в его голосе.
– Вполне тебя понимаю, – сказал Питер. – В конце мая я уезжаю домой. Если хочешь поехать со мной и пожить в Ирландии, то буду очень рад. Уверяю тебя, там чертовски спокойно.
Том посмотрел на него. Питер уже рассказывал о своем старинном ирландском замке и показывал его фотографии. Тома вдруг поразило некое сходство между Питером и Дикки, и это было похоже на кошмар, всплывший в памяти да так и застрявший в сознании неясным, но грозным видением. А все оттого, подумал он, что то же может случиться и с Питером, с этим откровенным, ничего не подозревающим, наивным, великодушным добряком… если не считать того, что они не очень-то похожи друг на друга. Но как-то вечером, пытаясь развлечь Питера, он заговорил с английским акцентом и стал подражать его манерам, дергал при разговоре головой в одну сторону, и Питера это ужасно рассмешило. Не нужно было этого делать, думал теперь Том. Ему было мучительно стыдно за тот вечер и за то, что он, пусть даже на секунду, подумал, что то, что произошло с Дикки, могло бы произойти и с Питером.
– Спасибо, – сказал Том. – Лучше я останусь тут один еще ненадолго. Вы ведь знаете, как мне недостает моего друга Дикки. Ужасно недостает.
Неожиданно на глаза ему навернулись слезы. Он вспомнил, как Дикки улыбался в тот первый день, когда они только начинали общаться, когда он признался Дикки, что его послал мистер Гринлиф. Том вспомнил их первую безумную поездку в Рим и даже те полчаса в баре «Карлтона», когда Дикки молчал от скуки, но, в конце концов, у него была причина, чтобы молчать: это он затащил туда Дикки, а Дикки был неинтересен Лазурный Берег. Если бы он осматривал достопримечательности самостоятельно, думал Том, если бы не торопился и не был так жаден, если бы правильно понял, в каких отношениях находились Дикки и Мардж, – а он по глупости этого не понял, – или просто подождал бы, когда они разойдутся по собственной воле, тогда ничего бы не произошло и он мог бы жить с Дикки до конца жизни, путешествовать и наслаждаться жизнью. Если бы он не надел в тот день одежду Дикки…
– Понимаю, Том, дружище, очень хорошо тебя понимаю, – сказал Питер, похлопав его по плечу.
Том посмотрел на него сквозь слезы. Он думал о том, как они с Дикки отправлялись бы на Рождество в Америку на лайнере, а с родителями Дикки у него установились бы такие отношения, будто они с Дикки братья.
– Спасибо, – сказал Том, и со стороны могло показаться, что это всхлипнул ребенок.
– Если бы не эти слезы, я бы действительно подумал, что с вами не все ладно, – с сочувствием проговорил Питер.
29
«Венеция. 3 июня 19…
Дорогой мистер Гринлиф!
Упаковывая сегодня свои вещи, я наткнулся на конверт, который Ричард передал мне в Риме и о котором я по какой-то необъяснимой причине до сих пор не вспомнил. На конверте написано: „Не открывать до июня“, а сейчас как раз июнь. В конверте завещание Ричарда, он оставляет свой доход и имущество мне. Я этим поражен не меньше, наверное, чем вы, однако из текста завещания (оно напечатано на машинке) следует, что оно, похоже, было написано в здравом уме.
Мне остается только пожалеть о том, что я забыл об этом конверте, потому что он давно бы уже послужил доказательством того, что Ричард собирался свести счеты с жизнью. Я положил конверт в карман чемодана, а потом забыл о нем. Он дал мне его, когда мы в последний раз виделись в Риме и когда он находился в очень подавленном состоянии.
Поразмыслив, я решил выслать Вам копию завещания, чтобы Вы сами его увидели. Я в жизни еще не видел завещаний и совершенно не имею представления о том, как мне следует действовать. Что мне делать?
Пожалуйста, передайте мои искренние сожаления миссис Гринлиф и помните, что я сочувствую вам обоим. Мне жаль, что необходимость вынудила меня написать это письмо. Пожалуйста, ответьте мне как можно скорее по адресу: „Америкэн экспресс“. Афины. Греция.
