Но, честно говоря, он не верил, что ушел так далеко. И не испытывал нарастающей тревоги, как рядом с живыми деревьями, среди которых очутился, прячась от дилижанса Моргана… живыми деревьями, теперь казавшимися жутким прологом ко времени, проведенному в Оутли.
Действительно, ощущение, что все вокруг хорошо (он испытывал его с того мгновения, как проснулся, согревшийся и отдохнувший, в ароматном стогу и пока фермер Генри не предложил ему слезть с телеги), теперь вернулось: чувство, что Долины, несмотря на обитающее в них зло, по сути своей добрые, и он мог бы стать их частью, если бы захотел… то есть он совсем не Чужак.
Джек начал осознавать, что долгие периоды времени был частью Долин. Странная мысль возникла у него, когда он легко шагал по Западной дороге, мысль, пришедшая отчасти на английском, отчасти на языке Долин: Если я вижу сон, я точно ЗНАЮ, что это сон, только в один момент – когда просыпаюсь. Если я вижу сон и просыпаюсь – когда звенит будильник или что-то такое, – я испытываю крайнее удивление. Поначалу пробуждение кажется сном. И я не чужак здесь, когда сон становится глубже… Так? Не совсем, но уже теплее. Готов спорить, у моего отца эти сны часто были глубокими. И готов спорить, у дяди Моргана – никогда.
Он решил, что глотнет из бутылки Спиди и прыгнет обратно, как только увидит что-то опасное… или просто пугающее. Иначе будет идти и идти весь день, а уж потом вернется в штат Нью-Йорк. Он даже склонялся к тому, чтобы провести здесь ночь, если бы из еды прихватил с собой не только яблоко. Но он не прихватил, а у широкого пустынного проселка, именуемого Западной дорогой, не попадалось ни «С семи до одиннадцати», ни «Остановись и зайди».
Как только Джек миновал последнее поселение, старые деревья, окружавшие перекресток и росшие в городе, где была ярмарка, уступили место широким полям. У него появилось ощущение, что он идет по бесконечной дамбе, проложенной среди бескрайнего океана. В этот день он путешествовал по Западной дороге в одиночестве, под ясным и солнечным, но прохладным небом. (Уже поздний сентябрь, понятно, что прохладным, подумал Джек, только на ум пришло не «сентябрь», а долинское слово, которое переводилось как «девятый месяц».) Он не встретил ни одного пешехода, мимо не проезжали фургоны – ни груженые, ни пустые. Ветер дул с прежней силой, шурша травой, и в звуке этом слышались и осень, и одиночество. По поверхности полей бежала крупная рябь.
На вопрос: «Как самочувствие, Джек?» – он ответил бы: «Очень неплохо. Спасибо. Я бодр и весел». Слова эти, «бодр и весел», обязательно пришли бы ему в голову, когда он пересекал заросшую травой равнину; а слово «экстаз» у Джека в первую очередь ассоциировалось с одноименной песней, хитом группы «Блонди». И он бы очень удивился, если бы ему сказали, что он плакал несколько раз, наблюдая, как океан травы идет рябью до самого горизонта, пьянея от вида, открывавшегося лишь немногим американским детям его времени, – гигантских пустынных пространств, раскинувшихся под синим небом фантастической длины, и ширины, и, да, высоты. Небом, которое не прорезали следы, оставляемые реактивными двигателями самолетов, не затягивала грязная лента смога.
Чувства Джека подверглись мощному удару: глаза, уши, нос впитывали все новое, тогда как привычный поток информации сошел на нет. У Джека был неплохой опыт – он вырос в лос-анджелесской семье, его отец был агентом, мать – киноактрисой, так что не следовало считать его наивным, – но, с опытом или без, он все равно оставался ребенком, и именно это его спасало… во всяком случае, в сложившейся ситуации. У взрослого одиночное путешествие по этой заросшей травой равнине вызвало бы информационную перегрузку, возможно, привело бы к безумию или галлюцинациям. Взрослый потянулся бы за бутылкой Спиди – и, возможно, такими трясущимися руками, что она выскользнула бы из пальцев, – уже через час после того, как двинулся с ярмарки на запад, а может, и раньше.
В случае Джека поток новой информации проскакивал разум, практически целиком отправляясь в подсознание. А начав плакать от восторга, он не чувствовал слез (только один раз его зрение затуманилось, но он списал это на пот), и из головы не выходила мысль: Господи, как же мне хорошо… вроде бы мурашки должны бежать по коже от того, что рядом ни души, но ведь не бегут.
И Джек воспринимал свой восторг всего лишь как что-то хорошее, веселое и бодрящее, шагал и шагал по Западной дороге, а отбрасываемая им тень удлинялась и удлинялась. Он об этом не думал, но отчасти столь положительный эмоциональный настрой вызывался и тем, что еще вчерашним вечером он был пленником в «Баре Апдайка в Оутли» (кровавые синяки от контакта с последним алюминиевым бочонком пока не сошли), а прошлой ночью лишь в последний момент ускользнул от жаждущего крови зверя, которого уже называл не иначе, как козлооборотень. Впервые в жизни он оказался на широкой, открытой всем ветрам дороге, совершенно пустынной, принадлежащей только ему. Нигде не рекламировалась кока-кола, не стояли рекламные щиты «Будвайзера» с «всемирно знаменитыми клейдесдалами[20]», и никакие провода не тянулись вдоль дороги и над ней, как бывало на каждой дороге, по которой когда-либо путешествовал Джек Сойер. Ниоткуда не доносился далекий рокот самолета, не говоря уже о реве «боингов», идущих на посадку в международном аэропорту Лос-Анджелеса, или F-111, взлетающих с авиационной базы в Портсмуте, а потом прорывающих звуковой барьер над «Альгамброй» (звук этот напоминал щелчок кнута Осмонда), уходя в сторону Атлантического океана. Джек слышал только шуршание ног по утоптанной земле да чистый звук собственного дыхания.
