— Нет, нет, — проговорил он срывающимся от благоговения голосом, — ты своим пением повелеваешь всеми людьми. Я недостоин стоять рядом с тобой, но я — твой слуга и буду им столько, сколько ты соблаговолишь прожить в моем доме.
И тут король деметов явил подлинное благородство: наполнил свой собственный рог вином, подал его певцу и зычно произнес:
— Это знак, что я ценю Талиесина превыше всех в этом зале. Он будет жить здесь как мой бард, вы же чтите его как своего повелителя.
Он снял одно из золотых колец и надел Талиесину на палец, потом обнял его по-отечески. Следом подошли воеводы, все снимали с себя золотые и серебряные браслеты и надевали на Талиесина. Один юноша, старший сын Пендарана, возложил ему на плечи золотую цепь и встал на колени.
Талиесин коснулся ладонью его головы и сказал:
— Встань, Мелвис, я узнал тебя.
Молодой человек медленно встал.
— Спасибо, господин, но имя мое не Мелвис — меня зовут Эйддон Ваур Врилик.
— Сегодня ты Эйддон Щедрый, — отвечал Талиесин, — но придет день, и люди назовут тебя Мелвисом, Благороднейшим.
Молодой человек потупился и выбежал, пока никто не заметил его румянца. Тут Пендаран приказал, чтобы внесли козлы и положили на них доски. Талиесину и Харите подали почетные кресла, и все приступили к обильной трапезе.
Позже, когда они остались одни в маленькой, но богато обставленной комнате над залом, которую отвел им Пендаран, Харита рассказала, как ей было страшно во время состязания со жрецом.
— Ты так рисковал, любимый, — сказала она. — Он мог бы отрезать тебе язык.
Талиесин только улыбнулся и сказал:
— Как так? Неужто наш Живой Бог слабее каменного истукана?
Харита подивилась его вере в Спасителя Бога и хотела бы поговорить еще, но Талиесин зевнул и растянулся на высоком ложе. Глаза его закрылись, и скоро он уже спал. Харита накрыла его шерстяным одеялом и, прежде чем лечь рядом, некоторое время смотрела, как он спит.
— Спокойной ночи, — сказала она, касаясь губами его виска, — и пусть Господь дарует нам мир в этом доме.
Глава 15
Маридун лежал в самом сердце холмистого края, изрезанного множеством извилистых рек и чистых ручьев. Дивед, как обнаружила Харита, очень походил на Инис Гутрин, хоть и не был таким диким, поскольку люди осели в этих краях уже много поколений назад. Большая часть здешних обитателей кроме наречия бриттов немного говорила по-латыни и в том, что касается образа жизни, считала себя римлянами.
На полях вокруг Маридуна росли пшеница, ячмень и рожь, в лугах пасся скот, в море прекрасно ловилась рыба, так что кладовые были полны и у знати, и у простолюдинов.
Пендаран Гледдиврудд оказался любезным и хлебосольным хозяином. Он всячески старался угодить гостям и загладить свою прежнюю грубость.
— Я нрава крутого, — говорил он Талиесину и Харите через день-два после их встречи, — да и время сейчас суровое. Я многое позабыл из того, что раньше мне было дорого. Уж простите дурака.
— Тот не дурак, кто видит свою болезнь и хочет лечиться, — отвечал Талиесин.
— Это еще не все. Пусть здоровье и богатство меня покинут, если я с этого дня откажу хоть кому-нибудь в гостеприимстве. — Он взглянул на Талиесина и печально покачал головой. — Только подумать, что я сам позволил этому жирному Кальпурнию отравлять мне слух ложью. И впрямь он меня охмурил, не то бы я сразу тебя узнал. Однако когда ты запел… — Голос Пендарана сорвался.
В следующий миг король деметов встряхнулся и сказал:
— Но зато уж теперь я отдал этого подколодного змея на милость его бога!
— Ты не убил его? — возмутилась Харита.
— Хуже! — хохотнул Пендаран. — Много хуже! Прогнал юн. Пусть теперь сам добывает себе пропитание, и несладко же ему будет! — Улыбка сошла с его лица. Король медленно покачал головой. — Не понимаю, как я мог быть так слеп. Однако, — продолжал он, расправляя плечи, — я исправлюсь и вдесятеро воздам за то, что удержал по скупости.
Пендаран Алый Меч сдержал свое слово, и в доме его воцарилось веселье. Порою Харита чувствовала легкую вину за то, что так мало скучает по Инис Гутрину и своим родным. Однако правда состояла в том, что Талиесин открыл ей неведомый прежде мир, заполненный изумительной красотой, населенный дивными людьми и зверями, и мир этот был несравненно величественнее, прекраснее и благороднее прежнего.
Мир предстал ей таким отчасти из-за растущей любви к Талиесину, отчасти потому, что, находясь рядом с ним, она смотрела его глазами. Она понимала, что до сих пор не жила по-настоящему, прошлое казалось тусклым и нереальным — клочки снов, полустертые образы, — как будто все это было с другой Харитой, обитавшей в серой, пустынной стране теней.
Ей хотелось каждую минуту быть с Талиесином, и все было так, как она желала. Они скакали верхом под голубыми летними небесами, плавали в озерах, посещали древние римские города по соседству, пели, смеялись и предавались утехам любви. Дни проходили один за другим, и каждый был безупречной жемчужиной на золотой нити.