Искренне Ваш,
Вообще-то, это все равно что напрашиваться на неприятности, подумал Том. Скорее всего, снова начнут изучать подписи на завещании и на переводах, а страховые да, пожалуй, и трастовые компании готовы бесконечно вести расследования, когда речь идет о деньгах, взятых из их карманов. Настроение, в котором он пребывал, навевало именно такие мысли. Билет в Грецию он купил в середине мая. Погода становилась все лучше и лучше, и ему не сиделось на месте. Он взял свою машину «фиат» из гаража в Венеции и поехал через Бреннер в Зальцбург и Мюнхен, а потом в Триест и Больцано. Погода везде была приличная, разве что в Мюнхене, когда он гулял в Englischer Garten,[99] прошел легкий весенний дождик. Он и не пытался спрятаться от него, а просто продолжал идти, радуясь, словно ребенок, тому, что впервые попал под немецкий дождь. На его имя в банке лежали две тысячи долларов, переведенных с банковского счета Дикки с его ежемесячных поступлений. Он не решался перевести большую сумму в такой короткий срок, как три месяца. Однако устоять перед полным риска и опасности соблазном завладеть всеми деньгами Дикки он не мог. Ему так наскучили однообразные, без всяких происшествий недели, проведенные в Венеции, когда каждый прошедший день убеждал его в собственной безопасности, а это еще сильнее подчеркивало монотонность его существования. Роверини больше ему не писал. Элвин Мак-Каррон вернулся в Америку (после бессмысленного звонка из Рима), из чего Том сделал вывод, что они с мистером Гринлифом решили, что Дикки или мертв, или скрывается по собственной воле и дальнейшие его поиски бессмысленны. Газеты перестали печатать что-либо о Дикки за неимением что-либо сообщить. Том ощущал какую-то пустоту. Состояние неопределенности едва не свело его с ума, пока он не отправился машиной в Мюнхен. Когда он вернулся в Венецию, чтобы собраться в Грецию и закрыть дом, ему стало еще хуже: он едет в Грецию, на эти древние острова, как какой-то Том Рипли, скромный и застенчивый, с тающей суммой в две тысячи долларов в банке, так что ему придется крепко подумать, прежде чем позволить себе купить книгу о греческом искусстве. Это было невыносимо.
Он решил предпринять героическое путешествие в Грецию. Он впервые в жизни увидит эти острова и будет жить там полной жизнью, дышать полной грудью, станет бесстрашным человеком, а не вечно чего-то боящимся ничтожеством из Бостона. Если даже в Пирее он попадет в лапы полиции, то, по крайней мере, вспомнит несколько предыдущих дней, когда он стоял под сильным ветром на носу парохода, пересекая темное, как вино, море, словно возвращающийся домой Ясон или Одиссей. Том написал письмо мистеру Гринлифу и отправил его за три дня до отплытия из Венеции. Мистер Гринлиф получит это письмо дней через пять и потому не успеет задержать его в Венеции телеграммой с просьбой не садиться на пароход. Кроме того, со всех точек зрения лучше вести себя свободно, так, чтобы в течение недели, пока он не окажется в Греции, до него нельзя было добраться, а чтобы доказать, что денежный вопрос его не занимает, появление завещания не должно задержать то небольшое путешествие, которое он давно уже задумал.
За два дня до отплытия он отправился в дом Тити делла Латта-Качагерры, графини, с которой познакомился в тот день, когда приступил к поискам дома в Венеции. Он был приглашен на чай. Служанка провела его в гостиную, и Тити приветствовала его фразой, которую он не слышал много недель:
– Ah, ciao, Tomaso![100] Вы читали утренние газеты? Найдены чемоданы Дикки! И его картины! Прямо здесь, в Венеции, в «Америкэн экспресс»! – От волнения дрожали даже ее золотые серьги.
– Что?!
Том не читал газет. Весь день он был занят тем, что упаковывал вещи.
– Читайте! Вот! Его вещи были сданы на хранение только в феврале! Они были высланы из Неаполя. Возможно, он здесь, в Венеции!
Том начал читать. В газете сообщалось, что развязалась веревка, которой были обвязаны холсты, и, снова их сворачивая, служащий увидел на картинах подпись Р. Гринлифа. У Тома так затряслись руки, что он изо всех сил сжал газету. Далее говорилось, что полиция тщательно ищет отпечатки пальцев.
– Кажется, он жив! – вскричала Тити.
– Не думаю… не убежден, что это доказывает, что он жив. Он мог быть убит или покончить с собой после того, как отослал чемоданы. Но то, что они зарегистрированы под другой фамилией – Фэншо…
Ему показалось, что графиня, которая неподвижно сидела на диване и внимательно смотрела на него, была удивлена его нервозностью, поэтому, призвав на помощь все свое мужество, он взял себя в руки и сказал:
– Понимаете, в чем дело. Всюду ищут отпечатки пальцев. Этого бы не стали делать, если бы были уверены, что Дикки отослал чемоданы сам. Зачем было сдавать их под фамилией Фэншо, если он собирался взять их сам? Даже его паспорт там. Он положил в чемодан свой паспорт.
– А вдруг он скрывается под фамилией Фэншо! Oh, caro mio,[101] вы должны выпить чаю!
Тити поднялась.
– Джустина! Il te, per piacere, subitissimo![102]
He выпуская из рук газету, Том без сил опустился на диван. А как насчет узла на теле Дикки? Может, ему повезет и он тоже развяжется?
– A, carissimo,[103] вы совсем помрачнели, – сказала Тити, похлопывая его по колену. – Это же хорошие новости! А что, если все отпечатки пальцев принадлежат ему? Разве вас это не обрадует? Может, завтра вы пойдете по какой-нибудь улочке в Венеции и столкнетесь лицом к лицу с Дикки Гринлифом, он же синьор Фэншо!
Она заразительно рассмеялась. Смеялась она так же естественно, как и дышала.
– Здесь говорится, что в чемоданах чего только не было: бритвенные принадлежности, зубная щетка, ботинки, пальто – полный набор, – сказал Том, стараясь прикрыть охвативший его страх мрачным тоном. – Будь он жив, как можно обойтись без всего этого? Должно быть, убийца раздел его и сложил в чемоданы все его вещи, потому что так проще всего от них избавиться.