Мардж была достаточно высока, но не настолько, чтобы увидеть, что с ним происходит. Он был весь в поту. Пот выступил у него на лбу, и он стер его.
– Мне скучно с этими людьми, – сказал он, – только и делают, что говорят все время о Дикки, а мы их даже не знаем и знать не хотим. Меня от них тошнит.
– Смешные ты вещи говоришь. Со мной о Дикки никто не разговаривал, даже и не вспоминали о нем. По-моему, сегодня было гораздо интереснее, чем вчера у Питера.
Том шел с высоко поднятой головой и молчал. Он ненавидел эту породу людей, но стоит ли говорить об этом Мардж, которая тоже к ней принадлежит?
Они зашли за мистером Гринлифом в гостиницу. Ужинать было еще рано, и они выпили по аперитиву в кафе на улице возле «Гритти». Том старался скрасить свое поведение на вечеринке и в продолжение всего ужина был любезен и разговорчив. Мистер Гринлиф пребывал в приподнятом настроении, потому что только что позвонил жене и узнал, что она в отличном расположении духа и чувствует себя гораздо лучше. Мистер Гринлиф сказал, что последние десять дней врач делает ей новый курс уколов – кажется, с самыми положительными результатами.
Ужин проходил спокойно. Том отпускал невинные, в меру забавные шутки, Мардж весело смеялась. Мистер Гринлиф настоял на том, чтобы расплатиться за ужин, после чего сказал, что возвращается в гостиницу, потому что не очень хорошо себя чувствует. Из того, что мистер Гринлиф заказал макароны и совсем не ел салат, Том сделал вывод, что он страдает «медвежьей болезнью», и готов был сообщить о великолепном средстве, имевшемся в каждой аптеке, но мистер Гринлиф был не из тех, с кем можно, даже наедине, обсуждать подобные темы.
Мистер Гринлиф сказал, что завтра уезжает в Рим, и Том пообещал позвонить ему часов в девять утра, чтобы узнать, на каком поезде он уедет. Мардж уезжала в Рим вместе с мистером Гринлифом, и ей было все равно, какой будет поезд. Они дошли пешком до «Гритти» – у мистера Гринлифа было натянутое выражение лица, в своей серой шляпе с загнутыми полями он напоминал предпринимателя с Мэдисон-авеню, случайно оказавшегося на узких, зигзагообразных улочках, – после чего распрощались.
– Мне очень жаль, что не удалось провести с вами больше времени, – сказал Том.
– Мне тоже, мой мальчик. Быть может, в другой раз. – Мистер Гринлиф похлопал его по плечу.
Возвращаясь домой с Мардж, Том испытывал своего рода воодушевление. Все прошло на удивление хорошо, думал он. Мардж всю дорогу болтала, а потом принялась хихикать, потому что у нее оторвалась бретелька лифчика и ей пришлось одной рукой ее поддерживать, о чем она ему и сказала. Том думал о письме, которое получил днем от Боба Деланси, – первая весточка от Боба, если не считать полученной тысячу лет назад открытки, в которой Боб писал, что полицейские расспрашивали всех в доме насчет подлога с налогами, совершенного несколько месяцев назад. Мошенник, как можно предположить, пользовался для получения чеков адресом Боба, а чеки доставал самым простым способом – вынимал конверты из щели в почтовом ящике, куда их засовывал почтальон. Допросили и почтальона, писал Боб, и тот вспомнил имя и фамилию на конвертах – Джордж Макалпайн. Бобу все это казалось забавным. Он описал реакцию некоторых жильцов, которых допрашивали полицейские. Кто именно брал письма на имя Джорджа Макалпайна – вот в чем загадка. Что ж, ничего страшного. Про эпизод с налогами Том не позабыл, потому что знал, что расследование когда-нибудь да начнется. Он был рад, что оно дошло до этой точки и дальше не продвинулось. Том и представить себе не мог, как полиция вообще сможет связать Тома Рипли с Джорджем Макалпайном. Кроме того, как заметил Боб, мошенник даже и не пытался обналичить чеки.
Вернувшись домой, он сел в гостиной, чтобы перечитать письмо Боба. Мардж поднялась наверх, чтобы собрать вещи, а потом лечь спать. Том тоже устал, но предвкушение завтрашней свободы, когда уедут Мардж и мистер Гринлиф, было таким приятным, что он не прочь был бодрствовать всю ночь. Он снял башмаки, забрался с ногами на диван, откинулся на подушку и продолжил читать письмо Боба. «Полицейские считают, что почту время от времени забирает кто-то из посторонних, потому что ни один болван, живущий в этом доме, на мошенника не похож…» Странно было читать о нью-йоркских знакомых, Эде и Лоррейне, об этой барышне с мозгами тритона, которая хотела остаться в его каюте, когда он покидал Нью-Йорк. Странно и совершенно неинтересно. Какую жалкую жизнь они вели, перемещаясь по Нью-Йорку, спускаясь в подземку и поднимаясь оттуда, простаивая ради собственного удовольствия в каком-нибудь грязном баре на Третьей авеню, смотря телевизор, а если появлялись деньги, посещая изредка бары на Мэдисон-авеню или хороший ресторан, – как все это было убого по сравнению с самой затрапезной trattoria[96] в Венеции, с заставленными зелеными салатами столами, с тарелками великолепных сыров, с дружелюбными официантами, которые приносят вам лучшее вино на свете! «Как я тебе завидую, что ты живешь в Венеции в старом палаццо! – писал Боб. – Часто ли ты ездишь на гондоле? Как там девушки? Что, если ты так загордишься, что не станешь ни с кем из нас и разговаривать? Кстати, когда ты собираешься возвращаться?»
