– Сестра… так вы поэтому перевозили вещи из школы… еще раньше? С каких пор?
– Я всегда знала, что до этого дойдет дело, – кивает она.
– Но как?
Она снова нажимает клавишу с высокой нотой.
– Потому что мой дар, Мэйв – это дар прозрения.
– Вы… – я подношу ладонь ко рту, словно пытаясь сдержать свое потрясение.
– Дева, мать, старуха. – Она снова извлекает аккорд. Громко бьет по клавишам. – Ты, Харриет, я.
– Вы основали эту школу…
Я ломаю голову, пытаясь вспомнить школьные легенды.
– Вы были в монастыре, потом получили наследство, ушли из монастыря, а потом… основали школу.
Она качает головой и начинает играть «Пусть Бог подарит счастье вам».
– Это мой дом. Я здесь родилась. Когда проявилась моя сенситивность, моя мать знала достаточно о старых традициях, чтобы понять, что мы живем над Колодцем. Когда я услышала зов Бога, она сказала… сказала: «Ты должна вернуться сюда. В конце концов тебе придется вернуться сюда. Это твое служение». И она была права. Она всегда была права. Так что, получив наследство, я… подумала, что буду просто сидеть и ждать смены.
– Следующего сенситива.
– Да, – отвечает она, не прерывая игры. – А когда появилась Харриет, я уже была достаточно пожилой женщиной, насколько ты помнишь.
– А почему вы основали школу для девочек? Что, если сенситивом оказался бы мальчик?
– О, это всегда девочка.
– Нет, – поправляю я ее. – Я знаю одного мальчика.
– Хм, – тянет она с сомнением. – А он достаточно безумен?
Подумав, я отвечаю:
– Да.
– Бедняжка. Мальчики бывают хорошими колдунами, но никогда не бывают хорошими сенситивами.
– А они знают? – спрашиваю я. – «Дети Бригитты» знают, кто вы?
– Ха! – усмехается она, хлопая обеими руками по клавишам, как Бетховен. – Нет. Я в этой игре гораздо дольше, чем они. Я хитра, как лиса.
Я киваю. Она смотрит на меня.
– А знаешь, кто еще хитер и умен?
– Кто?
Она смотрит в потолок, и я почти смеюсь.
– Бог?
– Бог, Мэйв, – улыбается она. – Его тоже не проведешь, знаешь ли.
Я не знаю, что сказать. Я никогда особо не задумывалась, как ко всему этому причастен Бог. И вообще чаще всего камнем преткновения для многих становятся рассуждения о Боге, в которых остается не так уж много места для самого Его. Ее? Их?
– Когда мы добровольно оставляем церковь в руках воров, – продолжает рассуждать сестра Ассумпта, – мы позволяем им сохранить веру.
Я сижу и около минуты смотрю на ее руки, гадая, что она уже знает, что мне нужно объяснить, о чем спросить.
– Мы собираемся остановить их, – тихо говорю я.
– Я знаю, – одобрительно говорит она.
– Значит, вы знаете все?
– Кое-что. Мой дар в том, что я могу видеть скрытое. Мое же проклятие – то, что мне нельзя вмешиваться.
– Но вы можете помочь?
– Нет, – отвечает она. – Разве что…
Она подходит к своему столу и достает длинную бархатную коробку из своего, как кажется, бесконечного запаса бархатных коробок.
– В этой кое-что есть, – говорит она. – Кое-что для тебя.
Я открываю коробку. Петли сдавливают мягкий материал с едва слышным шипением.
– Это нож, – говорю я.
И это действительно нож. С длинным серебряным клинком и тяжелой перламутровой рукояткой. Похожий на кинжал. Скорее всего, он предназначался для открывания писем.
Кровь отливает от моих щек. Я чувствую, что бледнею, глядя на него. У меня и без того не слишком хорошая история обращения с ножами.
– Это был нож моей матери, – поясняет сестра Ассумпта. – Он пробыл в этом доме намного дольше меня. В нем заключена некая очень старая магия. Возьми его. Ты поймешь, когда придет пора воспользоваться им.
– А разве это не считается вмешательством?
– Нет. Он принадлежит тебе, а ты принадлежишь ему.
– Почему?
– Потому что вы оба принадлежите этому месту, – говорит она, постукивая костяшками пальцев по стене.
Она смотрит на меня так, как будто это все объясняет. Я киваю, не совсем понимая. И ухожу, не совсем понимая, что делать с ножом.
36
На протяжении всей недели я ни разу не вижу мисс Бэнсбери, но ощущаю ее присутствие. Я знаю, что она в здании, по ощущению, схожему с отдающейся в десне зубной болью. Я подозреваю, что она наложила на себя какие-то защитные чары – нечто, мешающее мне столкнуться с нею, пока она приходит в себя после того случая с Аароном.
Не раз я следую по коридору, обнаруживая, что он тянется все дальше и дальше, так что я дважды прохожу мимо одной и той же статуи Девы Марии, трижды мимо одной и той же фотографии хора пятого года в рамке. Возникает ощущение тяжести, как будто что-то на меня давит; в висках начинает стучать, нос закладывает. Я понимаю, что происходит, только не говорю вслух об этом. С собой я постоянно ношу нож сестры Ассумпты с перламутровой рукоятью – я не знаю, на что он способен, но его тяжесть меня успокаивает.
