Итак, я получила наказание – оставаться после уроков в пятницу. Я думаю, как объяснить это родителям, в частности как выразить сожаление по поводу моего поступка, тогда как на самом деле он был, по сути, спланированным действием. Но сейчас предстоящее объяснение перед родителями кажется таким далеким, как будто из другого периода жизни. Им придется смириться в надежде на то, что настанет время, когда им больше не придется беспокоиться по поводу моей успеваемости.
Хуже всего сидеть в кабинете, пока мисс Харрис звонит им.
– Целенаправленное хулиганское поведение, – говорит она в трубку. – Нарушила дисциплину, абсолютно не заботясь о благополучии других учениц. Как вы знаете, миссис Чэмберс, это не первый проступок Мэйв в текущем учебном году, и это одно из ее многочисленных нарушений правил за все пребывание в школе Святой Бернадетты. Боюсь, еще одна выходка, и она вылетит отсюда. Как правило, я не исключаю девочек перед экзаменами, но если она продолжит отвлекать…
Я киваю, думая про себя: «Что ж, достаточно справедливо», и слышу озабоченное бормотание матери на другом конце трубки. Время от времени до меня долетают отдельные слова. Те же, что я слышала и раньше.
«…была такой хорошей девочкой… не знаю, что на нее нашло…»
Интересно, что будет, если я просто честно расскажу родителям обо всем? Поверят ли они мне?
Положив трубку, мисс Харрис хмурится:
– Можешь быть свободна, Мэйв. Я разрешаю тебе заниматься внизу до следующего экзамена. И я серьезно: еще одна выходка, и ты вылетишь.
– Я понимаю, что вам не по нраву сложившаяся ситуация со школой, – вдруг говорю я, самая не понимая почему. Наверное, просто хочу показать мисс Харрис, что я нарушила правила не по злой воле. – Новая программа…
Она непонимающе смотрит на меня.
– Понятия не имею, о чем ты.
– Ну, все эти лекции про… целомудрие и все такое. Вы же ненавидите их, я знаю.
Ее взгляд по-прежнему отражает недоумение, и тут я понимаю, что передо мной уже не та мисс Харрис, разговор которой с сестрой Ассумптой по поводу «Детей Бригитты» я когда-то подслушала. Она изменилась. Я сосредоточиваюсь и погружаюсь в ее сознание, ожидая встретить ворох мыслей и идей, вереницу жалоб по поводу «вечной хулиганки» Мэйв Чэмберс. Но там ничего нет. Точнее, не просто ничего а какая-то неглубокая пустая траншея. Странное двухмерное пространство, по которому проносятся только те слова, которые она произносит вслух.
– Мэйв, – сердито говорит она. – Я разрешаю тебе заниматься внизу до следующего экзамена. И я серьезно: еще одна выходка, и ты вылетишь.
«Да, ты это уже говорила. Сказала именно эти слова, именно в таком порядке, минуту назад».
По спине пробегают мурашки, я перевожу взгляд на окно. Стоит яркий, прохладный ноябрьский день, возможно, последний хороший день в этом году. К моему дню рождения погода всегда ухудшается.
– Чудесный денек, не правда ли? – говорю я в отчаянии. – Такое голубое небо.
Мисс Харрис даже не поворачивает голову.
– Посмотрите. – Я поднимаю руку, показывая на пожелтевшие вишневые деревья на краю школьной территории, розовые цветочки которых улетают в небо с каждым порывом ветра. – Прекрасный вид, не так ли?
Мисс Харрис продолжает сидеть неподвижно, выражение ее лица не меняется. Исходящее от нее ощущение нереальности пропитывает все помещение, и мне кажется, что я стою не в ее знакомом мне старом кабинете, а в съемочном павильоне. Наконец она открывает рот и заговаривает.
– И я не шучу, – повторяет она. – Еще одна выходка, и ты…
БАМ.
Что-то тяжелое и живое бьется об окно с такой силой, что я даже вскрикиваю от потрясения. Оказывается, это сорока, по всей видимости ослепленная отблесками солнца. Во время ремонта в окна вставили новые прочные двойные стекла, поэтому окно не разбивается, но с внешней стороны образуется достаточно большая трещина. Птица снова бросается на стекло, и я снова вскрикиваю.
Мисс Харрис не реагирует. Она застыла как испуганный актер на сцене и повторяет одну и ту же фразу:
– Еще одна выходка…
– Еще один удар, и окно разлетится на осколки! – кричу я, выскакиваю из кабинета и бегу к выходу.
К тому времени, когда я обежала здание, птица лежит без сознания на асфальте, раскинув крылья. Ее кремово-белые пятна на оперении забрызганы кровью. Или нет. Не кровью.
Я разглядываю тело и вижу, что белые перья испачканы чем-то мандариновым. Не ржавым, как грязь, и не малиновым, как кровь, а оранжевым, как дорожный конус, как книги из серии Penguin Classics. Оранжевым цветом Фионы. Я понимаю, что это та самая сорока, которую Фиона исцелила несколько недель назад на теннисном корте. Немного Фи до сих пор находится в организме птицы. Как и говорила Нуала. Чужая магия меняет твой цвет.
С очередным порывом холодного ветра в воздухе дымкой пролетают розовые цветочки. Птица приходит в себя, взъерошивает перья и улетает. Я прикладываю пальцы ко лбу в знак салюта, хотя и сомневаюсь в том, что волшебная сорока ценит формальности.
