В свое время, когда на окраине началось строительство пятиэтажек, дом (он был двухэтажным) хотели снести. Но не тут-то было. Кирпичные стены на брала никакая техника. Ну просто провинциальный Кремль.
Пытались и взрывать. Однако большой заряд не заложишь, — кругом дома — а те динамитные шашки, что подкладывали под углы дома, давали только дым и пыль. Дом стоял, как завороженный.
Тогда на него махнули рукой, и элегантно вписали в проект. Наверное, как памятник дореволюционного зодчества. А он и впрямь внешне был красив; теперь так не строят. Но это на взгляд эстета. Обычному человеку дом казался мрачным уродцем. Потому что был сильно запущенным.
В доме поначалу жило несколько семей. Но когда пришли другие времена, разбогатевшие на торговле турецкими шмотками жильцы — те, кто пооборотистей и пошустрей — начали потихоньку переезжать в более благоустроенные квартиры, ближе к центру. Вот тогда Паташон и выкупил весь себе второй этаж по сходной цене, то есть, за копейки.
За сколько точно, я, конечно, не мог знать, но зато я знал Паташона. Когда он впервые сообщил в клубе эту новость, его лицо буквально светилось от радости. А радовался Паташон только в том случае, когда кого-то нагревал на приличную сумму.
— Кхе, кхе! — наконец раздалось за дверью. — Чего надобно?
И как продолжение фразы послышалось троекратное басовитое «Гав, гав, гав!».
Вот он, весь Паташон. Не спросил, кто пришел, а сразу ударил по конкретике — чего надобно?
— Иван Сергеевич, это я Никита! — повысил я голос — на всякий случай; Паташон был немного глуховат. — Дело есть!
— Какой Никита? Не знаю никакого Никиты. Гуляй себе, хлопчик. Мне недосуг тут с тобой тары-бары разводить.
— Никита Бояринов! — продолжал я драть горло. — Из клуба нумизматов!
— Бояринов? Из клуба? Ну-ка, посмотрим… — Только теперь Паташон прильнул к дверному глазку. — Гм… Может, ты и Никита, но мы с тобой о встрече не договаривались.
— Я звонил! — соврал я, долго не задумываясь. — Вы не поднимали трубку!
— И что ты хочешь?
— Иван Сергеевич! Может, мне заорать об этом на весь микрорайон!?
Паташон на некоторое время умолк. Наверное, усиленно размышлял. Потом за дверью раздалось его характерное покашливание, и я услышал:
— Ну, коли так, входи…
И началось — звяк-звяк, щелк-щелк, трынь-брынь… Это Паташон открывал многочисленные засовы и замки. Наконец «концерт» запирающих устройств закончился, и дверь, очень похожая на бронированную плиту ДОТа, медленно отворилась.
Меня встретил злобный оскал чудища, которое было копией собаки Баскервилей, описанной Конан Дойлом в своем знаменитом произведении. Не хватало лишь светящейся фосфорной краски. Но и без нее «бобик» Паташона произвел на меня потрясающее впечатление.
— Ы-ы… — Меня на мгновенье переклинило. — И-иван С-сергеевич, вы это… собачку-то придержите…
— Держу, держу, — «успокоил» меня Паташон.
Он и впрямь держал здоровенного кобеля, который был ему по грудь, за ошейник, вцепившись в него обеими руками. Но если я не понравлюсь этому монстру, то старик не сможет с ним справиться, это точно. И я заискивающе заулыбался, глядя на кобеля добрым детским взглядом.
— Кажись, и впрямь Никита… — тем временем продолжал Паташон, приглядываясь. — Давно не виделись…
— Ага.
Я все еще продолжал подлизываться взглядом к собаке. И кажется, чего-то добился. Пес захлопнул пасть и спрятал клыки, но все равно смотрел на меня не совсем доброжелательно.
Так смотрит теща на нелюбимого зятя: и цапнуть хочется, и дочери жалко — а ну как сбежит зятек? Попробуй потом оправдаться перед родной кровинушкой. А там еще нужно искать замену… Где ее сейчас найдешь? То наркоманы, то пьяница, то вообще бесполые…
— Да ты проходи, проходи… — Старик посторонился и потянул за собой кобеля.
Проход был достаточно широким, но я буквально размазался по стенке, пытаясь стать тонким, как блин, — лишь бы не коснуться черной шерсти пса, голова которого поворачивалась вслед за мной словно локатор.
Я попал в настоящий лабиринт, состоящий, как мне показалось, из одних коридоров, заставленных всякой всячиной. Паташон, выкупив остальные квартиры второго этажа, соединил их вместе, и теперь в анфиладе комнат и комнатушек легко было заблудиться.
Единственным достоинством жилища старого нумизмата были очень высокие и сильно закопченные потолки. Наверное, поэтому Паташон не мог снять с них паутину, в которой гуляли здоровенные пауки, по идее, знавшие еще первых коммунаром, отобравших дом у какого-то буржуя.
В конце концов, руководясь указаниями Паташона, идущего вслед за мной, я очутился в настоящей келье.
Это было жилище спартанца: жесткая тахта с ковриком на стене, два старинных кресла с изрядно потертой обивкой, очень большой дореволюционный секретер с многочисленными ящичками, возле него резной стул с высокой спинкой, на полу нечто напоминающее лошадиную попону (при ближайшем рассмотрении и при наличии фантазии в нем можно было узнать ветхий персидский ковер), а в красном углу находился большой иконостас с зажженной лампадкой.
