Том чувствовал, что немного голоден, хотя, в общем-то, сегодня готов был лечь голодным. Полежать часок с итальянским разговорником и заснуть. Тут он вспомнил, что решил прибавить в весе фунтов пять, потому что вещи Дикки были ему чуть свободны, да и на лицо Дикки был поплотнее, поэтому Том остановился возле бара и заказал сандвич с ветчиной и стакан горячего молока, потому что стоявший возле него у стойки мужчина пил горячее молоко. Молоко оказалось почти безвкусным, чистым и бодрящим. Наверное, такой же вкус у церковной просфоры, подумал Том.
Он с комфортом ехал в поезде из Парижа, остановившись на ночь в Лионе, а затем в Арле, чтобы посмотреть те места, которые рисовал Ван Гог. Он сохранял бодрую невозмутимость, невзирая на очень плохую погоду. В Арле дождь с холодным северо-западным ветром промочил его насквозь, когда он пытался найти те самые места, где бывал Ван Гог. В Париже Том купил прекрасный альбом с иллюстрациями Ван Гога, но не решался раскрыть его под дождем и несколько раз возвращался в гостиницу, чтобы удостовериться, то ли это место. Он осмотрел Марсель, нашел его скучным, кроме разве что Каннебьера, и отправился поездом дальше на восток, останавливаясь на день в Сен-Тропе, Каннах, Ницце, Монте-Карло, – он слышал обо всех этих местах, а когда увидел их, ощутил их невероятную духовную близость, хотя в декабре небо было покрыто серыми зимними облаками, и даже в Мантоне, в канун Нового года, не было видно толп веселящихся людей. Том в своем воображении населил эти места людьми, мужчинами и женщинами в вечерних туалетах, спускающимися по широким ступеням игорного дома в Монте-Карло, в ярких купальных костюмах, легких и блестящих, как на акварелях Дюфи, гуляющими под пальмами вдоль бульвара Дезанглэ в Ницце. Это были американцы, англичане, французы, немцы, шведы, итальянцы… Любовь, разочарование, ссоры, примирения, убийства… Лазурный Берег восхитил его – как никакое другое место из тех, что ему доводилось видеть. Такой изящный изгиб береговой линии, и названия на нем словно бусинки – Тулон, Фрежюс, Сен-Рафаэль, Канны, Ницца, Ментона, Сан-Ремо…
Когда он вернулся четвертого января в Рим, его ждали два письма от Мардж. Она сообщала, что первого марта уедет из своего дома. Книгу свою она так и не закончила, но три четверти ее вместе с иллюстрациями отослала американскому издателю, который заинтересовался ее предложением еще прошлым летом. Она писала:
«Когда я тебя увижу? Мне бы очень не хотелось проводить лето в Европе, после того как я пережила такую ужасную зиму, но я думаю, что в начале марта поеду домой. Наконец-то я соскучилась по дому! Дорогой, было бы замечательно, если бы мы поехали домой на одном пароходе. Есть такая возможность? Я в этом не уверена. Неужели этой зимой ты не поедешь в Штаты хотя бы ненадолго?
Я думала о том, чтобы отослать весь свой скарб (восемь мест багажа, два чемодана, три ящика с книгами и прочее) медленным пароходом из Неаполя и приехать в Рим. Если бы ты был в настроении, мы могли бы опять проехать вдоль побережья и посмотреть Форте-деи-Марми, Виареджо и другие места, которые нам нравятся, – посмотреть в последний раз. Мне все равно, какая будет погода, но я уверена, что погода будет ужасной. Я не буду просить тебя провожать меня до Марселя, где я сяду на пароход, но как насчет Генуи??? Что ты на этот счет думаешь?..»
Другое письмо было более сдержанным. Том знал почему: за месяц он не прислал ей даже открытки. Она писала:
«Передумала насчет Ривьеры. То ли сырая погода отняла у меня силы, то ли книга. Как бы там ни было, я уезжаю из Неаполя в Америку 28 февраля пароходом „Конститьюшн“ и сходить с него нигде не буду. Американская еда, американцы, напитки, доллары… – не мне тебе говорить, дорогой. Жаль, что не встречу тебя. Из твоего молчания я заключаю, что ты по-прежнему не хочешь меня видеть, поэтому выброси все из головы. Считай, что меня нет.
Конечно, я очень надеюсь увидеться с тобой снова в Штатах или где-нибудь еще. Если на тебя что-то найдет и ты появишься в Монджи до 28-го, знай, что тебя здесь ждут.
Всегда твоя,
P. S. Даже не знаю, в Риме ли ты еще».
Том представил себе, как она со слезами на глазах пишет это письмо. У него вдруг возникло желание сочинить ей очень любезное письмо, сообщить, что он только что вернулся из Греции, и спросить, получила ли она две его открытки? Но будет безопаснее, подумал Том, если дать ей возможность уехать, пока она не знает, где он. Он ничего не стал писать.
Единственное, что доставляло ему некоторое беспокойство, – это то, что Мардж могла приехать в Рим повидаться с ним, прежде чем он найдет квартиру. Прочесав несколько гостиниц, она сможет разыскать его, а вот квартиру ни за что не найдет. Согласно одному из пунктов «Penesso di Soggiorno»,[36] состоятельные американцы не обязаны сообщать о своем местожительстве в questura,[37] тогда как все остальные обязаны докладывать полиции о перемене адреса. Том как-то разговорился с американцем, жившим в Риме, и тот рассказал, что не имел никаких дел с questura и его никогда не беспокоили. Если Мардж неожиданно нагрянет в Рим, у Тома в шкафу было достаточно и собственной одежды. Единственное, что в нем изменилось, – это цвет волос, но это можно объяснить пребыванием на солнце. Стоит ли волноваться? Том запасся поначалу карандашом для бровей – у Дикки брови были длиннее и немного приподнимались на концах, а кончик носа удлинял с помощью воска, но потом решил, что это бросается в глаза. Самое главное в перевоплощении, думал Том, темперамент и настроение перевоплощаемого человека, выражение лица. Все прочее не столь важно.
