четверть двенадцатого он попрощался с хозяйкой и ее родителями, у них были такие лица, будто им было очень жаль, что он уходит. Но ему очень хотелось до полуночи попасть в Нотр-Дам. Был канун Рождества.
Мать девушки переспросила, как его зовут.
– Мсье Грэнлеф, – повторила девушка специально для нее. – Дикки Грэнлеф. Так ведь?
– Так, – улыбнувшись, сказал Том.
Спустившись вниз, он вспомнил вдруг о вечеринке Фредди Майлза в Кортине. Второго декабря. Почти месяц назад! Он собирался написать Фредди, что не приедет. Интересно, а Мардж там была? – подумал он. Фредди может показаться странным, что Том ему не написал, и Том надеялся, что хотя бы Мардж его видела. Нужно немедленно написать. В записной книжке Дикки был флорентийский адрес Фредди. Оплошность, но ничего серьезного, подумал Том. Но в будущем не следует забывать о таких вещах.
Том вышел в темноту и повернул в сторону освещенной, белой как кость Триумфальной арки. Странно было чувствовать себя таким одиноким и вместе с тем частью чего-то, как это было на вечеринке. Это ощущение снова к нему вернулось, когда он приблизился к заполнившей площадь перед Нотр-Дам толпе. Толпа собралась такая, что попасть в собор было невозможно, однако громкоговорители разносили музыку по всей площади. Французские рождественские гимны, названий которых он не знал. «Рождественская песнь». Торжественный гимн сменила веселая мелодия. Мужской хор. Французы, стоявшие рядом с Томом, сняли шляпы. Он тоже обнажил голову. Он стоял выпрямившись, с серьезным выражением лица, но, если бы кто-то к нему обратился, готов был улыбнуться. Он чувствовал себя так же, как на пароходе, только чувства его были более глубоки, он был исполнен доброжелательности – настоящий джентльмен с ничем не омраченным прошлым. Он был Дикки, добродушным, наивным Дикки, готовым улыбаться всем и каждому, готовым дать тысячу франков тому, кто обратится к нему с просьбой. Когда он покидал площадь, какой-то старик и вправду попросил у него денег, и Том вручил ему хрустящую голубую банкноту в тысячу франков. Старик расплылся в улыбке и коснулся рукой своей шляпы.