инялся пристально изучать ее.
— То есть?
— Ты плоховато выглядишь.
— Плоховато?! — воскликнула она. — Что ты имеешь в виду? Джек, он же был слепым!
Джек только поднял брови, Талли собиралась еще что-то сказать, но услышала, что звонит Хедда.
— Ты извинишь меня на минутку?
— Только если мы пообедаем на веранде.
— Можно и на заднем дворе. Там тоже очень хорошо, — сказала Талли, направляясь в комнату матери.
— Что тебе? — почти рявкнула Талли, приоткрыв дверь, но не заходя в комнату.
— Талли, кто у нас в доме? Мне кажется, я слышала мужской голос.
— Не беспокойся. Все под контролем, — успокоила ее Талли.
— Кто это, Талли? — не унималась Хедда.
— Никто. Может, ты хочешь, чтобы я включила тебе телевизор?
— Нет, но, пожалуй, я бы съела что-нибудь. Помоги мне перебраться в каталку.
Талли взглянула на мать грозно и недоверчиво.
— Ма, ты только что завтракала. Я приносила тебе кофе и кашу. Ты же никогда не ешь до двух часов. Что с тобой?
— И все же я проголодалась. Помоги мне, Талли.
Талли подошла к кровати.
— Нет, мама, я не буду помогать тебе. Почему бы тебе не посмотреть телевизор? Я принесу тебе сандвич, раз тебе уж так хочется есть. Но помогать тебе я не стану. — Она направилась к двери.
Глаза Хедды сузились, как щелочки.
— Кто там? Что ты скрываешь, Талли? Чего ты стыдишься?
— Тебя, мама, — ответила Талли, открывая дверь и выходя из комнаты. — Я стыжусь только тебя.
Талли выждала несколько минут, чтобы успокоиться. Но было не так-то легко взять себя в руки. Фантазия разгулялась помимо ее воли, и перед внутренним взором Талли предстали кошмарные картины предстоящего лета: Джек красит их дом, а Хедда и ее сиделка составляют ему компанию, развлекая разговорами. «О, это бессрочное проклятие, — думала Талли, медленно подходя к кухне, — мое бессрочное проклятие».
Остаток дня Талли и Джек провели на заднем дворе.
В полпятого Джек собрался уезжать.
— Так когда твой муж теперь приходит домой?
— Летом? Поздно. Иногда он даже остается ночевать у брата.
— Почему ты не ездишь вместе с ним? Кому-то может показаться подозрительным, что ты остаешься одна субботним вечером.
— Ну и пусть, — быстро ответила Талли. — Когда ты сможешь начать?
— В понедельник. Спасибо за обед.
— В понедельник. Отлично. Как долго ты будешь работать?
— Не знаю. — Он внимательно посмотрел ей в лицо. — Как получится. Может быть, три недели. Придешь завтра в церковь?
Талли кивнула.
— Да, чуть не забыл. С могилы исчез стул, — сообщил Джек.
— Я знаю. Это я взяла. Я думала, ты вернулся дня два назад.
— Так и есть. Я сразу сходил туда.
Не зная, что еще сказать, Талли проговорила:
— Я пыталась отскоблить ржавчину. Пробовала даже солью и лимоном. Но результат не очень заметен.
Джек рассмеялся.
— Какая ты смешная, Талли. Солью и лимоном… Так удаляют только отдельные пятнышки. А этот стул проржавел насквозь. А поверх ржавчины еще и краска слоями. Что ты с ним делала?
— Брызгала краску из аэрозольного баллончика.
— Красила? Сама? Вот молодец!
Талли смерила его взглядом из-под нахмуренных бровей.
— Перестань издеваться.
— Хорошо, перестану, — серьезно ответил Джек. — Уже перестал. Почему же ты увезла стул?
— Не знаю. Никто больше не сидит на нем.
Джек улыбнулся и кончиками пальцев погладил ее щеку.
— Ладно, все это хорошие новости, Талли Мейкер. Действительно хорошие.
Вечером Талли сидела дома одна. Было уже около одиннадцати, а Робин до сих пор не возвратился. Талли даже хотела позвонить Брюсу, но передумала. Талли никогда не звонила, чтобы удостовериться, действительно ли Робин у брата. Ни разу за последние годы. Иногда Робин останавливался у Брюса, иногда у Стива. И трое братьев решали иногда то отправиться на футбол, то в кино. Талли беспокоилась только о Бумеранге, хотя знала, что Линда прекрасно справится с ним.
«Но Робин и Бумеранг могли уехать с фермы и попасти в аварию, — думала Талли, пробираясь мимо двери материнской комнаты, — Робин так гоняет. И частенько забывает пристегиваться — они могли перевернуться и лежат сейчас где-нибудь в кювете. — Талли села прямо на пол, прислонившись спиной к стене, у нее дрожали колени. Перед глазами стояла страшная картина: перевернутая дымящаяся машина и рядом тела Робина и Бумеранга — умирающие, а может быть, уже мертвые. — Все это лишь мои жуткие фантазии», — успокаивала себя Талли. Она содрогнулась и быстро перекрестилась. «Господь покарает меня за такие мысли. Он самой мне пошлет смерть». Но все же… где-то очень глубоко… даже не мысль, а некий отзвук… «Как все просто, как ясно».
Снова перекрестившись, чтобы окончательно прогнать дурные мысли, Талли поудобнее уселась у материнских дверей и попыталась придумать, как быть с Хеддой. Когда Талли была подростком, не было ничего легче. Не путайся под ногами и побольше молись. Приготовь, убери, сбегай куда пошлют. А Талли не могла дождаться, когда же она уйдет на работу.
