Я приказываю вам убраться отсюда! Всем! Приказываю уйти именем моей матери, королевы!
Псевдо-Этридж дернулся, словно его ударили плетью по лицу.
Но потом болезненное изумление схлынуло, и псевдо-Этридж заулыбался.
– Она мертва, Сойер! – крикнул он в ответ, однако зрение Джека по необъяснимой причине стало острее, и он видел, что тварь чувствует себя крайне неуютно, пусть и стремится показать обратное. – Королева Лаура мертва, и твоя мать тоже мертва… умерла в Нью-Хэмпшире… умерла и воняет.
– Убирайтесь! – проревел Джек, и ему показалось, что псевдо-Этридж вновь дернулся, в недоумении и ярости.
Ричард появился у окна, бледный и растерянный.
– О чем вы двое кричите? – Он пристально смотрел на скалящегося уродца внизу. – Откуда Этридж знает, что твоя мать в Нью-Хэмпшире?
– Слоут! – крикнул псевдо-Этридж. – Где твой галстук?
Лицо Ричарда виновато перекосило. Его руки метнулись к расстегнутому воротнику рубашки.
– На этот раз мы тебя простим, если ты пришлешь своего пассажира, Слоут! – крикнул псевдо-Этридж. – Если ты пришлешь его, все станет как прежде! Ты же этого хочешь, да?
Ричард смотрел вниз на псевдо-Этриджа и, не отдавая себе отчета – Джек в этом не сомневался, – кивал. На его лице читалась печаль, глаза блестели от сдерживаемых слез. Он хотел, чтобы все вернулось на круги своя, о да.
– Разве ты не любишь эту школу, Слоут? – взревел псевдо-Этридж, глядя на окно комнаты Альберта.
– Люблю, – пробормотал Ричард, глотая слезы. – Да, разумеется, я ее люблю.
– Ты знаешь, что мы делаем с сопляками, которые не любят эту школу? Отдай его нам! И все станет так, будто он здесь и не появлялся!
Ричард медленно повернулся, посмотрел на Джека жуткими пустыми глазами.
– Тебе решать, Ричи-бой, – мягко заметил Джек.
– У него наркотики, Ричард! – крикнул псевдо-Этридж. – Разные! Кокаин, гашиш, ангельская пыль! Он их продает, чтобы оплачивать свое путешествие на запад! Где, по-твоему, он взял это красивое пальто, в котором появился у твоего порога?
– Наркотики. – В голосе Ричарда слышалось безмерное, пробирающее до дрожи облегчение. – Я так и знал.
– Но ты в это не веришь, – возразил Джек. – Твою школу изменили не наркотики, Ричард. И собаки…
– Пришли его, Сло… – Голос псевдо-Этриджа затихал, затихал.
Когда подростки посмотрели вниз, тварь исчезла.
– Как думаешь, куда уходил твой отец? – мягко спросил Джек. – Куда, по-твоему, он отправился, когда не вышел из стенного шкафа?
Ричард медленно повернулся к нему, и его лицо, обычно такое спокойное, и интеллигентное, и безмятежное, теперь сотрясала дрожь. И грудь начала подергиваться. Ричард внезапно упал в объятия Джека, прижался к нему, охваченный отчаянной паникой.
– О-о-оно п-п-прикоснулось к-ко мне-е-е-е! – пронзительно взвизгнул он. Тело его тряслось в руках Джека, как трос лебедки под избыточной нагрузкой. – Оно прикоснулось ко мне, оно п-прикоснулось к-ко мне, что-то там п-п-прикоснулось ко мне, И Я НЕ З-З-ЗНАЮ, ЧТО ЭТО БЫЛО.
Прижимаясь горящим лбом к плечу Джека, Ричард выдавил из себя историю, которую хранил в тайне все эти годы. Она покидала его маленькими твердыми кусочками, словно он отхаркивал деформированные пули. Слушая, Джек вспоминал тот случай, когда его отец вошел в гараж… и двумя часами позже появился в конце квартала, направляясь к дому. Невеселые воспоминания, но случившееся с Ричардом было гораздо хуже. Именно это происшествие объясняло железную, бескомпромиссную установку его друга на существование реальности, только реальности, ничего, кроме реальности. Оно объясняло полное неприятие любых фантазий, даже научной фантастики… а Джек знал по собственному школьному опыту, что ученики с техническими наклонностями, такие как Ричард, обычно читают НФ запоем… если это настоящая НФ – Хайнлайн, Азимов, Артур Кларк, Ларри Нивен. Разумеется, избавьте нас от метафизической мути робертов силвербергов и барри молзбергов, но те произведения, где речь идет о звездных квадрантах и логарифмах, мы будем читать до посинения, пока эти тексты не полезут у нас из ушей. К Ричарду это не относилось. Нелюбовь Ричарда к беллетристике засела в нем так глубоко, что он брался за роман лишь при одном условии: если тот значился в списке книг, обязательных для прочтения. В начальных классах он разрешал Джеку выбирать книги, которые включались в свободный список прочитанного за лето. Его не волновало, что это за книги, он пережевывал их, как овсянку. И Джеком овладела идея фикс: найти историю – любую историю, – которая порадует Ричарда, повеселит Ричарда, увлечет Ричарда, как иной раз увлекали Джека хорошие романы и рассказы… хорошие, думал он, почти такие же, как Дневные грезы, и каждый создавал свою версию Долин. Но ему так и не удалось вызвать дрожь удовольствия, высечь искру, добиться хоть какой-то реакции. Любое произведение, будь то «Рыжий пони», «Дорожный демон», «Над пропастью во ржи» или «Я – легенда», встречались одинаково: Ричард хмурился, тупо сосредотачивался, а потом следовал скучнейший отчет о прочитанном, за который преподаватель английского ставил четверку с минусом, если пребывал в прекрасном расположении духа. В те редкие семестры, когда Ричард не видел свою фамилию в списке лучших учеников, картину портила исключительно тройка по английскому языку и литературе.