«Никогда, – подумал Том. – Может, я вообще в Штаты не вернусь». Дело не столько в Европе, сколько в том, какие он провел в одиночестве вечера в Венеции и Риме, – вот что заставляет его думать, что он никогда не вернется. Вечера наедине с самим собой, когда просто изучаешь карты или валяешься, перелистывая путеводитель, на диване. Вечера, когда перебираешь одежду – свою и Дикки, держишь на ладони его кольца или проводишь пальцами по чемодану из кожи антилопы от Гуччи. Он почистил чемодан специальной английской кожаной щеточкой и сделал это не потому, что чемодан нуждался в чистке, а чтобы он лучше сохранился. Том любил вещи, не вещи вообще, во всем их множестве, а лишь некоторые, избранные, с которыми уже никогда не расставался. У владельца вещей появляется чувство собственного достоинства. Вещи нужны ему не для того, чтобы выставлять их напоказ, он ценит в них качество, а это отношение сродни любви. Вещи напоминают Тому, что он существует, ему радостно сознавать свое существование. Как все просто. А ведь это кое-что значит! Он существует. Многим ли людям на свете, даже тем, у которых есть деньги, известно, что значит существовать? Для этого не нужны деньги, не нужно много денег, нужна твердая уверенность. К ней-то он и шел, еще когда жил у Марка Прайминджера. Он по достоинству оценил вещи Марка Прайминджера, именно они и привлекли Тома к нему в дом, но эти вещи ему не принадлежали, он не имел возможности, зарабатывая сорок долларов в неделю, что-то приобретать для себя. Даже если бы он экономил, лучшие годы его жизни ушли бы на то, чтобы скопить денег и приобрести то, что он хотел. Деньги Дикки лишь дали ему дополнительный толчок на том пути, по которому он уже шел. Они позволяли ему увидеть Грецию, собирать, если захочется, этрусскую керамику (недавно он прочитал интересную книгу по этому предмету, написанную живущим в Риме американцем), стать членом художественного общества и оказывать ему материальную поддержку. Деньги давали ему досуг, чтобы, например, как сегодня вечером, почитать вволю Мальро – ведь завтра утром не нужно идти на работу. Он только что купил двухтомное издание «Psychologie de l’art»[97] Мальро, которое как раз и читал, с большим удовольствием, с помощью словаря. Том решил немного соснуть, потом еще почитать, и не важно, который будет час. У него было блаженное, сонное состояние, хотя он и выпил кофе. Как будто кто-то обнимал его за плечи – так было удобно лежать на диване, – нет, когда обнимают, не так удобно. Он решил провести здесь всю ночь. Гораздо удобнее, чем на диване наверху. Какое-то время спустя можно будет сходить за одеялом.
– Том?
Он открыл глаза. Мардж босиком спускалась по лестнице. Том приподнялся. В руке она держала его коричневую кожаную коробочку.
– Я нашла тут кольца Дикки, – с трудом переводя дыхание, проговорила она.
– А! Он дал мне их на хранение. – Том встал с дивана.
– Когда?
– Кажется, в Риме.
Он отступил на шаг, наткнулся на башмак и поднял его главным образом для того, чтобы показать, что он спокоен.
– Что он задумал? Зачем ему было отдавать тебе кольца?
Искала, наверное, нитки, чтобы зашить лифчик, подумал Том. Какого черта он не спрятал кольца куда-нибудь подальше, например в чемодан за подкладку?
– Право, не знаю, – сказал Том. – Причуда какая-то. Ты ведь его знаешь. Он сказал, что если с ним что-нибудь случится, то ему хотелось бы, чтобы кольца остались у меня.
На лице у Мардж было написано недоумение.
– Куда он собирался?
– На Сицилию, в Палермо.
Том держал башмак в обеих руках так, чтобы использовать его деревянный каблук как орудие. У него мгновенно промелькнуло в голове, как он это сделает: ударит ее башмаком, потом вытащит тело через входную дверь и сбросит в канал. Скажет, что упала, поскользнулась на мху. Но ведь она так хорошо плавает! Может удержаться на плаву.
Мардж взглянула на коробочку.
– Значит, он хотел покончить с собой.
– Да… если взглянуть с этой стороны. Эти кольца… они-то и заставляют думать, что он так и сделал.
– Почему ты раньше об этом ничего не говорил?
– Я совершенно про них забыл. Спрятал, чтобы они не потерялись, но с того дня, как он мне их дал, мне и в голову не приходило взглянуть на них.
– Дикки либо покончил с собой, либо поменял свое имя – не так ли?
– Да, – сказал Том печально, но твердо.
– Надо сообщить об этом мистеру Гринлифу.
– Я так и сделаю. И мистеру Гринлифу, и полиции.
– Теперь практически все ясно, – сказала Мардж.
Том крутил в руках башмак так, словно это была перчатка, но каблук держал наготове, потому что Мардж как-то странно на него смотрела, продолжая о чем-то думать. Она что, издевается над ним? Может, ей уже все известно?