В среду я предпринимаю последнюю попытку достучаться до Ро.
– Привет, – отвечает он, заметно радостным тоном, но с усталостью в голосе – по всей видимости от постоянных переездов и выступлений. – Здорово, что ты позвонила. Буду дома в понедельник!
– Ага, – поддакиваю я и тут же перехожу к самому важному. – Послушай, Ро. Ты должен кое о чем узнать. Завтра мы… мы готовим заклинание.
На том конце линии раздается долгий вздох.
– Это очень важное заклинание, – продолжаю я, стараясь не придавать значения его замешательству и усталости. – Мы запечатываем Колодец. Под школой Святой Бернадетты.
Молчание.
– Дело в том, что… – голос у меня дрожит. – Что школа Святой Бернадетты находится над магическим Колодцем, и…
– Мне нужно срочно идти, Мэйв, – говорит Ро и вешает трубку.
И вот наступает вечер четверга. Канун Разрушения, как стала называть его Фиона. Мы собираемся у Нуалы и снова разбираем план, шаг за шагом.
– А когда мы запечатаем Колодец, что произойдет с нами? – настороженно спрашивает Лили. – Наши силы… пропадут?
Манон подносит к свету банку из-под варенья со связывающим зельем, предназначенным для Хэзер Бэнбери. Оно мшисто-зеленого цвета.
– Нет. По крайней мере, я так не думаю. Мы запечатываем прореху, созданную Домохозяйкой, из-за которой Колодец и стал таким уязвимым. После этого в Килбеге возобновится нормальный поток магии.
Я рассказываю им о сестре Ассумпте и ноже, и мы все соглашаемся, что должны воспользоваться им, чтобы вскрыть Колодец. По лицу Нуалы видно, что она вспоминает о своей сестре и думает о том, что этот нож когда-то мог принадлежать и Хэвен.
Мы вместе ужинаем. Нуала настаивает на том, чтобы мы вместе как следует поели – «преломили хлеб», как она выражается, – прежде чем приступать к реализации нашего плана, одновременно и очень хорошего, и весьма несовершенного. Мы понимаем, что в любой момент могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. Мы понимаем, что иметь дело с человеком – это не то же самое, что иметь дело с духом, подобным Домохозяйке, что во многих отношениях это и проще, и сложнее. Люди ведут себя не так, как демоны. Иногда они ведут себя хуже.
Кухонный стол Нуалы слишком мал для нас всех, поэтому она приносит пластиковый стол с крыльца и застилает его скатертью с темными цветами. Она подает две жареные курицы, жир которых пошел на свечи, салат и два французских багета. Фиона принесла в эмалированной миске маленький тыквенный пирог со своими инициалами, выложенными тестом.
Посреди ужина раздается звонок в дверь.
– Наверное, это опять тот парень, собирающий пожертвования на собак-поводырей, – говорит Нуала. – Он, наверное, понял, что у меня мягкое сердце. На этой неделе он приходил уже дважды.
– Я открою, – поднимается Аарон. – Скажу ему, пусть немного отдохнет.
Он исчезает в коридоре, и до нас доносится разговор. Один из говорящих быстро повышает тон. Вилки валятся у нас из рук, мы переглядываемся.
– Пойду посмотрю, – встаю я из-за стола.
Подойдя к двери, я вижу, что это не сборщик пожертвований для собак-поводырей. Это Ро. Более представительный и эффектный, чем раньше. Наверное, он прикупил кое-какую одежду в Дублине, потому что раньше у него не было таких впечатляющих вещей. Брюки из лакированной кожи с высокой талией и туфли с открытым носком на каблуке в сочетании с огромным пушистым фиолетовым пиджаком. Волосы его вьются, брови густые и накрашенные. Если раньше Ро казался начинающей рок-звездой, то теперь можно с уверенностью утверждать, что он перешел в среднюю лигу. При виде его у меня замирает сердце.
– Ро! – вскрикиваю я.
Но он меня не слышит. Мой голос заглушают два звука: звук удара кулака о лицо Аарона и стук его падающего тела.
– Что ж, пожалуй, теперь мы квиты, – произносит Аарон несколько минут спустя, прижимая к губе упаковку замороженного горошка.
– Квиты за что? – ворчит Ро с другого конца кухни. Он еще не остыл.
Мы вкратце объясняем присутствие Аарона в доме. Говорим, что он покинул «Детей Бригитты». Аарон, останавливая кровотечение, рассказывает Ро о том, как испытал серию прозрений. Прозрений, приведших его к мысли о том, что, возможно, смысл жизни вовсе не в том (как он думал раньше), чтобы манипулировать уязвимыми людьми и заставлять их из чистого страха верить в устаревшую доктрину. Про Мэтью он не говорит ни слова. Момент для этого сейчас не кажется подходящим.
Для Ро его объяснений недостаточно. И он с отвращением – возможно, оправданным – осуждает нас за то, что мы так легко согласились с Аароном. Глаза его сверкают, отражая недоумение и боль.
– Вы же обе были там, – говорит он мне и Фионе. – Вы были в «Кипарисе», когда он устроил переполох.
– Я знаю, – говорю я. – И мне это тоже не нравится, но… он слишком много знает, и он может помочь нам…
– И что? Он теперь наш друг?
– Нет, – отвечаем мы одновременно с Лили и Фионой.