Вообще-то таких предрассудков полно, но один говорит о том, что окружающие сразу понимают, что ты потеряла девственность, по твоему лицу.
Мне такая идея всегда казалась непонятной и нелепой. Каким-то пережитком далекого прошлого, когда стоило женщине с кем-то переспать, как ее тут же называли пропащей и заставляли носить одежду с алой буквой. Примерно такая же чушь, которую проповедуют «Дети Бригитты», заставляющая людей стыдиться, чувствовать себя несчастными, терять уверенность в своих силах. А это, как я поняла, очень полезные эмоции, если нужно отвлечь людей, пока у них из-под носа высасывают источник магии.
Поэтому, открывая дверь прихожей, я уверена в том, что по выражению моего лица никто не сможет сказать, что я только что лишилась девственности.
Но, оказывается, об этом можно догадаться по моим волосам.
– Мэйв! – восклицает мама, впервые за долгое время произнося мое имя с восторгом, а не с разочарованием. – Твои волосы! Они прекрасны!
Сначала я думаю, что они бросаются в глаза, потому что взъерошены. Потом хватаюсь за прядь и рассматриваю ее с удивлением.
– Вот блин! – вырывается у меня, и мама, должно быть, снова во мне немного разочаровывается.
Впервые с самого раннего детства у меня появились кудри. Темные завитки, слегка направленные вверх на кончиках. Такое впечатление, что я подстриглась. Раньше волосы у меня свисали заметно ниже плеч, а теперь едва достают до них.
Я подхожу к зеркалу и изучаю себя. Изменилась не только форма волос, изменились их цвет и качество. Теперь они темно-коричневые, почти черные, и блестящие. Выглядящие очень здоровыми.
– Ты что, сделала химическую завивку? – спрашивает мама.
– Она что, снова в моде? – присоединяется папа, похлопывая себя по жидким, слегка вьющимся волосам. – Может, мне тоже сделать?
– Нет, – отвечаю я, слишком потрясенная, чтобы придумать какую-нибудь отговорку. – Нет, я не сделала завивку.
Мама склоняет голову набок.
– Хотя волосы у тебя всегда были немного чудаковатые.
Я краснею от слова «чудаковатые» и ничего не говорю.
Папа уже потерял интерес и снова переключает каналы.
– Сплошные фильмы ужасов. Наверное, время года такое. Посмотришь с нами, Мэйв?
Он смотрит на меня с такой надеждой. С надеждой на то, что я втиснусь между ними и буду смотреть фильм ужасов, поставив на колени чашку с попкорном. Мне до сих пор настолько не по себе от событий этого вечера, что и самой хочется чем-то отвлечься.
– Ну ладно.
Я сажусь, и мы смотрим старый фильм ужасов восьмидесятых – один из тех, в котором подростков преследует убийца в маске, у которого почти нет никаких убедительных причин их убивать, за исключением того, что его когда-то обидела какая-то девочка. Девочки там всегда погибают во время занятий сексом. Мальчики могут погибнуть в шкафу или в машине, но девочки – неизменно лежа на спине. Я смотрю кино, постоянно трогая свои волосы, и задаюсь вопросом, почему весь мир так одержим девочками-подростками и тем, кого мы впускаем в себя. Интересно, умру ли я, занимаясь сексом? Мне неловко сидеть рядом с мамой и папой – сейчас, когда еще не прошли болезненные ощущения. Я думаю о Ро, о том, что для него значит первый секс. Мне не терпится узнать, что он сам думает об этом.
Как только фильм заканчивается, я поднимаюсь к себе и начинаю печатать сообщение Ро, но не могу подобрать нужные слова. Они кажутся либо глупыми («Ничего себе было прощание, правда?») или слишком искренними, личными («Знай – я так рада, что мой первый раз был с тем, кто любит меня, и не важно, что будет потом, но я…»).
Я давно знала, что потеряю девственность с Ро, но всегда думала, что в этот момент мы с ним будем на одной волне. Мы не будем сомневаться в себе, в своих способностях, в том, что нам делать. Но сейчас секс смахивает больше на последнюю отчаянную попытку удержать его, чем на радостный праздник.
Ничего не работает. Ничего не кажется правильным. Трудно даже сказать, жалею я или нет. Я так ничего и не придумываю, и поэтому решаю подождать, пока он напишет мне. Я думаю: «Вот сейчас он напишет мне, и тогда я начну готовиться ко сну. Как только я получу знак того, что Ро до сих пор понимает меня, хотя бы немного, то почищу зубы».
И в результате я засыпаю в одежде и держа телефон в руках.
Во сне в моей груди разгорается зеленый свет и возникает ощущение внутреннего солнечного тепла, идущего из нового источника. Наверное, неправильно называть это сном. Это не похоже на сон. Это скорее транс, ощущение, что ты одновременно и бодрствуешь, и спишь. Неглубокий вид забытья, похожий на полудрему, когда клюешь носом в машине.
На этот раз я оказываюсь на теннисном корте. Мне редко снятся сны, действие которых происходит где-то помимо реки, но это один из таких. Я не столько человек, сколько луч зеленого света с золотистым оттенком, и мой свет обволакивает теннисный корт, как будто я старалась заключить в свои объятия землю на нем. Утрамбованная поверхность скрывает под собой маленькие цветочки, похожие на лютики, но черные, а не желтые в середине. Цветы пытаются подняться, выгнув шеи навстречу зеленому свету, но теннисный корт мешает им.