Господи, как же мне хорошо, подумал Джек, рассеянно вытирая глаза. Он был «бодр и весел».
И теперь он смотрел на башню и гадал, для чего она здесь.
Нет, меня не затащишь на нее ни за какие коврижки. Яблоко он обглодал до семечек, а потом, не отдавая себе отчета, не отрывая глаз от башни, вырыл ямку в жесткой, пружинистой земле и похоронил в ней огрызок.
Башня, кажется, была из амбарных балок. Высота ее, по прикидкам Джека, составляла футов пятьсот. Большая и полая, она поднималась к небу рядами иксов. Наверху находилась квадратная платформа, и Джек, прищурившись, видел прогуливающихся по ней людей.
Ветер мягко толкнул сидевшего на обочине дороги мальчика, и он подтянул колени к груди и обхватил их руками. Травяная рябь побежала к башне. Джек представил себе, насколько сильно раскачивается это хлипкое сооружение, и почувствовал, как бултыхнулся желудок.
НИ ЗА ЧТО не поднимусь наверх, вновь подумал он, даже за миллион баксов.
И тут случилось то, чего он боялся с того самого момента, как заметил людей на башне: один из них упал.
Джек вскочил. На его лице отразился ужас, он обмер, как человек, на глазах которого не удался опасный цирковой трюк, и теперь акробат бесформенным ворохом лежит на арене после неудачного прыжка, или воздушную гимнастку, проскочившую мимо трапеции, с глухим стуком подбрасывает страховочная сеть, или человеческая пирамида внезапно рассыпается грудой тел.
Ох, блин, ох, черт, ох…
Глаза Джека внезапно широко раскрылись, а челюсть отвисла, почти упершись в грудину, но потом до него дошло, что происходит, и его губы растянулись в широченную, неверящую улыбку. Человек не упал с башни, и его не сдуло ветром. С двух сторон от платформы отходило по узкому выступу, напоминавшему доски на вышке для прыжков в воду, и человек просто прошел по этой доске до конца, а потом прыгнул с нее. На полпути вниз что-то начало раскрываться – парашют, подумал Джек, точно зная, что до конца раскрыться он не успеет.
Как выяснилось – не парашют.
Крылья.
Падение человека замедлилось и полностью прекратилось футах в пятидесяти от высокой травы, а потом направление его движения изменилось на противоположное. Теперь человек летел вперед и вверх, крылья поднимались так высоко, что практически соприкасались – совсем как хохолки на головах попугая, – чтобы с невероятной силой опуститься, словно руки пловца у финишной черты.
Вау, подумал Джек, возвращаясь к самому тупому штампу, выражавшему полнейшее изумление. Это зрелище перекрывало все увиденное ранее, такого он и представить себе не мог. Вау, вы только на это посмотрите, вау.
Второй человек сиганул с трамплина на вершине башни, потом третий, четвертый. Менее чем через пять минут летало уже человек пятьдесят, все по заведенному порядку: спрыгнуть с башни, описать восьмерку, пролететь над башней, вновь описать восьмерку, вернуться к башне, опуститься на платформу, спрыгнуть с другой стороны, повторить все заново…
Они вращались, и танцевали, и пролетали друг над другом. Джек начал смеяться от восторга. Все это напоминало водный балет в старых фильмах Эстер Уильямс. Те пловцы – а прежде всего сама Эстер Уильямс – выглядели легко и непринужденно, словно любой зритель и несколько его друзей могли без труда это повторить, скажем, прыгнуть с разных сторон трамплина, создав человеческий фонтан.
Но Джек заметил разницу. Не создавалось ощущения, что летающим людям все это дается безо всяких усилий; наоборот, чувствовалось, что они затрачивают немало энергии, чтобы удержаться в воздухе, и Джек внезапно понял, что эти полеты причиняют боль, как некоторые гимнастические упражнения на уроках физкультуры. «Что не болит, то не развивается!» – орал тренер, если кому-то хватало смелости пожаловаться.
Вдруг всплыло еще одно воспоминание: как-то раз мать взяла его с собой, когда поехала к подруге, Мирне, настоящей балерине, которая репетировала в танцевальной студии на чердаке одного из домов на бульваре Уилшира. Мирна выступала в балетной труппе, и Джек не раз видел ее и других танцоров на сцене – мать часто брала его на спектакли, и от скуки у него сводило челюсти, совсем как в церкви или во время «Санрайз семестр». Но он никогда не видел Мирну на репетициях… никогда не видел так близко. И его поразил, даже немного испугал разительный контраст между балетом на сцене, когда все летали, скользили или вращались на пуантах, вроде бы не прилагая к этому никаких усилий, и репетицией, когда от артистов тебя отделяли какие-то пять футов, яркий дневной свет вливался в высокие, от пола до потолка, окна и не звучала музыка – только хореограф ритмично хлопал в ладоши и жестко указывал на ошибки. Никакой хвалы – только критика. Их лица блестели о