До этого дом вовсе не казался Тому дворцом, но, разумеется, он был тем, что итальянцы называют «палаццо»: двухэтажное строение строгой наружности, построенное больше двух столетий назад, в главный вход можно попасть только со стороны Большого канала, на гондоле, широкие каменные ступени спускаются в воду. Железные двери открывались с помощью ключа длиной в восемь дюймов, а за железными дверями были деревянные, которые тоже открывались огромным ключом. Том обычно пользовался черным ходом, со стороны Виале Сан-Спиридионе, за исключением тех случаев, когда хотел поразить своих гостей, подвозя их к дому на гондоле. Через задний вход – это была каменная стена четырнадцати футов высоты, ограждавшая дом от улицы, – можно было попасть в сад, несколько неухоженный, но все же зеленый, с двумя сучковатыми оливковыми деревьями и купальней для птиц в виде широкой неглубокой чаши, которую держал в руках обнаженный юноша, высеченный в камне, как можно было догадаться, в древности. Вполне подходящий сад для венецианского дворца, немного запущенного, нуждавшегося в реставрации, которую и не думали начинать, но, безусловно, прекрасного, потому что он был построен больше двухсот лет тому назад. Интерьеры казались Тому идеальными; именно таким и должен быть дом цивилизованного холостяка, по крайней мере в Венеции; на первом этаже, и в вестибюле, и во всех комнатах – черно-белый мраморный пол в виде шахматной доски, на втором этаже – бело-розовый мраморный пол, мебель, которая казалась вовсе не мебелью, а воплощенной музыкой шестнадцатого века, исполненной на гобоях, флейтах и виолах да гамба. Он заставил своих слуг, Анну и Уго, молодую итальянскую пару, которые уже работали в Венеции на американца и знали разницу между «Кровавой Мэри» и crème de menthe frappé,[86] до блеска надраить шкафы с резьбой, комоды и стулья – так, чтобы в них, когда проходишь мимо, отражался и переливался тусклый свет. Единственным более или менее современным помещением была ванная. В спальне Тома стояла кровать громадных размеров, ширина ее превосходила длину. Том украсил свою спальню серией панорам Неаполя с 1540 по 1880 год, которые он отыскал в антикварном магазине. Более недели он, ни на что больше не отвлекаясь, украшал свой дом. В его вкусе появилась определенность, которой не было в Риме, да его римская квартира и не давала повода для проявления вкуса. Теперь он чувствовал себя во всех отношениях увереннее.
Уверенность в себе даже побудила его написать тетушке Дотти письмо в спокойном, любящем и снисходительном тоне, к которому он никогда раньше не прибегал да и не имел возможности его обнаружить. Справившись о ее цветущем здоровье, об узком бостонском круге, он объяснил ей, почему ему нравится Европа, почему он собирается здесь какое-то время пожить, и растолковал все так красноречиво, что переписал эту часть письма и спрятал в письменный стол. Он написал это вдохновенное письмо как-то утром за завтраком, сидя в спальне в новом шелковом халате, сшитом по его заказу в Венеции, глядя в окно то на Большой канал, то на башню с часами Пьяцца Сан-Марко по ту сторону канала. Закончив письмо, он снова приготовил кофе и на машинке Дикки марки «Гермес» написал завещание Дикки, оставляя себе его доход и деньги в разных банках, после чего расписался как Герберт Ричард Гринлиф-младший. Том счел за лучшее не привлекать свидетелей, чтобы банки или мистер Гринлиф не потребовали от него разъяснений на тот счет, что за человек свидетель, хотя Том раньше уже задумывался, а не изобрести ли какую-нибудь итальянскую фамилию, возможно принадлежащую реальному лицу. Этого человека Дикки вполне мог пригласить в свою итальянскую квартиру в Риме с целью засвидетельствовать завещание. Надо рискнуть с незасвидетельствованным завещанием, подумал он, но машинка Дикки была такая изношенная, что напечатанные на ней буквы вполне воспринимались как почерк, а Том слышал, что собственноручно написанные завещания действительны и без свидетелей. Подпись была выполнена великолепно и в точности повторяла тонкую, витиеватую подпись в паспорте Дикки: прежде чем подписать завещание, Том с полчаса попрактиковался. Потом расслабил руки, расписался на клочке бумаги и тут же – на завещании. Пусть попробует кто-нибудь доказать, что это не Дикки подписал завещание. Том вставил в машинку конверт и напечатал на нем: «Любому заинтересованному лицу», с примечанием, что письмо нельзя вскрывать до июня этого года. Он засунул конверт в боковой карманчик чемодана, будто уже давно там его держал и не собирался вынимать после приезда. Потом вложил «Гермес» в футляр, спустился вниз и бросил машинку в небольшой приток канала, настолько узкий, что и лодка в нем не протиснулась бы. Приток тянулся от угла дома к стене сада. Он был рад, что избавился от машинки, хотя раньше расставаться с ней ему не хотелось. Подсознательно он, вероятно, предчувствовал, что собирается написать на ней завещание или что-то не менее важное, поэтому и возил ее с собой.
