ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ ПОД ЗНАКОМ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ
Замри, моя душа, замри.
глава шестаяМАЛЕНЬКАЯ ИЛЛЮЗИЯ ДОМАМай 1979 года
1
Это случилось незадолго до того, как Талли окончила школу. Она все еще работала по четвергам в Уэшборнском детском саду, и однажды к ней подошла Трейси Скотт. Ширококостная женщина лет двадцати пяти, она носила короткие юбки, выставляя напоказ выше колен такое количество обильной белой плоти, которое Талли предпочла бы не видеть.
Дэмьен, трехлетний сын Трейси, ходил в малышовую группу. Талли не знала точно, сколько зачетов обязаны сдать студенты, чтобы их детей зачислили в Уэшборнский детский сад, но, послушав Трейси, пришла к выводу, что не так уж и много.
Трейси Скотт пришла узнать, не согласится ли Талли присматривать за Дэмьеном летом — примерно пять-шесть вечеров в неделю.
— Мой новый друг — музыкант, — объяснила она Талли. — А я, я хочу быть рядом с ним, вы понимаете, чтобы поддерживать его, когда он играет. Он — хороший музыкант. На самом деле. Вы бы сказали то же самое, если бы услышали его. Может быть, как-нибудь вы придете посмотреть, как он выступает?
Талли раздумывала. Где живет Трейси?
— Прямо напротив Уайт Лэйкс Молл. Недалеко от Канзаса. Ну, то есть наш дом прямо за Канзасом. Один-два раза в неделю мы задерживаемся допоздна. Это зависит от того, где мы получим ангажемент. Раньше я брала с собой Дэмьена, но, мне кажется, Билли это не очень-то нравится. Дэмьен начинает капризничать. И потом ребенку нужна… как бы это сказать… Тишина. Он ведь еще маленький. Наверное, быть далеко от дома так поздно не очень-то хорошо для Дэмьена? Вы не согласны?
Талли была более чем согласна.
— Я не смогу платить много, Талли, — сказала Трейси. — Но Дэмьен очень любит вас, он рассказывает о вас дома. Я могла бы компенсировать невысокую оплату, предоставив вам комнату и стол. Как вы на это смотрите? У меня есть свободная комната, где вы могли бы жить. Что вы на это скажете? Вы подумаете над этим?
Талли сказала, что подумает.
Через несколько дней, когда Хедда возвращалась домой с работы, дорогу ей преградила незнакомая худенькая девушка в футболке и обтрепанных бриджах. Какое-то время девушка молчала, но наконец набралась смелости и заговорила с ней.
— Вы Хедда Мейкер? — спросила она.
— Кто вы? — Хедда с сомнением оглядела девушку.
— Вы не знаете меня, — ответила девушка, — но я знаю вашу дочь.
Хедда сразу ускорила шаг.
— Как вас зовут? — спросила она девушку.
— Гейл, — ответила девушка, стараясь не отставать от Хедды. — Гейл Хоувен.
— И вы хотите мне что-то сказать?
— Гм-м, да, гм-м, ну, да. — Гейл явно волновалась. — Вы получили мое письмо?
— Какое письмо? Вообще-то я очень устала, Гейл, — сказала Хедда. — И хочу пойти домой.
Казалось, это приободрило девушку.
— Миссис Мейкер, — начала она. — Я думаю, вы должны знать, что ваша дочь встречается с моим парнем о с самого сентября.
— Да? — удивилась Хедда.
— Она познакомилась с ним на дне рождения у Дженнифер, и с тех пор они встречаются два-три раза в неделю!
— Три раза в неделю?. Ха!
— Да, мэм, — сказала Гейл. — Она обманывает вас. Я просто подумала, что, возможно, вам не помешает об этом знать.
— Ну что ж, спасибо, Гейл, — ответила Хедда, — но я все знаю.
Это заявление поставило Гейл в тупик.
— О-о, о-о, — только и смогла произнести она.
— Моя дочь уже взрослая, — сказала Хедда. — И может делать то, что ей нравится. А мне пора домой, Гейл.
— Да, конечно, миссис Мейкер, — сказала Гейл, застыв посреди дороги.
— Знаешь что, Гейл?
— Что, миссис Мейкер?.
— Может, тебе лучше попытаться найти другого парня? Или ты больше никому не нужна? — спросила Хедда напоследок и ушла не оборачиваясь.
Дома Хедда стала ждать Талли. Она не приготовила ужин. Она не стала разговаривать с Леной. Телевизор был выключен. Хедда сидела и ждала. В семь тридцать она попросила Лену подняться в свои комнаты.
Талли не было дома до восьми часов. Она ездила смотреть жилище Трейси Скотт. Трейси жила в трейлере — в трейлере, подумать только! И не просто в трейлере, а в грязном, заброшенном трейлере, с ворохом грязного белья и горой грязной посуды, между которыми сновал грязный Дэмьен. Вот это больше всего возмутило Талли. Трейси извинилась за беспорядок и запах.
— К сожалению, я была так занята, что даже не успела прибраться.
