пропах. Словно мыл им волосы.
Джек ощутил странное, но привычное чувство вины – как и всегда, если его обвиняли в том, к чему он отношения не имел… практически не имел. Прыгнув в этот мир, он едва прикасался к опустевшей бутылке. Но даже прикосновение наполняло его благоговейным ужасом – бутылку он теперь воспринимал так же, как средневековый крестьянин мог воспринять щепку Истинного креста или костяшку святого. Магия, безусловно. Мощная магия. Иной раз убивающая людей.
– Я его не пил, честно, – наконец выдавил из себя Джек. – То, что было вначале, почти закончилось. Оно… я… мне оно даже не нравится! – Его желудок нервно дернулся. От одной мысли о волшебном соке его замутило. – Но мне нужно его достать. На всякий случай.
– Достать крови Христовой? В твоем-то возрасте? – Слепец рассмеялся и пренебрежительно махнул рукой. – Черт, тебе это не нужно. Чтобы путешествовать, никаким мальчикам эта отрава не нужна.
– Но…
– Слушай. Я спою тебе песенку, чтобы подбодрить тебя. Похоже, тебе это не помешает.
Он запел, и его голос разительно изменился, стал глубоким, мощным, берущим за душу, а негритянский выговор куда-то исчез. Джек даже подумал, что это тренированный голос оперного певца, который развлекается, исполняя популярную песенку. От этого красивого, сильного голоса по рукам и спине побежали мурашки. На тротуаре, протянувшемся вдоль тусклой охряной стены торгового центра, поворачивались головы.
– Красная малиновка прилетит, радостную песенку запоет, все наши тревоги унесет…
Джек почувствовал, что знает эту песню, что слышал раньше ее или что-то очень похожее, и пока слепой пел, улыбаясь озорной желтозубой улыбкой, мальчик понял, откуда у него это чувство. Он знал, почему поворачиваются головы, словно на автомобильную стоянку у торгового центра прискакал единорог. В голосе этого человека слышалась удивительная и прекрасная чистота другого мира. Такой голос мог звучать только там, где воздух настолько чистый, что можно учуять редиску, которую кто-то вытаскивает из земли в полумиле от тебя. Конечно, эту песенку сочинили здесь… но голос принадлежал Долинам.
– Поднимайся… поднимайся, наша соня… из кровати… из кровати вылезай… чтобы жить-поживать и друзей наживать, чтоб смеяться и…
Гитара и голос оборвались резко и одновременно. Джек, который пристально вглядывался в лицо слепого музыканта (подсознательно пытаясь пробить взглядом темные очки и понять, прячутся ли за ними глаза Спиди Паркера), оглянулся и увидел двух копов, стоявших рядом с чернокожим стариком.
– Знаешь, я ничего не слышу, – игриво заметил слепец, – но вроде бы чувствую что-то синее.
– Черт тебя побери, Снежок, ты знаешь, что тебе запрещено работать у торгового центра! – воскликнул один из копов. – Что сказал тебе в последний раз судья Холлас? Деловой район между Центральной и Мьюрал-стрит. Больше нигде. Черт побери, парень, или ты совсем слабоумный? Или твой крантик отвалился от того, чем наградила тебя твоя женщина, прежде чем слинять? Господи, я просто… – Его напарник положил руку ему на плечо и кивнул в сторону Джека, который обратился в слух.
– Иди к своей матери и скажи, что ты ей нужен, – бросил первый коп.
Джек двинулся по тротуару. Он не мог остаться. Даже если бы сумел как-то помочь, не мог остаться. Ему еще повезло, что копов интересовал только мужчина, которого они назвали Снежком. Если бы они еще раз глянули на него, то – Джек в этом не сомневался – спросили бы, кто он и откуда. Новые кеды не скрывали, какая грязная и поношенная у него одежда. Копам не требовалось много времени, чтобы отличить бродягу от обычных детей, а Джек, конечно же, был бродягой.
Он легко представил себе, как зейнсвиллские копы, отличные парни в синем, которые каждый день слушали консерватора Пола Харви и голосовали за президента Рейгана, сажают его в зейнсвиллскую тюрьму с тем, чтобы выяснить, каким образом он оказался в их славном городе.
Нет, он не хотел, чтобы зейнсвиллские копы присматривались к нему.
Ровно урчащий мотор приближался.
Джек поддернул рюкзак выше и уставился на свои новые кеды. Краем глаза увидел, как патрульный автомобиль медленно проезжает мимо.
Слепой старик сидел на заднем сиденье, в окне виднелся гриф его гитары.
Когда патрульный автомобиль повернул на одну из выездных полос, слепец резко повернул голову и посмотрел в окно, прямо на Джека…
И хотя Джек не мог заглянуть за пыльные очки, он совершенно точно знал, что Лестер Паркер по прозвищу Спиди подмигнул ему.
Джеку удалось не развивать эту мысль, пока он не добрался до выезда на автостраду. Он стоял, глядя на указатели. Только они оставались четкими и ясными в мире
(мирах?)
где все остальное превратилось в сводящий с ума серый водоворот. Он чувствовал, как черная депрессия кружит вокруг, просачивается внутрь, пытаясь уничтожить его решимость. Он понимал, что тоска по дому – часть этой депрессии, но в сравнении с тем, что происходило с ним сейчас, прежняя тоска казалась детским капризом, сущим пустяком. Он плыл без руля и ветрил, полностью потеряв опору под ногами.