По ту сторону треснувшего стекла продолжает ровно и неподвижно стоять мисс Харрис. При мысли о том, что на месте взрослой женщины осталась пустая оболочка, к горлу подкатывает тошнота. Я перевожу взгляд на окно кабинета сестры Ассумпты, расположенного на противоположной стороне от главного входа. Такое ощущение, что там кто-то развил бурную деятельность. Обычно там царит спокойствие, разлитое по всему бледно-лимонно-желтому пространству, но сейчас за стеклом то и дело что-то мелькает.
Я захожу в шестиугольное фойе и смотрю на дверь кабинета сестры Ассумпты. Впервые за почти шесть лет пребывания в школе Святой Бернадетты, я стучу в нее.
Никто не отвечает, и я прижимаю к двери ухо. Изнутри доносится тихое шуршание. Я надавливаю на дверь, протискиваюсь внутрь и вижу…
Полнейший хаос.
Повсюду высятся бумажные башни, словно кто-то перенес сюда выросший в тысячу раз архив Нуалы. Сотни раздутых от едва помещающихся в них листов папок с завязками. Сотни конвертов из бурой бумаги. Художественные проекты, от примитивных натюрмортов первоклассниц до сложных композиций выпускниц. Глянцевые фотографии с выпускных вечеров с прикрепленными скрепками негативами. Хоккейные клюшки, коробки из-под капы, пахнущие травой спортивные сумки.
И посреди всего этого беспорядка стоит сестра Ассумпта. Стоит за своим столом, четырех футов на одиннадцать, и сортирует листы с гимнами.
– Мэйв, – произносит она сразу же, не поднимая глаз. – Наверное, ты хочешь узнать, как я допустила это.
Она берет листы с гимнами и ненадолго исчезает за бумажной башней.
– Допустили… что произошло, сестра?
– Впустила сюда этих неотесанных мужланов, – говорит она пренебрежительным тоном. – Взяла их деньги. Ну, выбор был не мой. Наша школа, как ты знаешь, частично финансируется государством. Когда правительство заключило контракт с этими ужасными людьми, у меня были связаны руки. Единственное, что оставалось, – это начать вывозить вещи.
Она берет другой лист с гимном и начинает напевать «Приидите же, о, все верующие» своим тонким, ломающимся, старушечьим голосом.
– И… что же нам теперь делать?
– Здание принадлежит мне. Но, боюсь, они уже выкупили часть контракта.
Я вспоминаю слова Аарона о том, что у «Детей Бригитты» имеется множество ресурсов и развитая инфраструктура. О том, что они могут позволить привлекать для решения любого вопроса сколько угодно денег и людей, пока не одержат победу.
– Adéste, fidéles, laeti triumphántes, – поет она и совершенно случайно задевает и роняет на пол несколько бумаг, поднимая в воздух клубы пыли и плесени.
Я тут же бросаюсь ловить листы и складываю их обратно в стопку.
Сестра Ассумпта садится на скамейку и откидывает крышку старого пианино – большой коричневой деревянной штуки, которую с первого взгляда я приняла за шкаф. Сестра кладет свои узловатые руки на старые пожелтевшие клавиши и извлекает чистые, негромкие аккорды. Я вспоминаю, что несколько лет назад, когда я только поступила в школу Святой Бернадетты, она играла рождественские гимны на ежегодной мессе.
– Veníte, veníte in Bethlehem. Пой, Мэйв. Уже почти Рождество.
Я не знаю латинских слов гимна «Приидите же, о все верующие», поэтому бормочу английские. Она продолжает смотреть вверх, подняв брови, и громко говорит:
– Еще раз. Еще. Громче.
– Давайте же преклонимся перед ним, – пою я, чувствуя, как щеки у меня покрываются румянцем. – Приидите, преклонимся перед ним.
Сестра Ассумпта продолжает снова и снова извлекать аккорды, несмотря на то, что у меня закончились слова.
– Разве это не прекрасно, Мэйв? – воодушевленно произносит она.
Глаза ее сияют. Руки ее обнажены, кожа тонкая, вены узловатые, но видно, что сила в ней еще есть.
– Наверное, так и следует поступать, я думаю.
– Как поступать?
– Возносить хвалу, – еще энергичнее ударяя по клавишам. – Хвалить. И благодарить.
Она играет до конца песни.
– Садись, – приказывает она, приподымаясь и передвигаясь подальше на скамейке. – Садись и переворачивай страницы.
Так мы проигрываем «О городок Вифлеем», «Первое Рождество» и «Слушайте! Ангелы-вестники поют». До рождественских праздников, когда и следует петь эти гимны, еще недели три, но у меня такое чувство, что я должна запомнить эти мгновения, когда я сижу вместе со старушкой в этой ужасно захламленной и загадочной комнате.
Что это одно из тех переживаний, когда заранее известно, что оно останется в памяти и что я всегда буду вспоминать его, как своего рода конец или своего рода начало.
Сестра Ассумпта замолкает и переводит дух, хрипло дыша. Она устала, но счастлива, словно ненадолго отвлеклась от ужасов жизни. Оглядываясь по сторонам, она словно впервые видит царящий в ее кабинете беспорядок.
– Я давно этого ждала, – вздыхает она. – Хотела вывезти все… раньше. До того, как они дотянутся досюда.
Она нажимает пальцем только одну клавишу. С высокой нотой. Я настолько потрясена, что случайно стучу ладонями по пианино, и инструмент издает глухой протяжный звук.