Талисман — страница 130 из 143

Но момент прошел, облака сдвинулись, закрыв необычный просвет, и к вечеру снег усилился, начался первый буран этой зимы. А Донни узнал – пусть и на короткие мгновения, – каково оно, чувство любви и счастья. Оно ушло быстро, как уходит сон при пробуждении… но само чувство он помнил всю оставшуюся жизнь, распирающее ощущение радости, полученной и пережитой, а не обещанной и потом отнятой, это чувство чистой, и светлой, и сладкой любви, экстаз от еще одного пришествия белизны.

3

Судья Фэрчайлд, который отправил Джека и Волка в «Лучезарный дом», уже не был судьей, и ему предстояло отправиться в тюрьму после рассмотрения его последней апелляции. Похоже, даже он сам не сомневался в исходе этого рассмотрения. Срок ему светил долгий, из тюрьмы он, человек пожилой и не слишком здоровый, мог и не выйти. Если бы не нашли эти чертовы тела…

Судья продолжал улыбаться, насколько это было возможно при сложившихся обстоятельствах, но теперь, когда он сидел в своем домашнем кабинете и чистил ногти длинным лезвием перочинного ножа, на него вдруг гигантской серой волной обрушилась депрессия. Он отвел руку с ножом в сторону, оставив в покое ногти, какое-то время задумчиво смотрел на лезвие, а потом вставил кончик в правую ноздрю. Замер, прошептал: «Твою мать, почему бы и нет?» – и резко двинул кулак вверх, отправив шесть дюймов стали в короткое смертоносное путешествие, пронзив сначала носовые пазухи, а потом мозг.

4

Смоуки Апдайк сидел в кабинке своего бара, просматривал счета и суммировал расходы на калькуляторе, как в тот день, когда с ним встретился Джек. Только в Оутли уже наступил ранний вечер, и Лори обслуживала первых посетителей. Музыкальный автомат играл «Я предпочту бутылку лоботомии».

Все было как всегда, а в следующий момент Смоуки внезапно распрямился, бумажный поварской колпак слетел с его головы. Он схватился за белую футболку с левой стороны груди, где его пронзил резкий укол боли. Словно в сердце вонзили серебряную иглу. «Бог забивает свои гвозди», – сказал бы Волк.

В то же мгновение взорвался гриль. БАХ! Осколки ударили в часы над барной стойкой, рекламирующие пиво «Буш», и те грохнулись на пол. И тут же запах сжиженного газа заполнил дальнюю часть бара. Лори закричала.

Музыкальный автомат ускорился: сорок пять оборотов в минуту, семьдесят восемь, сто пятьдесят, четыреста! Шутливые женские стенания превратились в бессмысленную трескотню обезумевших бурундуков. Мгновением позже с музыкального автомата сорвало крышку. Осколки цветного стекла разлетелись во все стороны.

Смоуки посмотрел на калькулятор и увидел одно слово, мигавшее в красном окошке:

ТАЛИСМАН-ТАЛИСМАН-ТАЛИСМАН-ТАЛИСМАН

Потом его глаза лопнули.

– Лори, перекрой газ! – крикнул один из посетителей. Соскользнул с высокого стула и повернулся к Смоуки. – Смоуки, скажи ей… – Мужчина завопил от ужаса, увидев кровь, хлещущую из дыр на месте глаз Смоуки Апдайка.

В это мгновение весь «Бар Апдайка в Оутли» взлетел к серому небу, и прежде чем прибыли пожарные машины из Догтауна и Элмиры, пламя охватило половину центральной части города.

Невелика потеря, дети, можете сказать «аминь».

5

В школе Тэйера, где теперь царили привычные нормы жизненного уклада (как и всегда, за исключением короткой интерлюдии, которую обитатели кампуса запомнили чередой расплывчатых общих снов), только что начался последний в этот день урок. Легкий снег в Индиане превратился в мелкий холодный дождь в Иллинойсе. Ученики, задумчивые и грезящие наяву, сидели по классам.

Внезапно в часовне зазвонили колокола. Мальчики подняли головы. Глаза округлялись. По всей школе Тэйера начавшие забываться сны, похоже, решили вернуться.

6

Этридж сидел на уроке алгебры и ритмично – вверх-вниз – двигал рукой по торчащему члену, невидяще глядя на логарифмы, которые старый мистер Ханкинс громоздил на доске. Он думал о миленькой городской официантке, которую намеревался трахнуть в ближайшее время. Она носила пояс с резинками вместо колготок, и ей очень даже нравилось не снимать чулки во время траха. Но тут Этридж повернулся к окну – и внезапно забыл про свой член, про официантку с длинными ногами и гладким нейлоном: на ум без всякой на то причины пришел Слоут. Чопорный маленький Ричард Слоут, которого, пожалуй, следовало записать в слабаки, но, судя по всему, он таковым как раз и не был. Этридж думал о Слоуте и задавался вопросом, все ли у него хорошо. И почему-то склонялся к мысли, что Слоут, который, никому ничего не сказав, четыре дня назад покинул школу и скрылся в неизвестном направлении, нынче совсем не в шоколаде.


В директорском кабинете мистер Дафри обсуждал исключение из школы за мошенничество некоего Джорджа Хэтфилда с разъяренным – и богатым – отцом последнего, когда неожиданно – и в неурочный час – зазвонили колокола. А когда звон смолк, мистер Дафри обнаружил, что стоит на четвереньках, седые волосы падают на глаза, а язык вывалился изо рта. Хэтфилд-старший застыл у двери – вжавшись в нее спиной – с широко раскрытыми глазами и отвисшей челюстью. Ярость ушла, уступив место изумлению и страху. Только что мистер Дафри бегал по ковру на четвереньках и лаял, как собака.


