о следующего Изменения.
Но Волк бегал с луной и не мог ограничить себя лесом, как не мог остановить трансформацию. И он рыскал по скотным дворам и пастбищам, пробегал рядом с одинокими домами, носился по недостроенным дорогам, где застывшие бульдозеры и асимметричные катки напоминали уснувших на берегу динозавров. Его вело обоняние: и без того острое, теперь оно не знало равных. Он не только мог за пять миль учуять полный курятник и отличить этот запах от запахов коров, и свиней, и лошадей на той же ферме – это труда не составляло, – но и по запаху определить, когда куры двигались, а когда – нет. Он чуял, что у одной спящей свиньи повреждена нога, а у одной коровы – язвы на вымени.
И этот мир – разве не луна этого мира вела его? – больше не вонял химикалиями и смертью. Более древнее, первозданное устройство мира открывалось ему в этих путешествиях. Он вдыхал то, что осталось от первичной сладости и мощи земли, то немногое, что роднило заселенные людьми земли с Долинами. Даже когда он приближался к человеческому жилью, даже когда ломал хребет дворовой собаке и рвал ее на куски, которые проглатывал целиком, Волк улавливал запахи потоков чистой воды, струящейся глубоко под землей, сверкающего снега на вершинах далеких западных гор. Это место казалось идеальным для изменившегося Волка, но если бы он убил хоть одно человеческое существо, он был бы проклят.
Но людей Волк не убивал.
Возможно, лишь потому, что не встретил ни одного человека. В эти три дня Изменения Волк убил и пожрал представителей, наверное, всех видов животных, которые встречались в восточной Индиане, включая одного скунса и целое семейство рысей, обитавшее в известковых пещерах в склоне одного из соседних оврагов. В первую ночь в лесу он даже поймал летучую мышь, которая опустилась к самой земле, откусил ей голову и проглотил еще трепещущее тельце. В его глотку отправились эскадроны домашних котов и взводы собак. От дикого, неуемного веселья в одну из ночей он убил всех свиней в загоне размером с городской квартал.
Но дважды Волк загадочным образом не смог убить, и это тоже роднило его с миром, в котором он сейчас буйствовал. Причина заключалась в месте, а не в каких-то абстрактных моральных принципах, и на первый взгляд места эти выглядели совершенно обычными. Одним оказалась поляна в лесу, на которую он загнал зайца, вторым – задний двор фермерского дома, где сидел на цепи скулящий от страха пес. Едва лапа Волка ступала в эти места, шерсть вставала дыбом и электрические разряды пробегали по всему позвоночнику. Это были святые места, а в святом месте Волк убивать не мог. Не мог – и все. Как и первобытные стоянки людей, они появились давно, так давно, что для их описания подходило слово «древний», и, наверное, только этим словом можно охарактеризовать тот бездонный колодец времени, который Волк унюхал и во дворе фермы, и на маленькой лесной поляне. Тысячи лет спрессовались на этих крошечных участках земли. Волк просто попятился и отправился восвояси. Как и крылатые люди, которых видел Джек, он жил среди тайн, и такое соседство не доставляло ему никаких неудобств.
И об обязательствах перед Джеком Сойером он не забывал.
В запертом сарае Джек оказался один на один с собственным разумом и характером.
Вся мебель состояла из маленькой деревянной скамьи, отвлечься он мог, лишь перелистывая журналы почти десятилетней давности. Причем читать не получалось. Окон не было, и только очень ранним утром, когда свет просачивался под дверь, ему с трудом удавалось разглядеть картинки. Слова, совершенно не читаемые, напоминали длинных серых червей. Джек представить себе не мог, как проживет следующие три дня. Он направился к скамье, больно ударился об нее ногой, сел и задумался.
Он очень быстро осознал, что время внутри отличалось от времени снаружи. Вне сарая секунды бодро маршировали мимо, складывались в минуты, потом в часы. Целые дни тикали, как метрономы, целые недели. В сарае секунды упрямо отказывались двигаться, растягивались в гротескные монстросекунды, пластилиновые секунды. Час снаружи без труда укладывался в раздутые пять секунд внутри.
Далее Джек уяснил, что мысли о медлительности времени лишь ухудшают ситуацию. Как только человек сосредотачивался на уходящих секундах, они просто замирали. Вот Джек и старался мерить сарай шагами, не задумываясь над тем, какая прорва секунд составит три следующих дня. Ставя одну ногу перед другой и считая ступни, он вычислил, что размеры сарая составляют примерно семь на девять футов. Места вполне хватало, чтобы ночью вытянуться в полный рост.
Обойди он сарай по внутреннему периметру, его прогулка равнялась бы тридцати двум футам.
Повторив эту прогулку сто шестьдесят пять раз, он отшагал бы ровно милю.
Есть он не мог, но ходить – всегда пожалуйста. Джек снял часы и положил в карман, пообещав себе, что достанет их только в случае крайней необходимости.
Он уже преодолел четверть первой мили, когда вспомнил, что в сарае нет воды. Нет еды и нет воды. Он предполагал, что требуется больше трех или четырех дней, чтобы умереть от жажды. И если Волк вернется, все будет хорошо… ну, может, не очень хорошо, но он по крайней мере не умрет. А если Волк не вернется? Тогда ему придется вышибить дверь.
