Проблема заключалась не в количестве, а в стоимости этих денег: Джек понятия не имел, что дешево и что дорого, и, добравшись до ярмарки, ощутил себя участником телевикторины «Правильная цена» – только, ошибившись здесь, он не мог рассчитывать на утешительный приз и сочувственный шлепок по спине от Боба Баркера. Если он ошибется здесь, с ним могли… ладно, он точно не знал, что с ним могли сделать. Выгнать – наверняка. Избить? Возможно. Убить? Вероятно, нет, но полной уверенности у него не было. Они – маленькие люди, далекие от политики. А он – чужак.
Джек медленно прошел из одного конца шумной и людной ярмарки в другой, мучимый насущной проблемой. И сосредоточилась она в желудке – ужасно хотелось есть. Один раз увидел Генри, торговавшегося с мужиком, который продавал коз. Миссис Генри стояла рядом, но чуть позади, не мешая мужчинам. Спиной к Джеку, держа малыша на руках (Джейсона, одного из маленьких Генри, подумал Джек), но Джейсон его увидел. Помахал пухлой ручкой, и Джек тут же развернулся и нырнул в толпу, чтобы мальчик потерял его из виду.
Повсюду пахло жареным мясом. Он видел, как торговцы медленно поворачивали над раскаленными углями куски мяса, маленькие и побольше. Он видел, как помогавшие им мальчишки клали толстые ломти – ему показалось, свинины – на домашний хлеб и относили покупателям. В большинстве своем такие же фермеры, как Генри, те напоминали участников аукциона. И еду они заказывали, словно делали ставку – нетерпеливо вскидывали руку с растопыренными пальцами. Джек внимательно наблюдал за расчетами по некоторым таким сделкам, и в каждом случае происходил переход составных деревяшек из рук в руки… но сколько звеньев стоил один бутерброд? Джек не знал, однако это не имело значения. Очень хотелось есть, независимо от того, признают в нем чужака или нет.
Он прошел мимо представления, мельком глянув на толпу зрителей, в основном женщин и детей. Они покатывались от хохота и аплодировали. Двинулся к ларьку с брезентовыми стенами, где здоровяк с татуировками на бицепсах стоял у канавы в земле, наполненной горящими углями. Над канавой тянулся семифутовый железный вертел с нанизанными на него пятью большими кусками мяса. Потные, грязные мальчишки стояли по обе стороны вертела и синхронно поворачивали его.
– Отличное мясо! – бубнил мужчина. – Отличное мясо! Отличное мя-я-ясо! Покупайте мое мясо! Здесь отличное мясо! Отличное мясо прямо здесь! – И добавил другим тоном, обращаясь к мальчишке, который стоял ближе: – Шевелись, а не то Бог тебя поколотит, – после чего продолжил протяжно рекламировать свой товар.
Фермер, проходивший мимо с дочкой-подростком, поднял руку, потом указал на второй кусок слева. Мальчишки перестали вращать вертел на те мгновения, которые потребовались здоровяку, чтобы отрезать ломоть мяса и положить на хлеб. Один из мальчишек подбежал к фермеру, доставшему составную деревяшку. Пристально наблюдая, Джек увидел, как фермер отделил два звена и протянул мальчишке. Пока тот возвращался к ларьку, фермер убрал денежную деревяшку в карман, небрежно, но осмотрительно, как поступают со сдачей, отхватил огромный кусок бутерброда, а остальное отдал дочери, которая набросилась на мясо с хлебом с таким же энтузиазмом.
Желудок Джека заурчал и дернулся. Он вроде бы увидел все, что требовалось… во всяком случае, надеялся на это.
– Отличное мясо! Отличное мясо! Отличное… – Здоровяк замолчал и посмотрел на Джека, кустистые брови сдвинулись над глазами, маленькими, но далеко не глупыми. – Я слышу песню твоего желудка, приятель. Если у тебя есть деньги, я поменяю их на мой товар и вечером в своих молитвах попрошу Бога благословить тебя. Если денег нет, вали отсюда со своей глупой бараньей мордой прямиком к дьяволу.
Оба мальчишки рассмеялись, но выглядели они очень уставшими, а потому смеялись так, будто не контролировали звуки, которые издавали.
Сводящий с ума аромат медленно жарящегося мяса не позволил ему уйти. Он достал меньшую из составных деревяшек и указал на второй слева кусок мяса. Не произнеся ни слова. Полагал, что так безопаснее. Продавец хмыкнул, достал из-за пояса широкий грубый нож и отрезал ломоть мяса – меньше, чем фермеру. Джек это видел, но его желудок не позволил об этом задуматься – безумно заурчал в предвкушении пиршества.
Продавец шлепнул ломоть мяса на хлеб и принес его сам, вместо того чтобы передать одному из мальчишек. Взял денежную деревяшку Джека. Отделил не два звена, а три.
Голос матери, горько-изумленный, зазвучал голове Джека: Поздравляю, Джеки… тебя только что нагрели.
Продавец смотрел на него, широко улыбаясь почерневшими, гнилыми зубами, предлагая ему что-нибудь сказать, запротестовать. Ты должен меня благодарить, что я взял только три, а не все четырнадцать. Я мог, знаешь ли. У тебя же, парень, на шее висит табличка: «Я ЗДЕСЬ ЧУЖАК И Я САМ ПО СЕБЕ». Так что скажи мне, баранья морда, хочется ли тебе устраивать из-за этого скандал?