Том следил за итальянскими газетами и парижским изданием «Геральд трибюн», публиковавшими материалы по делу Гринлифа и Майлза, с серьезной озабоченностью, приличествующей другу Дикки и Фредди. К концу марта газеты стали склоняться к предположению, что Дикки, возможно, мертв, что он убит тем же человеком или теми же людьми, которые извлекали выгоду посредством подделки его подписей. В одной римской газете сообщалось, что кое-кто в Риме считает, будто подпись на письме из Палермо, в котором утверждалось, что никакой подделки не было, также была поддельной. Другие, однако, с этим не соглашались. Некий полицейский, не Роверини, считал, что преступник или преступники были с Гринлифом в близких отношениях, имели доступ к банковскому письму и нагло отвечали на него сами. «Интересно не то, – цитировала газета слова офицера, – кто подделывал подписи, а то, каким образом он получил доступ к письму, ведь служащий гостиницы утверждает, что передал заказное письмо в руки Гринлифа. Этот служащий говорит также, что Гринлиф в Палермо всегда был один…»
Опять разговоры вокруг да около, а ответа на вопрос так и нет. Однако, после того как Том прочитал это, ему было несколько минут не по себе. Им оставалось сделать всего один шаг, и не сделает ли его кто-нибудь сегодня, или завтра, или послезавтра? Или они уже знают ответ и просто хотят, чтобы он ослабил бдительность, – tenente Роверини каждые несколько дней направляет ему личные послания, в которых извещает о том, что происходит в деле поисков Дикки. И не собираются ли они в скором времени наброситься на него со всеми необходимыми доказательствами?
От всего этого у Тома возникло чувство, будто за ним следят. Оно обострялось, когда он шел по длинной, узкой улице к своему дому. Виале Сан-Спиридионе – проход между вертикальными стенами домов, без единого магазина, да и освещалась улица так, что он едва мог разглядеть дорогу. С обеих сторон – сплошные фасады и высокие, крепко запертые ворота, которые находятся вровень со стенами итальянских домов. Если нападут – бежать некуда, ни в одном доме не спрячешься. Том и сам не знал, кто собирается на него нападать, но не обязательно это будет полиция. Он боялся безымянных, бесформенных образов, которые фуриями проносились в его мозгу. Страх отпускал его разве что после нескольких коктейлей, и тогда он мог спокойно пройтись по Сан-Спиридионе. В таких случаях он шел покачиваясь и насвистывая.
У него был выбор, куда пойти на вечеринку, хотя в первые две недели, после того как он поселился в своем доме, он ходил в гости всего дважды. Знакомство он завел случайно, когда в первый день занимался поисками дома. Агент по сдаче недвижимости в аренду, вооружившись тремя огромными ключами, хотел показать ему какой-то дом в приходе Сан-Стефано, думая, что он свободен. Но дом не только был занят – там полным ходом шла вечеринка, и хозяйка настояла, чтобы и Том, и агент выпили по коктейлю в качестве компенсации за доставленное им неудобство. Она уже с месяц как выставила дом в аренду, но затем передумала съезжать и позабыла уведомить об этом агентство. Том откликнулся на приглашение выпить; вел он себя, как и обычно, сдержанно и любезно, познакомился со всеми гостями, которые, как ему показалось, составляли зимнюю колонию Венеции и изголодались по «свежей крови», – они буквально набросились на него, предлагая свою помощь в поисках жилища. Разумеется, они слышали его фамилию, и тот факт, что он знал Дикки Гринлифа, способствовал поднятию его социального статуса на такую высоту, которая даже Тома удивила. Они явно собирались его всюду приглашать, чтобы допрашивать и вытягивать все самые незначительные подробности, способные внести разнообразие в их скучную жизнь. Том вел себя сдержанно, но приветливо. Эта манера общения была вполне уместной в его положении – чувствительный молодой человек, непривычный к публичной показухе, и единственное чувство, которое он мог проявлять в отношении Дикки, – это тревога по поводу того, что с ним произошло.
В тот первый раз он ушел с вечеринки с тремя адресами, которые можно было посмотреть (по одному из адресов он и снял дом), и приглашениями на две вечеринки. Он отправился на вечеринку, где хозяйкой была женщина титулованная, condessa[87] Роберта (Тити) делла Латта-Качагерра. Вообще-то, он не собирался посещать вечеринки. Людей он видел сквозь какой-то туман, а общение с ними давалось трудно. Ему часто приходилось просить людей повторить сказанное, да и скучны они были ужасно, но он полагал, что и из этого можно извлечь практический интерес. Наивные вопросы, которые ему задавали («Дикки много пил?», «Но ведь он был влюблен в Мардж, разве не так?», «А вы-то как думаете – куда он отправился?»), он рассматривал как практику, своеобразную подготовку к более специфическим вопросам, которые задаст ему мистер Гринлиф, когда увидится с ним, если он вообще когда-нибудь с ним увидится. Дней через десять после письма Мардж Том начал испытывать беспокойство, потому что мистер Гринлиф не писал ему и не звонил из Рима. Иногда Тому становилось страшно, и в такие минуты он представлял себе, как полиция сообщила мистеру Гринлифу, что они ведут игру против Тома Рипли и просят мистера Гринлифа не общаться с ним.