— Да, но ведь это будет твой ребенок. А ты будешь — его.
— А Бумеранг — твой?
— Мой. И Робина. Талли нужно было, нужно было выбраться из-под него. Она чувствовала, что задыхается.
— Пусти меня, — взмолилась она, — слезь с меня.
Он откатился в сторону.
— А ты хотела ребенка, пока не родила? — спросил он.
— Не очень, — ответила она, тяжело дыша.
Джек повернулся к ней.
— Ты мой ребенок, — сказал он. — Баю-бай.
Она снова повернулась к нему, и он обнял ее, целуя и перебирая ее волосы.
— Поедем со мной, Талли, — прошептал он. — Пожалуйста, поедем со мной.
Талли прикрыла глаза. Если бы она могла, она бы и уши заткнула.
— Зачем, Джек?
— Потому что я люблю тебя, Талли, и не хочу больше быть одиноким.
Некоторое время Джек лежал молча, а потом спросил:
— А ты хоть иногда о ней думаешь?
Она натянула на себя простыню.
— Не тогда, когда я с тобой. Тогда я вообще не думаю.
— Мы теперь мало о ней говорим.
— А о чем туг говорить? — спросила Талли.
— Ты все еще сердишься на нее?
Талли медленно покачала головой. Нет. И придвинулась поближе, положив голову ему на плечо. Она слушала, как билось его сердце, и думала о том, что уже не так одинока.
— Расскажи мне о ней, Талли. Что-нибудь новое.
Талли было что рассказать ему, но именно это она не хотела рассказывать. Ей хотелось говорить о чем-нибудь легком. Но, как ни странно, вспоминать, а потом рассказывать про Дженнифер оказалось легче, чем говорить о них самих.
Когда нам было по девять-десять лет, мы лежали у нее на заднем дворе, и предполагалось, что спим в палатке ну, ты ведь знаешь эти сонные летние вечера. Мы лежали на траве, и она мне говорит: «Представляешь, если бы небо было морем, и вся вода прямо сейчас на нас вылилась».
И тут я говорю: «В Америке нет океана».
А она: «Тут-то ты и ошибаешься, Талли Мейкер. С одной стороны — у нас Атлантический океан, а с другой стороны — Тихий. Тихий больше и, я думаю ближе».
«А в Канзасе океана нет», — сказала я.
«Нет, — подтвердила она. — А как ты думаешь, почему он называется Тихим?»
«Потому, что он все время спокойный? — предположила я. Мне вообще не хотелось говорить про какие-то дурацкие океаны.
«Нет, — сказала она. — Потому что он очень бурный. Потому что в нем всегда такие ужасные штормы, и волны большие, и самые сильные приступы морской болезни всегда бывают именно в Тихом океане.
«Кошмар», — сказала я.
А она говорит: «Я бы хотела на него посмотреть. Хотела бы поехать к океану и посмотреть на больных морской болезнью. Или на то, как большая волна поглотит всю Калифорнию. А я бы стояла и смотрела.
«Не думаю, что Калифорния такая маленькая», — сказала я,
«Она не маленькая. Ты что — вообще ничего не знаешь? Но Тихий океан еще больше, чем Калифорния. Он может ее поглотить».
«Ну Калифорния не больше Канзаса», — сказала я. Я ужасно злилась.
«Конечно, больше», — утверждала она.
«Нет, не больше! Канзас вообще самый большой штат. Он огромный. Я точно знаю. Нет на земле места больше, чем Канзас. Он даже больше твоей дурацкой Калифорнии!» — разозлилась я
Она пожала плечами. «Думай как хочешь, Талли Мейкер. Но мне все равно хотелось бы постоять на самом краешке земли и посмотреть на океан».
А через несколько недель дна уговорила своих родителей подписать меня на журнал «Нэшнл джиогрэфик».
Первый год я его не читала. Мне все еще было обидно за мой несчастный Канзас. Потом я начала читать. Подписка продолжалась, пока мне не исполнилось восемнадцать. Когда я вышла замуж, я опять подписалась, но это было уже не то, мне и читать-то некогда стало…
— Спасибо, Талли, — произнес Джек, — очень хорошая история. Про тебя.
— Это и про нее тоже, — защищаясь, сказала Талли.
— Про тебя, Талли. Все, что ты рассказала мне про нее, было прежде всего про тебя. Но, знаешь, — добавил он, — это совсем не та история, какую ты хотела мне рассказать. У тебя была припасена другая, но ты выбрала эту. Почему?
— Нет никакой другой истории, — быстро сказала Талли.
— Конечно, нет, и шрамов у тебя на запястьях тоже нет.
Джек снова навалился на нее, и Талли провела пальцами по его спине. Она закрыла глаза и представила, что она — Дженнифер. Она — Дженнифер под Новый год, которая обнимает своего первого парня, и не просто какого-то, а его.
— Джек, — прошептала Талли. — Я люблю тебя. Как невероятно сплелись в тебе жизнь и смерть. — Она погладила его по щеке. — Каково было заниматься с ней любовью?
— Да, неплохо, наверное. Я тогда сильно выпил. Казалось, что здорово. Она что-нибудь рассказывала об этом?
— Немного, — сказала Талли. — Скажи, а что ты чувствовал, когда прикасался к ней?
— Не знаю, — ответил Джек. — Приятно. Она была такая крупная. Это я хорошо помню. У нее была потрясающая грудь!