Десятого января Том написал Мардж, что вернулся в Рим после трехнедельного пребывания в одиночестве в Париже, что Том уехал из Рима месяц назад, по его словам – в Париж, а оттуда в Америку, хотя в Париже он с Томом не встретился, и что квартиру в Риме он еще не нашел, но продолжит ее поиски и сообщит ей свой адрес, как только где-нибудь поселится. Он от души поблагодарил ее за рождественский подарок: белый свитер с красными полосами, который она связала сама и примеряла на Дикки, альбом по искусству живописи Quattrocento[38] и кожаный несессер для бритья с инициалами «Г. Р. Г.». Посылка пришла шестого января, поэтому Том и решил написать: он вовсе не хотел, чтобы она думала, что он не получил посылку, или вообразила, будто он испарился в воздухе и начала его поиски. Он поинтересовался, получила ли она посылку, которую он отправил из Парижа. Возможно, посылка задержалась. Было бы жаль, если так. Далее он писал:
«Я снова занимаюсь живописью с Ди Массимо и очень доволен. Я тоже по тебе скучаю, но если ты еще в силах сносить мои эксперименты, то я предпочел бы не видеться с тобою еще несколько недель (если только ты неожиданно не уедешь домой в феврале, в чем я по-прежнему сомневаюсь!), а к тому времени тебе, быть может, не захочется со мной встречаться. Передай привет Джорджо, его жене и Фаусто, если он еще там, а также Пьетро на пристани…»
Так отвлеченно, в таком мрачном тоне Дикки еще не писал. Это письмо можно назвать теплым, а можно – прохладным, но, в сущности, в нем ни о чем не говорилось.
Том нашел квартиру в большом доме на Виа Империале, близ Порта-Пинчана, и подписал договор аренды на год, хотя и не собирался проводить все время в Риме, тем более зимой. Ему просто был нужен дом, пристанище, потому что много лет у него его не было. А Рим – это шикарно. Рим – часть новой жизни. Когда он куда-нибудь приедет – на Майорку, в Афины, в Каир, – он обязательно скажет: «Да, я живу в Риме. У меня там квартира». Слово «квартира», на какой язык его ни переведи, говорит о многом, а квартира в Европе – это то же самое, что в Америке собственный дом с гаражом. Тому очень хотелось, чтобы у него была элегантная квартира, хотя гостей туда он приглашать не собирался. Телефон, даже незарегистрированный, он устанавливать не хотел, но решил, что телефон – скорее мера предосторожности, чем угроза, и потому подключил его. В квартире была одна большая комната, спальня, что-то вроде гостиной, кухня и ванная. Меблирована она была несколько витиевато, но в духе престижного района, в котором находилась, и вполне соответствовала тому образу жизни, который он намеревался вести. Плата зимой, в пересчете на американские деньги, составляла сто семьдесят пять долларов в месяц, включая отопление, летом – сто двадцать пять.
Мардж ответила восторженным письмом: она только что получила чудесную шелковую блузку из Парижа, чего никак не ожидала. Блузка ей в самый раз. Мардж писала, что на рождественском ужине у нее были Фаусто и чета Чекки, индейка была божественна, с глазированными каштанами, с подливкой из гусиных потрохов, был сливовый пудинг и все такое прочее, одного его не было. Что он сейчас делает и о чем думает? Стал ли счастливее? Фаусто мог бы заглянуть к нему по пути в Милан, если в течение нескольких дней он сообщит свой адрес или оставит записку в «Америкэн экспресс», сообщив, где Фаусто может его найти.
Том сделал вывод, что ее хорошее расположение духа объясняется тем, что она думает, будто Том уехал в Америку через Париж. Вместе с письмом Мардж пришло письмо от синьора Пуччи, который сообщил, что продал в Неаполе три предмета мебели за сто пятьдесят тысяч лир и что у него на примете потенциальный покупатель яхты, некто Анастасио Мартино из Монджибелло, который обещал сделать первый взнос в течение недели, а вот дом удастся продать разве что летом, когда снова появятся американцы. За вычетом пятнадцати процентов комиссионных сумма от продажи мебели составила двести десять долларов, и Том тут же отметил ее в ночном клубе, где заказал роскошный ужин, во время которого он сидел в изысканном одиночестве, при свечах, за столиком для двоих. Он, в общем-то, ничего не имел против того, чтобы ужинать и посещать театры в одиночестве, позволявшем ему сосредоточиться на образе Дикки Гринлифа. Он отламывал хлеб по кусочку, как это делал Дикки, вилку держал, как Дикки, в левой руке, глазел на другие столики и на танцующих с таким проникновенным и благожелательным восторгом, что официанту приходилось дважды повторять свой вопрос. Кто-то помахал ему из-за столика, и Том узнал американскую пару, с которой встречался на рождественской вечеринке в Париже. Он, в свою очередь, также их поприветствовал. Даже фамилию вспомнил – Соудерсы. В продолжение вечера он больше не смотрел в их сторону, но они уходили раньше его и остановились возле его столика, чтобы поздороваться.