Чего он хотел, значения не имело… очевидно, устроить скандал он бы не смог. Но Джек вновь почувствовал жгучую, бессильную ярость.
– Иди. – Продавец от него устал. Махнул большой рукой перед лицом Джека. Мальчик увидел шрамы на пальцах и кровь под ногтями. – Еду ты получил. Теперь уходи.
Джек подумал: Я бы мог показать тебе фонарик, и ты бы побежал так, будто за тобой гонятся все дьяволы ада. Покажи тебе самолет, и ты, наверное, обезумеешь. Ты не такой крутой, как думаешь, дружище.
Он улыбнулся, и, возможно, что-то в этой улыбке продавцу не понравилось, потому что он подался назад, на его лице отразилась тревога. Потом брови вновь сошлись вместе.
– Пошел отсюда, я сказал! – взревел он. – Убирайся, а не то Бог тебя поколотит!
На этот раз Джек ушел.
Мясо оказалось божественным. Джек умял на ходу и мясо, и хлеб, а потом, не отдавая себе в этом отчета, еще и слизал сок с ладоней. По вкусу мясо напоминало свинину… но только напоминало. Он было и нежнее, и острее. В любом случае оно основательно заполнило пустоту в животе, и Джек подумал, что с таким мясом на ленч он бы ходил в школу тысячу лет.
Теперь, когда ему удалось заставить желудок замолчать – хотя бы на какое-то время, – он оглядывался с большим интересом… и, пусть он этого не знал, начал сливаться с толпой. Уже стал деревенским подростком из глубинки, приехавшим на ярмарку, медленно ходил между киосками и лотками, пытаясь смотреть во все стороны одновременно. Торговцы замечали его, но только как одного из возможных покупателей. Они кричали ему и зазывали, когда он проходил мимо, но точно так же они кричали и тому, кто шел следом – мужчине, женщине, ребенку. Джек открыто таращился на товары, предлагаемые со всех сторон, товары удивительные и странные, и перестал быть чужаком, находясь среди других людей, тоже глазеющих на них… возможно, потому, что отказался от попыток выглядеть равнодушным там, где никто не проявлял равнодушия. Люди смеялись, спорили, торговались… но никто, похоже, не скучал.
Ярмарочная площадь напоминала ему павильон королевы, только без плохо скрываемой напряженности и напускного веселья. Его также окутывала невероятная смесь запахов (доминировали, конечно, жареное мясо и навоз), и он видел разодетых людей (хотя самые разодетые в подметки не годились некоторым из тех денди, что встретились ему в павильоне), и все это непосредственное соприкосновение с неведомым вызывало и тревогу, и радостное волнение.
Джек остановился у ларька, торгующего коврами с вытканным на них портретом королевы. Внезапно подумал о матери Хэнка Шкоффлера и улыбнулся. С Хэнком он и Ричард Слоут дружили в Лос-Анджелесе. Миссис Шкоффлер как никто умела украсить квартиру ярким и безвкусным. Бог свидетель, ей бы эти ковры понравились. С изображением Лауры Делессиан с забранными наверх и уложенными короной волосами! Они смотрелись бы даже лучше ее бархатных аляскинских оленей или керамической диорамы Тайной вечери за баром в гостиной Шкоффлеров.
Потом лицо, вытканное на коврах, словно начало изменяться у него на глазах. Королева исчезла, и теперь он видел свою мать, повторяющуюся снова и снова, со слишком черными глазами и чересчур белой кожей.
Тоска по дому вновь захлестнула Джека. Прокатилась по нему, как волна, и он воззвал к матери всем сердцем: Мама! Эй, мама! Господи, что я здесь делаю? Мама! – задавшись вопросом, словно пылкий влюбленный, а что она делает в этот самый момент. Сидит у окна, курит, смотрит на океан с открытой книгой под рукой? Смотрит телик? Сидит в кино? Спит? Умирает?
Умерла? – добавил злобный голос, прежде чем Джек успел остановить его. Умерла, Джек? Уже умерла?
Прекрати!
Он почувствовал, как слезы жгут глаза.
– Эй, парнишка, как делишки?
Он вздрогнул, поднял голову и увидел, что продавец ковров смотрит на него. Такой же здоровяк, как и торговец мясом, тоже с татуировками на руках, но с открытой и солнечной улыбкой. Без намека на злобу. И это меняло дело.
– Ничего, – ответил Джек.
– Если от ничего у тебя такой вид, тогда тебе надо подумать о чем-то, сын мой, да, сын мой.
– Я что, выглядел очень грустным? – спросил Джек, чуть улыбнувшись. Он перестал задумываться о своей речи – во всяком случае, в тот момент, – и, возможно, по этой причине продавец ковров не уловил в ней ничего странного или необычного.
– Паренек, ты выглядел так, будто по эту сторону луны у тебя оставался только один друг и ты только что увидел, как Дикий Белый Волк прибежал с севера и сожрал его серебряной ложкой.
Джек снова улыбнулся. Продавец протянул руку и взял что-то из маленького шкафчика, который стоял справа от самого большого ковра. Что-то овальное и с ручкой. Когда мужчина повернул предмет, солнце отразилось от плоской поверхности. Зеркало. Джеку оно показалось маленьким и дешевым, какие дают в ярмарочном павильоне, если собьешь все три деревянные кегли.
– На, паренек, возьми. Прав я или нет – сам взгляни.