А потом я оказываюсь глубоко в земле, погружаюсь во что-то сырое и дикое; от земли исходит приятный аромат, но он постепенно пропадает. Моего носа – то есть моего шара зеленого света, который и есть нос – касается кислый запах. Тут меня посещает нечто вроде озарения. Или не совсем озарения. Скорее, осознание, которое наступает, а потом сразу же приходит мысль: «О, да я же знала об этом все время. Знала всегда».
Мысль о том, что под землей, среди влажной почвы, находятся семена и насекомые, но еще глубже располагается что-то еще. Магия. Подобно тому, как облака содержат пар и небо, так и земля содержит почву и Колодец. Колодец теперь не просто абстрактная идея. Это струйка серебристой воды, и она повсюду, она отражает радужный свет. Это часть меня, а я часть его.
И он разлагается.
В меня проникает запах гниения, а зеленое свечение тускнеет, подобно тому как уменьшается огонь на газовой плите. Я понимаю, что струйка серебра должна быть огромной, стремительной рекой, но она оскудела. Желтые цветочки сдаются в своем стремлении к солнцу и умирают. Кисловатый запах превращается в вонь. Все вокруг загнивает, пересыхает и замирает. Как засохшая кровь, как черствый хлеб, как вспенившаяся капуста, как стоячая вода в болоте.
И вот я снова человек, а вовсе не зеленый свет. И засохшая кровь, черствый хлеб, вспенившаяся капуста и стоячая вода внутри меня, а я стою на коленях и корчусь в муках, стараясь извергнуть из себя яд.
Просыпаюсь я от того, что мою голову обхватывает руками мама.
– Мэйв! Проснись же! – повторяет она, испуганно глядя на меня.
Плечи мои содрогаются, из горла вылетает звук, похожий на рев загнанного в угол животного.
– Мэйв, ты все еще спишь, – мама трясет меня за плечо. – Проснись по-настоящему!
– Я проснулась, – выдыхаю я и понимаю, что до сих пор лежу на кровати одетой. Даже не сняв куртку.
Тело мое покрыто потом, резинка бюстгальтера впивается в кожу. Во рту пересохло, горло болит от попыток вызвать рвоту во сне. В промежности тоже ощущается боль, как будто от недавно образовавшегося синяка.
– Детка, ты кричала, – говорит мама. – Что случилось?
– Пить, – говорю я, начиная дрожать. – Воды.
Мама подносит мне что-то ко рту, и я жадно глотаю. И только после третьего глотка я замечаю разлитый по комнате чистый, свежий запах лаванды. Я гляжу вниз и вижу, как моя бедная, испуганная мама прижимает к моим губам термос для чая.
Я кричу, выбиваю термос из ее рук. Жидкость проливается и впитывается в коврик.
– Мэйв! – мама вскакивает в смущении и ужасе. – Ты что делаешь?
– Мне нельзя это пить! – пронзительно кричу я. – Мне нельзя это пить!
Меня охватывает паника, я задыхаюсь. Что это значит? Что я только что наделала?
– О боже, – мама встает и рассматривает термос. – Это что… Мэйв, что там было? Тебя нужно отвезти в больницу? Это стояло возле твоей кровати, и я подумала, что это… чай…
Она принюхивается, и я вижу, как ее лицо сморщивается в скудном освещении.
– Мэйв… это джин?
Даже несмотря на панику, я понимаю, почему она решила, что это джин. За прошедшие несколько часов вода с лавандой и сахаром в термосе уже начала действовать каким-то магическим образом. В комнате стоит запах, слегка напоминающий алкоголь со сладким цветочным оттенком – действительно похоже на джин с ароматизаторами.
– Да, – отвечаю я, стараясь успокоиться. – Это джин. Эм-м… извини.
– Поверить не могу, – качает мама головой, начиная сердиться. – Мэйв, что с тобой происходит?
О боже. У меня нет времени на нравоучения. Наверное, я проглотила около половины связывающего зелья. Нужно встретиться с Нуалой. С Манон. Нужно узнать, что это значит.
– Я… не знаю.
– Ты была такой замечательной девочкой, – продолжает мама, и в ее голосе чувствуется сожаление вперемешку с досадой. – А теперь я даже не знаю, с кем живу под одной крышей. С тех событий… в феврале, ты стала такой… скрытной и непредсказуемой. И совсем не хочешь поговорить с нами. Ты теперь даже с Джо не разговариваешь по душам. Пэт тоже говорит, что ты давно с ним не общалась. А теперь еще и пьешь джин? У себя в комнате?
Я подбираю термос с пола, уже пустой, за исключением прилипших ко дну стодолларовых купюр. Завинчиваю крышку.
– Мэйв, в этом доме до тебя мне пришлось жить с четырьмя подростками. Нет ничего, чем бы ты меня удивила. Правда. Но в последнее время я перебираю в уме все обычные вещи и все равно не могу объяснить, что происходит. Я думаю… это не какое-то расстройство пищевого поведения. Не думаю, что беременность. У тебя даже успеваемость в школе немного повысилась, хотя и незначительно. Так в чем же дело? Скажи, пожалуйста, Мэйв. Пожалуйста.
Что мне ей сказать? Как объяснить, что происходит, через что мне пришлось пройти и чего я боюсь?