Альберт Брюхан как раз собирался перекусить, когда зазвонили колокола. Он посмотрел в сторону окна, нахмурился, как хмурится человек, пытающийся вспомнить что-то вертящееся на кончике языка. Пожал плечами и вернулся к вскрытому пакету начос, кукурузных чипсов, покрытых сыром: мамочка только что прислала ему целую коробку. Внезапно глаза Альберта округлились. Он подумал – только на мгновение, но иной раз мгновения более чем достаточно, – что пакет полон толстых извивающихся белых гусениц.

И тут же лишился чувств.

Когда очнулся и собрался с духом, чтобы вновь заглянуть в пакет, стало понятно, что гусеницы ему привиделись. Галлюцинация. Разумеется! Что же еще? Тем не менее эта галлюцинация так и не отпустила Альберта. Всякий раз, вскрывая пакет с чипсами или срывая упаковку с шоколадного батончика, с колбасок «Слим джимс», с вяленого мяса «Биг джерк», он мысленным взором видел этих гусениц. К весне Альберт похудел на тридцать пять фунтов, начал играть в школьной теннисной команде и переспал с женщиной. Он не находил себе места от счастья. И впервые в жизни почувствовал, что, возможно, сумеет пережить мамочкину любовь.

7

Они все начали оглядываться, когда зазвонили колокола. Некоторые смеялись, другие хмурились, третьи рыдали. Где-то завыли собаки, и это всех удивило, потому что собаки на территорию кампуса не допускались.

Мелодия, которую выводили колокола, не входила в список запрограммированных записей, в чем позднее с неохотой признался комендант кампуса. В еженедельном издании школьной газеты какой-то остряк предположил, что кто-то из программистов уже начал готовиться к Рождеству.

Колокола играли мелодию песни «Вновь пришли счастливые денечки».

8

Хотя она считала себя слишком старой, чтобы забеременеть, месячные не пришли к матери Волка, друга Джека Сойера, во время Изменения где-то двенадцатью месяцами раньше. И три месяца назад она родила тройню: двух «сестер-по-помету» и одного брата. Роды проходили трудно, и она предчувствовала, что один из ее старших детей должен умереть. Знала, что этот ее сын отправился в Другое место, чтобы оберегать стадо, и что он умрет в Другом месте, и она больше никогда его не увидит. Это было тяжело, и от этого она плакала сильнее, чем от родовых болей.

Но сейчас – она спала со своими маленькими под полной луной, на безопасном расстоянии от стада – мать Волка с улыбкой перекатилась на бок, подтянула к себе сына и начала вылизывать. Не проснувшись, Волчонок обнял руками косматую шею матери, прижался щекой к ее груди и тоже заулыбался, а в нечеловеческом мозгу Волчицы возникла вполне человеческая мысль: Бог забивает свои гвозди хорошо и правильно. И лунный свет заливал этот прекрасный мир, где все пахло правильно, и под этим светом они спали, обнимая друг друга, рядом с двумя «сестрами-по-помету».

9

В городе Гослин, штат Огайо (неподалеку от Аманды и примерно в тридцати милях от Колумбуса), мужчина по имени Бадди Паркинс в сумерках лопатой чистил курятник от помета. Его нос и рот закрывала марлевая повязка, чтобы уберечь дыхательные пути от удушающего белого облака распыленного гуано. Воздух вонял аммиаком. От этого запаха у Бадди болела голова. Болела и спина, потому что с его ростом в низком курятнике приходилось нагибаться. Наверное, не стоило и говорить, что нынешнее занятие не приносило ему ни малейшего удовольствия. У него было три сына, но у всех находились неотложные дела, когда возникала необходимость почистить курятник. Радовало только одно: работа подходила к концу. И тут…


Парнишка! Господи Иисусе! Тот парнишка!


Он внезапно, с абсолютной ясностью и ошеломляющей любовью, вспомнил подростка, который назвал себя Льюисом Фарреном. Подростка, утверждавшего, что едет к своей тетке, Элен Воэн, в город Бакай-Лейк; подростка, который повернулся к Бадди после того, как Бадди спросил, не убежал ли он из дому, и именно в тот момент Бадди открылось, что лицо мальчика светится истинной добротой и необычайно, потрясающе красиво: эта красота вызвала мысли о радугах, которые появляются после гроз, и закатах в конце дней, тяжелых и потных от работы, которая хорошо сделана и за которую не стыдно.

Он со вздохом выпрямился и приложился головой к потолочной балке курятника, достаточно сильно, чтобы заслезились глаза… но при этом Бадди улыбался во весь рот. Ох, Господи, этот парнишка ТАМ, он ТАМ, думал Бадди Паркинс, и хотя понятия не имел, что подразумевал под «там», его вдруг охватила неодолимая, всепоглощающая жажда приключений; никогда еще, с тех пор как он в двенадцать лет прочитал «Остров сокровищ» и впервые – в четырнадцать – ощутил в ладони девичью грудь, он не ощущал себя таким потрясенным, таким возбужденным, до такой степени наполненным теплой радостью. Он начал смеяться. Отбросил лопату и под тупо-изумленными взглядами наседок пустился в пляс среди птичьего по