Ладно, лениво думала Талли, она делала все, что он нее требовалось. И что теперь? Теперь ей двадцать пять, и она все так же мечтает избавиться от своей матери.
«А мать все так же ждет, что я буду ей прислуживать. И я прислуживаю ей и никуда мне от этого не деться».
Всю свою юность Талли томилась, сама не зная почему, это что-то она искала в танцах и в заполненной водой ванне. Затем, когда она чуть повзрослела, ее стало тянуть уехать куда-нибудь. Уехать вместе с Дженнифер. А после ей хотелось уехать одной. А затем… осталось лишь упорное и необъяснимое желание, тоска по чему-то.
Теперь Талли снова тосковала, но теперь ее тоска имела имя — ее звали Джек Пендел. Талли чувствовала себя еще больше обязанной Робину. Хуже того, — она должна пожертвовать Робину Джеком Пенделом. Джек станет ее платой мужу за то, что он дал ей жизнь, которой она не хочет.
Несколько часов назад Талли позвонила тете Лене и спросила, не заберет ли она к себе Хедду, — ненадолго, просто погостить, только на лето. Тетя Лена ответила, что их дом слишком мал и ее муж не любит, когда у них кто-нибудь гостит.
— И потом, Талли, ведь это твоя мать, — напомнила ей тетя Лена.
— Я что, не заплатила мои долги?! — взорвалась Талли. — Я же не прошу забрать ее насовсем. Только на лето.
Ей и думать не хотелось о том, что будет после.
— Талли, после того, как вас оставил отец, твоя мать одна растила тебя целых десять лет. Ей было очень тяжело. Она всегда старалась дать тебе все необходимое, хотя ей и не всегда удавалось. Ты считаешь, что это ничего не стоит? — сказала тетя.
Те годы, когда Хедда заботилась о Талли, до сих пор стояли у нее поперек горла. Гораздо приятнее Талли было вспоминать то время, когда она была избавлена от забот матери.
— Одиннадцать, — с тихим вздохом произнесла Талли. — Одиннадцать лет, — повторила она, сидя перед дверью Хедды, прислонившись спиной к стене.
«Оставь меня в покое. Оставь. Меня. В покое, — думала Талли. — И рада бы, да не может. Моя мать восемнадцать лет не могла оставить меня в покое. Целых восемнадцать».
Сидя в темноте перед дверью в комнату матери, Талли тщетно пыталась думать о чем-нибудь другом. Но только одна мысль вертелась у нее в голове, вызывая отвращение, какое может вызвать дохлая рыба.
Только она и я в пустом безмолвном доме.
Как просто было бы сейчас убить ее.
«Как просто, ведь, кроме меня и ее, в доме никого нет. Открыть дверь и войти. Убедиться, что она спит. Взять со стула подушку. Подойти, встать в изголовье, посмотреть на спящее лицо, закрытые глаза, и положить подушку ей на голову за все те восемнадцать лет заботы обо мне. Так просто и беспощадно. Положить подушку ей на лицо и прижать. Она совсем не владеет своим телом, только правой рукой. Положить подушку и прижать. Она будет крутить головой, но я буду крепко держать. Она попытается оттолкнуть меня здоровой рукой, но ей это не удастся.
Прижать посильнее, она попытается освободиться, но не сможет. Пусть вылезут ее кишки. Будет страшная вонь. Но это ничем не хуже, чем нюхать каждый день этот ее тошнотворный запах. Ее тело будет извиваться, извиваться, извиваться, потом начнутся конвульсии, наконец, она содрогнется… и затихнет, перестанет дергаться голова. Бессильно упадет рука. Для надежности я еще минуту-другую подержу подушку. Затем я сниму ее и загляну ей в лицо. Закрою ей рот, который будет судорожно распахнут в последнем усилии глотнуть хоть немного спасительного воздуха. Но воздуха не будет, не будет жизни. Я закрою ей глаза. Приберу постель. Коснусь ее руки. Еще теплая. Затем положу подушку обратно на стул. Поправлю покрывало. Последний раз посмотрю на лицо, которое заботилось обо мне восемнадцать лёт. А потом я уйду…»
Талли разжала кулаки и сложила вместе ладони. Они были совершенно сухие. Неужели это и впрямь было бы так просто? Поднявшись, она открыла дверь в комнату матери. Хедда лежала в постели, глаза были закрыты, она не двигалась. Тяжело дышала. На стуле, где днем сидела Талли, читая Хедде, лежала огромная подушка. Талли подошла поближе. Так просто. Ну же, подойди, возьми подушку…
— Крась ради Бога, — сказал Робин. Он вернулся поздно ночью и нашел Талли спящей на полу под дверью комнаты Хедды. — Мне все равно.
— у как же… Мы ведь уже несколько лет собираемся, пробормотала Талли, забираясь в постель.
— Я вообще об этом не думал.
— Зато я задумывалась о своей матери, — сказала Талли.
— Что? — он сделал вид, что удивлен. — Ты думаешь, она будет против?
Талли неожиданно почувствовала, что страшно устала оттого, что муж так хорошо понимает ее.
— Прекрати, Робин. Мне нельзя больше ее доверять.
— Больше? — поинтересовался он.
— Я сама себе не доверяю, — прошептала Талли. — Я хочу, чтобы она умерла.
— И что же ты будешь чувствовать, Талли, если она умрет?
— Облегчение, — сказала она.