Через три недели после приезда в Майлдун у Хариты было видение, что она беременна. Еще не рассвело, хотя птицы под окном уже пели, предвкушая приход зари. Во сне она услышала тихий, как будто бы детский крик и, проснувшись, увидела подле кровати женщину с новорожденным младенцем на руках. Сперва она подумала, что в комнату по ошибке зашла прислужница с ребенком, и уже открыла рот, но тут женщина подняла голову, и Харита поняла, что это она сама и младенец — ее собственный. Видение растаяло, а она осталась лежать рядышком с Талиесином, согретая и слегка ошеломленная своим знанием. «Только подумать, я ношу под сердцем новую жизнь!».
Впрочем, утром, когда они встали, Харита засомневалась. Может быть, это просто пустой сон. Поэтому она ничего не сказала, когда они завтракали хлебом и вином, не сказала, когда они ездили на соседний холм — проверить, может ли кречет летать, да и позже, когда они вместе купались в бане.
Однако поздним вечером, после того как Талиесин закончил петь в зале и они вернулись в свою комнату, он взял ее за плечи и сказал:
— Ну, выкладывай, что ты весь день от меня скрываешь, потому что я не усну, пока не узнаю.
— Почему ты решил, супруг мой, — сказала Харита, — будто я что-то от тебя скрываю?
Он обнял ее, поцеловал, потом ответил:
— Женское сердце — отдельный мир, для мужчин непостижимый. Однако я заметил, что ты сегодня задумчива, неуверенна, чего-то ждешь. И еще ты весь день не сводила с меня глаз, словно боялась, что я вслед за твоим кречетом взмою в небо и улечу навсегда.
Харита нахмурилась.
— Так ты чувствуешь себя пойманной птицей? Я тебе уже прискучила?
— Разве может прискучить рай? — легко отвечал он.
— Может, — отвечала Харита, — если рай тебе не по нраву.
— Госпожа моя, ты говоришь загадками. Однако за твоими словами я вновь различаю секрет. Хотел бы я знать, в чем он состоит?
— Неужели так легко проникнуть в мои мысли? — Она отвернулась и высвободилась из его объятий.
— Так, значит, я угадал, и секрет действительно есть?
— Возможно.
Он снова шагнул к ней.
— Скажи мне, Владычица озера, раскрой свой секрет.
— Может быть, я ошибаюсь, — сказала она.
— Тем более не будет беды, если ты со мною поделишься.
— Я думаю, что беременна. — И Харита рассказала про ночное видение.
В следующие недели ее тело подтвердило то, что явил сон.
Лето забирало все большую власть. Дождь и солнце сделали свое дело — в полях встали высокие хлеба. С каждым днем Харита все сильнее чувствовала в себе новую жизнь, ощущала перемены в своем теле, которое начинало готовиться к рождению будущего ребенка. Груди и живот начали раздуваться; она часто вспоминала мать и жалела, что в грядущие месяцы Брисеиды не будет рядом.
Лишь эта печаль и омрачала ее безоблачное счастье. В доме Пендарана, чья последняя жена умерла пять лет назад, она заняла место королевы, и придворные состязались за право ей услужить.
Днем она и Талиесин катались верхом, часто беря с собой кречета, чтобы он привыкал к своему месту на седле, либо сидели во дворе или на холме и разговаривали. По вечерам она восседала по правую руку от Пендарана, слушая пение Талиесина. Это были самые счастливые дни в ее жизни, и она наслаждалась каждым, словно глотком редкого бесценного вина.
Однажды утром, после нескольких сырых ветреных дней, Харита сказала:
— Давай покатаемся. Мы уже несколько дней не выходили, и мне не сидится дома.
Талиесин начал было возражать, но она сказала:
— Думаю, это будет последний раз на много месяцев вперед. — Она провела ладонью по животу. — Вот и кречет беспокоится. Крыло окрепло, ему хочется полетать.
— Ладно, — согласился Талиесин. — Давай посвятим этому день. Возьмем кречета на вересковую пустошь и поучим его охотиться.
Позавтракав, они проехали через Маридун и углубились в холмы, заросшие по склонам густым папоротником. Здесь они поднялись на вершину, спешились и стали любоваться на серебристый ломтик Хабренского залива, поблескивающий в туманной дымке на юге, и на темные громады Черных гор к северу.
— За этими горами, — сказал Талиесин, обращая взор к заросшим соснами склонам, — моя родина.
— Ты никогда о ней не рассказывал.
— А ты — о своей.
— В первый же раз, как я услышала твою песню, я поняла, что мы одинаковые.
— Как так?
— Мы оба изгнанники, ты и я. Мы живем в чужом мире.
Талиесин улыбнулся, но в улыбке этой была печаль.
— Мы сами творим мир, в котором живем, — легко сказал он, потом отвернулся от гор и долго смотрел, не произнося ни слова.
Когда он снова заговорил, голос его звучал отрешенно:
— Я видел землю, сияющую добротой, где каждый защищает достоинство брата, как свое собственное, где забыты нужда и войны, где все народы живут по одному закону любви и чести.
Я видел землю, светлую истиной, где слово — единственная порука, где нет лжи, где дети спокойно спят на руках у матери, не зная страха и боли.