Когда Джек дочитал «Повелителя мух» Уильяма Голдинга, его трясло, бросало то в жар, то в холод, он ощущал восторг и страх, и больше всего ему хотелось – как и всегда, если попадалась особенно хорошая история, – чтобы она никогда не заканчивалась, продолжалась и продолжалась, как продолжается жизнь (только жизнь обычно скучнее и бессмысленнее, чем истории). Он знал, что Ричарду скоро сдавать отчет о прочитанной книге, и отнес ему потрепанную книжку в бумажной обложке в полной уверенности, что «Повелитель мух» совершит невозможное и Ричард отреагирует на историю о потерявшихся мальчиках, медленно превращающихся в дикарей. Но Ричард воспринял «Повелителя» так же, как и прочие книги, и написал еще один отчет, такой же яркий и сверкающий, как заключение о вскрытии жертвы автомобильной аварии, составленное страдающим от похмелья патологоанатомом. «Да что это с тобой, Ричард? – взорвался тогда Джек. – Почему, Господи ты Боже, ты встречаешь в штыки хорошую историю?» Но Ричард лишь ошарашенно смотрел на него, не понимая злости Джека. «Знаешь, в действительности нет такого понятия, как хорошая выдуманная история», – ответил тогда он.
В тот день Джек ушел домой в замешательстве: он не мог понять полного отрицания Ричардом выдуманных историй. Но теперь он думал, что многое прояснилось, даже больше, чем ему хотелось. Возможно, Ричард каждую новую книгу воспринимал как дверь стенного шкафа, которую ему предлагалось открыть. Возможно, каждая яркая картинка на обложке с изображениями людей, которые никогда не будут настоящими, напоминала Ричарду о том утре, когда он наелся выдумками до отвала, так что хватило на всю оставшуюся жизнь.
Ричард видит, как отец заходит в стенной шкаф в большой спальне, закрывает за собой дверь-гармошку. Ричарду, наверное, пять лет… или шесть… но точно не больше семи. Он ждет пять минут, десять, а когда отец все не выходит из стенного шкафа, его начинает охватывать страх. Он зовет. Он зовет
(эй, налейте нам кубки, да набейте нам трубки, да зовите моих скрипачей[31])
отца, но отец не отвечает, он зовет громче и громче и подходит ближе и ближе к стенному шкафу, а когда по прошествии пятнадцати минут его отец все не выходит из шкафа, Ричард тянет дверь-гармошку в сторону, открывает ее и заходит в шкаф. Заходит в темноту, как в пещеру.
И что-то происходит.
Он проталкивается среди грубого твида, и гладкого хлопка, и – редко – мягкого шелка пальто, костюмов и пиджаков отца, он чувствует, как запахи одежды, нафталиновых шариков и затхлой темноты начинают уступать место другому запаху – яростно-жаркому. Ричард продолжает углубляться в шкаф, выкрикивая имя отца, он думает, что у дальней стены пожар и в нем горит его отец, потому что пахнет огнем… и внезапно осознает, что досок под ногами больше нет, что он стоит на черной земле. Странные черные насекомые с глазами на длинных стебельках прыгают вокруг его пушистых тапочек. «Папа!» – кричит он. Пальто и пиджаков нет, пола нет, но стоит он не на хрустящем белом снегу. Под ногами – вонючая черная земля, в которой, судя по всему, и живут эти неприятные прыгающие черные насекомые. Он попал не в Нарнию. Другие крики отвечают на крик Ричарда – крики и безумный смех. Дым клубится вокруг него, дует легкий ветерок, Ричард поворачивается и, спотыкаясь, движется в том направлении, откуда пришел, вытянув руки перед собой, как слепец, пытаясь ухватиться за одежду, принюхиваясь к слабому, но едкому запаху нафталина…
И внезапно рука хватает его за запястье.
«Папа?» – спрашивает он, но, посмотрев вниз, видит не человеческую кисть, а что-то зеленое и чешуйчатое, с извивающимися присосками, что-то зеленое на длинной гибкой руке, высунувшейся из темноты, да еще два немигающих голодных желтых глаза, которые смотрят на него из той же темноты.
С диким криком он вырывается и бросается вперед… и его пальцы вновь находят отцовские пиджаки и костюмы, и он слышит благословенный, привычный звук смещающихся по перекладине вешалок, а эта зеленая кисть с присосками на прощание касается его затылка и исчезает.
Он три часа ждет у этого проклятого стенного шкафа, трясясь, бледный, как вчерашняя зола в холодном камине, боясь снова войти в него, боясь зеленой руки и желтых глаз, с растущей уверенностью, что его отец мертв. И когда на исходе четвертого часа его отец возвращается в комнату, он не выходит из шкафа, а открывает дверь, за которой коридор второго этажа, – дверь за СПИНОЙ Ричарда. В тот момент все и происходит: Ричард отвергает выдуманное раз и навсегда; Ричард отказывается иметь дело с выдуманным, договариваться, находить точки соприкосновения. Он, попросту говоря, наелся до отвала, на всю оставшуюся жизнь. Он подпрыгивает, бежит к своему отцу, своему любимому Моргану Слоуту, обнимает его с такой силой, что руки будут болеть всю следующую неделю. Морган поднимает сына, смеется, спрашивает, почему он такой бледный. Ричард улыбается, говорит, что, возможно, что-то