Талли вывернулась из-под него, перевернулась на спину и прикрыла глаза.
— Правда потрясающая? — переспросила она.
Джек легко толкнул ее в бок, и, когда она не прореагировала, снова подтолкнул ее, перевернул ее на живот и сам улегся сверху на ее спину, шепча ей в шею:
— Ты сейчас гораздо лучше ее, Талли. А тогда, когда ты жила на Канзас-авеню, ты казалась начисто лишенной всех чувств.
— Это правда, — согласилась Талли. — Знаешь, я даже не могла имени ее произнести вслух.
— Что значит — не могла? Ты и сейчас не можешь. Серьезно. Каждый раз, когда ты произносишь ее имя, ты кривишься, словно у тебя зуб болит.
— Да, в общем-то… — протянула Талли. — Кстати, на прошлой недели было ровно десять лет. Десять лет с того понедельника.
— Десять лет — большой срок, Талли, — мягко сказал Джек, поглаживая ее. — Талл, скажи, ты думала, что все закончится так плохо?
— Я не знаю, Джек, — сказала она. — Я больше уже ничего не знаю. Тогда, каждый вечер ложась в постель, я не могла заснуть, а днем мучилась вопросом: где же моя дорога, что же в этой жизни мое? Я всю жизнь ходила с опущенной головой — так что ничего я не могла знать. Кто я была такая, чтобы знать? И что я могла видеть, если душа моя была наполовину в могиле, наполовину в прошлом?
А она всегда говорила о будущем, беспрерывно, у нее всегда были грандиозные планы, надежды, она никогда не останавливалась: работала, училась, планировала свое будущее, никогда не останавливалась… пока… И когда это произошло, я подумала, что ничто не могло ни остановить, ни вернуть ее. Я не могла ничем помочь, и мне за это стыдно.
Джек ничего не сказал. Талли повернула голову и посмотрела на него. Он лежал, закрыв глаза руками, и на нее вдруг накатила волна жалости, затопила, омыла, а когда она пришла в себя — он лежал рядом, Джек Пендел, закрыв глаза ладонями. Талли вытерла с лица слезы и прошептала:
— Джек, о Джек, Джек, не надо! — Она прижалась к нему, отвела его руки и поцеловала лицо. — Нет, Джек, не надо, я люблю тебя, я так тебя люблю! — нежно шептала она, прижавшись к нему лицом. — Я люблю тебя!
И они снова занимались любовью. Она вцепилась руками в спинку кровати, так сильно, как только могла, чтобы ничто не могло вырвать ее из его объятий. Она закрыла глаза, она стонала и жадно вдыхала его запах, и он стонал тоже, а она все сильнее сжимала спинку кровати. И вдруг…
Это был ужасающий грохот.
Да что случилось? О Господи! Она сломала спинку кровати!
Просто сломала. Она валялась теперь на поду между стеной и кроватью, а Джек и Талли хохотали.
Талли сказала:
— Мне теперь и держаться-то не за что.
А Джек ответил:
— Можешь держаться за меня. — И протянул к ней руки, и обнял ее, а она подумала только: «Да, да…»
— Полюбуйся на эту кровать Талли, — сказал утром Джек улыбаясь.
Талли хихикнула. Спинка сломана, перепачканные простыни сбиты в кучу.
— Джек, — сказала она, разглядывая этот беспорядок, — нам надо быстренько съехать, а то за тобой будет гоняться полиция, да и горничные, пожалуй, тоже.
Было семь часов утра. Они спали всего два — два с половиной часа, но им предстояло еще столько всего сделать, и, к сожалению, это был их последний день вместе.
Джек и Талли перекусили внизу в кафе — поджаренные хлебцы, яйца и овсянка. Потом они расплатились за гостиницу и оставили чемоданы у портье. Сначала они отправились к статуе Иво Джима. Но таксист оказался новичком и не мог найти дорогу. Вместо этого они приехали к Пентагону. Талли покачала головой, сверившись с картой и бросив свирепый взгляд на шофера.
Наконец, они добрались и до памятника. Гордый памятник человеку, сражавшемуся во всех войнах, начиная с первой мировой. И такой огромный.
— Даже ты рядом с ним кажешься карликом, Джек, — сказала Талли, фотографируя.
— Ах, карликом?! — возмутился он. — Я тебе сейчас покажу карлика.
В девять утра открылось Арлингтонское кладбище. Они пошли туда пешком, и все было бы неплохо, только вот подъем оказался довольно длинным.
— Я смотрю, ты все в той же восхитительно удобной обуви, — заметил Джек, поглядывая на ее белые босоножки.
— Я хочу хорошо выглядеть для тебя, даже на кладбище, — ответила она, шагая в гору.
Он обнял ее за талию.
— Ты всегда прекрасно смотришься на кладбище, Талли.
— Не будь таким романтичным, — ответила она.
В это время, да еще в воскресенье, людей было мало, — всего несколько случайных парочек.
Могила Кеннеди оказалась совсем простой. На гранитной плите написано: «Джон Фицджералд Кеннеди. 1917–1963». Одинокая искусственная роза — больше никаких цветов. Чуть выше на утреннем ветерке трепетало пламя Вечного огня.
Они немного постояли у могилы, и Талли, скорее инстинктивно, чем осознанно, перекрестилась и смущенно оглянулась. Ее заметила какая-то женщина и тоже перекрестилась, улыбнувшись Талли. Талли встала поближе к Джеку, и он обнял ее.