В таком случае, подумал Джек, лучше сделать это сейчас, пока оставались силы.
Он подошел к двери и толкнул ее обеими руками. Толкнул сильнее, и петли заскрипели. Ударил плечом в край двери, со стороны замка, а не петель. Плечо заболело, а дверь его удара и не заметила. Он ударил плечом сильнее. Петли вновь заскрипели, но не сдвинулись ни на миллиметр. Волк сорвал бы дверь одной лапой, но Джек не думал, что у него что-то получится, даже если он превратит плечо в отбивную. Оставалось только ждать Волка.
К середине ночи Джек отшагал семь или восемь миль – он сбился со счета и не мог точно сказать, сколько раз досчитал до ста шестидесяти пяти, но полагал, что семь или восемь. В горле пересохло, желудок урчал. В сарае воняло мочой, потому что один раз Джеку пришлось отлить на дальнюю стену: щелочка в ней гарантировала, что хотя бы часть выльется наружу. Тело устало, но Джек не думал, что сможет заснуть. Судя по реальному времени, Джек провел в сарае чуть меньше пяти часов, но по сарайному – больше двадцати четырех. Он боялся лечь.
Разум не позволил бы ему уснуть – он это чувствовал. Попытался составить список всех книг, которые прочитал за прошлый год, учителей, занятия которых посещал, всех игроков «Лос-Анджелес доджерс»… но тревожные, беспорядочные образы продолжали возникать в голове. Снова и снова он видел Моргана Слоута, разрывающего воздух. Лицо Волка плавало под водой, и его руки шли ко дну, как тяжелые сорняки. Джерри Бледсоу извивался и покачивался перед распределительным щитом, с расплавленной оправой очков, прилипшей к переносице. Желтеющие глаза, кисть, превращающаяся в когтистое копыто. Вставная челюсть дяди Томми, поблескивающая в сточной канаве Сансет-стрип. Морган Слоут направлялся к его матери, и не один.
– Песни Толстяка Уоллера, – громко произнес Джек, переключая себя на другую волну. – «У тебя слишком большие ноги», «Веди себя хорошо», «Джиттербаг-вальс», «Не попади в беду».
Псевдо-Элрой тянулся к его матери, что-то похотливо шептал, рукой хватал ее за бедро.
– Страны Центральной Америки. Никарагуа, Гондурас, Гватемала, Коста-Рика…
Даже устав до такой степени, что ему пришлось лечь и свернуться клубком на полу, используя рюкзак как подушку, он не смог изгнать из головы Элроя и Моргана Слоута. Осмонд с размаху опускал кнут на спину Лили Кавано, и в его глазах плясали огоньки. Волк поднимался на задние лапы, огромный, утративший всякое сходство с человеком, и пуля охотничьего карабина попадала ему прямо в сердце.
Первый свет разбудил его, и он уловил запах крови. Тело жаждало прежде всего воды, а уж потом пищи. Джек застонал. Еще три таких ночи ему не пережить. Лучи едва поднявшегося солнца били в щель под дверью, и он смутно видел стены и крышу сарая. По сравнению с ночью сарай словно увеличился в размерах. Джеку вновь хотелось справить малую нужду, хотя он не мог поверить, что организм способен отдать еще хоть какую-то жидкость. Наконец Джек понял, почему сарай казался больше: он лежал на полу.
Вновь унюхал кровь и скосил глаза в сторону двери. Под нее подсунули освежеванные задние лапы кролика. Они лежали на шершавых досках, блестели, сочась кровью. Пятна грязи и длинная царапина свидетельствовали о том, что лапы проталкивали в сарай с большой силой. Волк пытался его накормить.
– Боже, – простонал Джек. Освежеванные кроличьи лапы очень напоминали человеческие ноги. Его желудок сжался. Но вместо того чтобы скорчиться в приступе рвоты, Джек рассмеялся, пораженный этим абсурдным сравнением. Волк вел себя как домашний любимец, каждое утро радующий хозяев дохлой птичкой или выпотрошенной мышкой.
Он аккуратно взял это ужасное подношение двумя пальцами и положил под скамью. Ему все еще хотелось смеяться, но его глаза увлажнились. Волк пережил первую ночь трансформации, и Джек тоже.
На следующее утро Джек получил яйцевидный кусок мяса на обломанной с обеих сторон белой кости неизвестного происхождения.
Утром четвертого дня Джек услышал, как кто-то спускается в овраг. Вспугнутая птичка чирикнула, потом шумно взлетела с крыши сарая. Тяжелые шаги приближались. Джек приподнялся на локтях, моргнул в темноте.
Крупное тело привалилось к двери и больше не двигалось. В щели виднелась пара порванных, замызганных мокасин.
– Волк? – тихо спросил Джек. – Это ты, да?
– Дай мне ключ, Джек.
Джек сунул руку в карман, достал ключ, протолкнул в щель под дверью между замызганными мокасинами. Большая коричневая рука появилась за щелью и подняла ключ.
– Принес воды? – спросил Джек. Несмотря на то что он сумел выжать из ужасных подношений Волка, обезвоживание организма подошло к критической отметке: губы опухли и потрескались, язык раздулся и напоминал терку. Ключ скользнул в замочную скважину, повернулся, и Джек услышал, как открылся замок.