Стоя рядом с указателями, наблюдая за автомобилями, проносящимися по трассе, Джек осознал, что чертовски близок к самоубийству. Какое-то время его поддерживала мысль о том, что он скоро увидится с Ричардом Слоутом (и хотя Джек не признавался в этом даже себе, он рассчитывал, что Ричард может составить ему компанию в путешествии на запад – в конце концов, это будет не первый раз, когда Сойер и Слоут вместе отправятся в необычные странствия, верно?), но тяжелая работа на ферме Паламаунтина и загадочные события в «Торговом центре Бакай» лишили привлекательности и эту долгожданную встречу.
Иди домой, Джеки, ты проиграл, прошептал голос. Если продолжишь путь, закончится тем, что тебя забьют до смерти… и в следующий раз, возможно, умрут пятьдесят человек. Или пятьсот.
Автострада 70 ВОСТОК.
Автострада 70 ЗАПАД.
Он рывком вытащил из кармана монету, которая в этом мире стала серебряным долларом. Пусть решают боги, раз и навсегда. Он слишком измотан, чтобы принимать решение самому. Спина болела в том месте, куда его ударил «Мистер Америка». Решка – он поднимается по въезду на восточные полосы и возвращается домой. Орел – продолжает путь… и больше не оглядывается.
Стоя в мягкой пыли обочины, он подбросил монету в холодный октябрьский воздух. Она взлетела к самому небу, вращаясь и вращаясь, поблескивая в солнечных лучах. Джек вскинул голову, следя за ней взглядом.
Семья, проезжавшая мимо в старом универсале, на несколько мгновений перестала препираться, чтобы посмотреть на него. В голове сидевшего за рулем мужчины, лысеющего бухгалтера, который иногда просыпался ночью, вроде бы ощущая стреляющие боли в груди и левой руке, внезапно возникли абсурдные мысли: «Приключение. Опасность. Поход ради благородной цели. Грезы страха и славы». Он покачал головой, словно отгоняя их, и в зеркало заднего вида посмотрел на подростка, который наклонился, разглядывая что-то на земле. Господи, подумал лысеющий бухгалтер. Выброси это из головы, Ларри, мысли у тебя что гребаная детская приключенческая книжка.
Он нажал педаль газа, быстро разогнав универсал до семидесяти миль в час, забыв о подростке в грязных джинсах на обочине дороги. Теперь его занимали другие мысли: если он успеет добраться до дома к трем часам, то сможет посмотреть матч за звание чемпиона мира в среднем весе по спортивному каналу «И-эс-пи-эн».
Монета упала. Джек наклонился над ней. Решка… но не только.
На монете Джек увидел вовсе не леди Свободу, а профиль Лауры Делессиан, королевы Долин. Но, Господи, как лицо на монете отличалось от бледного спящего лица (что лишь на краткие мгновения открылось его глазам в павильоне), окруженного озабоченными медицинскими сестрами в широких белых одеяниях! Это было лицо настороженное и понимающее, напряженное и прекрасное. Речь не шла о классической красоте – недостаточно четкая линия челюсти, чуть пухловатая скула. Красота чувствовалась в королевской посадке головы, а также отсутствии сомнений в том, что эта женщина не только умна, но и добра.
И при этом такое сходство с его матерью!
Слезы затуманили глаза Джека, и он крепко сжал веки. На сегодня он уже наплакался. Он получил ответ, который оплакиванию не подлежал.
Когда вновь открыл глаза, Лаура Делессиан исчезла: с монеты на него смотрела леди Свобода.
Джек наклонился ниже, поднял лежащую в пыли монету, сунул в карман и пошел к выезду на западные полосы автострады 70.
Днем позже белесое небо пахло приближающимся ледяным дождем. Отсюда до границы между штатами Огайо и Индиана оставалось совсем ничего.
Под «отсюда» подразумевалась лесополоса за площадкой для отдыха на автостраде 70 рядом с Льюисбургом. Джек прятался среди деревьев – надеялся, что успешно – и терпеливо ждал, пока крупный лысый мужчина с громким наглым голосом вновь сядет в «шеви-нову» и уедет. Он надеялся, что произойдет это скоро, прежде чем начнется дождь. Он и так замерз, не хватало еще и промокнуть. С утра нос у него заложило, а голос сел. Он понимал, что уже простудился.
Крупного лысого мужчину с громким наглым голосом звали Эмори У. Лайт. Он подобрал Джека около одиннадцати часов, к северу от Дейтона, и у мальчика буквально сразу засосало под ложечкой. Ему уже доводилось ехать с эмори у. лайтами. В Вермонте Лайт назвался Томом Фергюсоном и сказал, что он продавец обувного магазина. В Пенсильвании Лайт представился Бобом Даррентом («Совсем как тот парень, что пел «Плюх-плюх», ха-ха-ха»), который был директором окружной средней школы. В этот раз Лайт оказался президентом Первого торгового банка Парадиз-Фоллс из Парадиз-Фоллс, штат Огайо. Фергюсон был худым и черноволосым, Даррент – пузатым и розовым, как только что выкупанный младенец, а этот Эмори У. Лайт – крупным и совоподобным, а его глаза за очками без оправы напоминали сваренные вкрутую яйца.