И больше никаких штучек, подсказавших бы наблюдателю, что на дворе двадцать первый век. Я словно возвратился лет, эдак, на сто назад; как минимум. В комнате не было даже радиоприемника, не говоря уже про телевизор. Ну разве что два лебедя на пруду и задумчивая дама возле него, нарисованные блудливой рукой ярмарочного мазилы на коврике над тахтой, лучше любых объяснений говорили, что это «произведение искусства» могло принадлежать только советской эпохе.
— Ты, это, Никита, садись, садись, — сказал Паташон, указывая на одно из кресел.
— Спасибо, — поблагодарил я, опасливо косясь на пса.
Он вошел в комнату вместе с хозяином и теперь лежал возле порога, наблюдая за каждым моим движением. Не пес, а гестаповец, право слово…
— Что-то принес? — спросил Паташон, глядя на меня не по-старчески цепким взглядом.
«Нет, уважаемый Иван Сергеевич, я пришел просто навестить вас, попить чайку, и покалякать о том, о сем», — едва не сорвалось у меня с языка. Но я тут же его и прикусил — Паташон не любил шуток и не понимал их. В этом отношении он был прямой, как шпала.
— В общем, да…
— Ну, давай, давай, что там у тебя?
Паташон нетерпеливо и чисто конвульсивно задергал своими худыми руками-лапками, будто подгребал что-то под себя. В этот момент он здорово напоминал чахлого паучка, который оплетает липкими нитями неразумную муху, угодившую в его паутину.
— Мне бы проконсультироваться, — сказал я с невинным видом.
— Так чего же ты тянешь? Что у тебя… где, где?…
Я достал из кармана все тот же бумажный листок с изображением талера графа-чернокнижника и отдал его старику. Паташон схватил его одним молниеносным движением и сразу же побежал к секретеру. Там он сел на свой «императорский» стул, включил лампу и, естественно, достал из ящичка большую лупу.
Этот жест у нумизматов просто профессиональный. Даже когда лупа совсем не нужна, все равно берешь в руки этот очень важный в нашем деле инструмент, потому что без нее и голова словно не так работает, и уверенности нет, и вообще чувствуешь себя как голая модель на подиуме, забывшая надеть очередной наряд; чего-то не хватает, и все тут.
Паташон рассматривал сканы долго. По тому, как напряглась его спина, я понял, что он узнал монету. Интересно, что этот старый прохиндей мне сейчас запоет?
Когда он обернулся ко мне, я поразился его мастерству перевоплощения. Теперь передо мною был не старый прижимистый сквалыга, а дедушка — божий одуванчик. Он мило улыбался и всем своим видом показывал, до чего ему приятно созерцать мою юную физиономию.
Теперь я понял, почему его прозвали Паташоном. В старые времена, еще в немом кино, подвизалась парочка датских комедийных актеров со сценическими псевдонимами Пат и Паташон. Пат, насколько мне помнится, был длинный, как оглобля, и своим внешним видом напоминал современного бомжа, а Паташон — низенький и очень хитрый.
— Никита, а не выпить ли нам за встречу? — спросил он, лучезарно улыбаясь, и тут же ответил сам себе: — Конечно же, надо… надо! Это же сколько мы с тобой не виделись? Дай Бог памяти… года два?
— Да, примерно так.
— Вот, вот — два года. А бывало… Помнишь?
— Ну…
— Эх, где мои…
Я боялся расхохотаться.
А старик тем временем начал доставать из секретера, который, похоже, служил ему еще и кухонным шкафом, бутылку коньяка, рюмки, бокалы, тарелки, вилки, какие-то консервы, лимон (уже нарезанный), яблоки, консервный нож, литровый пакет абрикосового сока… В общем, все по-взрослому.
Все понятно. Старый хитрец решил меня подпоить, чтобы узнать большую тайну. А в конечном итоге купить дорогущую монету за бесценок.
Мне очень не хотелось его разочаровывать, сообщив, что я не Мальчиш-Плохиш, а совсем даже наоборот, и великую тайну не выдам, и что водки, а тем более, коньяка, я могу выпить ведро без особого вреда для мыслительного процесса.
Так что мне эта бутылочка, что слону дробина.
Но я ничего говорить ему не стал. Все-таки старику хоть какое-то развлечение. Пусть еще раз поупражняется в искусстве ловить клиента на мякину. Иначе в этой берлоге он совсем закиснет.
Чтобы совсем угодить поистине дорогому гостю, Паташон притащил журнальный столик и даже накрыл его белой скатеркой с кружевной оторочкой. Судя по ее внешнему виду, она пролежала в комоде лет десять без движения, а то и больше.
Накрывал он на стол быстро и профессионально — словно всю жизнь проработал половым в каком-нибудь приличном трактире. Пять минут, и все закуски на местах, рюмки налиты, сок в бокалах — тоже.
— Кхе, кхе! — с торжественным видом прокашлялся Паташон, поднимая свою рюмку. — Хочу выпить, Никита, за тебя. Ты лучший среди молодых нумизматов. Можно сказать, наша достойная смена.
— Спасибо, не возражаю…
Мы выпили: Паташон лишь слизнул капельку с поверхности янтарного напитка, а я опрокинул рюмку не без удовольствия. Все-таки, ликер — это хорошо, но коньяк гораздо лучше. И вообще, мне нужно было немного подкрепиться. Морально.