Но Талли почему-то сомневалась, что Трейси Скотт хоть когда-нибудь успевает убираться. У нее создалось впечатление, что грязь в трейлере поселилась давно, и скорее всего — навсегда. «Ну и ну, — думала Талли по дороге домой. — Хорошо, что я съездила к ней, прежде чем соглашаться».
Талли вошла в дверь и, увидев, какое лицо у матери, быстро сказала:
— Прости, что я так поздно, мам, я засиделась у Джулии.
Хедда встала с дивана, пересекла комнату и со всей силы ударила Талли кулаком в лицо. Удар отбросил Талли назад, она упала. Хедда, не говоря ни слова, вся в поту, подошла ближе и ударила Талли в живот.
Она била и била, и Талли начала выть. Ее крики через открытую дверь уносились на Гроув-стрит, и на улице начали собираться соседи. Они перешептывались, но никто не осмеливался приблизиться к дому.
— Ма! — кричала, лежа на полу, Талли, пытаясь уползти из-под ног матери. — Прекрати это, прекрати, прекрати!
Наконец ей удалось встать на ноги и закрыть лицо руками, в то время как мать с пеной у рта молотила ее кулаками и повторяла свистящим шепотом: «Шлюха, шлюха, шлюха».
Талли узнала, что такое страх, в два года; познав страх, она поняла, что такое ненависть, а научившись ненавидеть, она научилась молчать. Но в тот вечер в ней внезапно проснулось новое чувство. Пока она, закрывая лицо руками, пыталась защититься от ударов, Талли почувствовала, как в ней поднимается ярость. И своей неожиданной силой эта ярость буквально подняла Талли с пола. Она схватила мать за руку и отшвырнула ее к стене, зашипев: «Прекрати! Прекрати немедленно, ты, чокнутая, прекрати!»
Хедда была намного сильнее Талли, и гнев дочери только придал ей мощи. Она навалилась на Талли, схватила ее обеими руками за шею и принялась душить. И Талли, почувствовав, что не во сне, а наяву не может дышать, повела себя очень странно. Она так часто просыпалась вся в поту, страшась близкой смерти, что в первый момент ей показалось, что это сон, и, как во сне, Талли задыхалась как бы в замедленном темпе и не сопротивлялась. Слишком привыкнув к этому ощущению, она даже не попыталась глотнуть воздуха. Но прошло несколько секунд, и она напрягла колено и со всей силы, на какую была способна, ударила Хедду в пах. Хедда охнула и отпустила ее. Увидев руки Хедды между ног, Талли осмелела. Оскалив зубы, она схватила Хедду за волосы и принялась дергать их во все стороны, не переставая шипеть:
— Ты, проклятая сумасшедшая! Проклятая сумасшедшая!
Через несколько секунд Талли отпустила ее, и мать и дочь, отступив друг от друга, увидели, что обе залиты кровью. Целую минуту они стояли и молча смотрели друг на друга. Хедда взглянула на свои руки, на сбившуюся кофту и перевела взгляд на Талли. Талли посмотрела на мать и подняла руки с кровоточащими запястьями вверх. Не так давно она опять резала их — первый раз за последние три года — и они еще не успели как следует зажить. Раны открылись, и кровь быстрой струйкой стекала по ладоням Талли, между пальцев и на пол. Темно-красные капли крови собирались в квадраты на черно-белом кафеле. Талли прижала руки к груди.
Хедда начала кричать.
— Ты шлюха, ты лгунья! — вопила она. — Шлюха! Лгунья!
А потом, задохнувшись от гнева, снова бросилась на дочь, но та уже успокоилась и подготовилась к нападению, — она быстро отступила назад и увидела, что мать упала на колени, встала и снова бросилась на нее. И снова. Пытаясь ускользнуть от ударов, Талли двигалась все медлительнее, спокойнее, словно стремительность и злоба ослабили ее защиту. Но она знала, что это не так, нет — это было то легкое головокружительное ощущение, которое постепенно перейдет в знакомое «У-у-у-у-х-х-х-х-х», уже видела перед собой не Хедду, а волны и скалы. Видение скал наползало на образ матери — ее матери, вопящей, что она шлюха и лгунья, в то время как Талли перед ней истекала кровью.
— Что ты несешь, сумасшедшая женщина, в чем ты меня обвиняешь? — тихо спросила Талли, держа руки у груди, Она знала, что у нее мало времени. Пол начинал уходить из-под ног, надо бы схватиться за стул или диван, но нельзя, и потому она держалась за собственные запястья.
— Ты спишь с парнями с самого сентября! — завопила Хедда.
Талли совсем перестала владеть собой. Она бросилась к матери и затрясла перед ней руками; кровь брызнула Хедде в лицо.
— С сентября? С сентября! Ты хочешь сказать: с сентября 1972-го, ма? С сентября 1972-го, правильно, ма, и первым был твой зять — мой дядя Чарли! Правильно, ма? Правильно?
Хедда, держась за спинку дивана и тяжело дыша, посмотрела на Талли, покачала головой и прошипела:
— Все это немедленно и навсегда прекратится, ты слышишь меня? Под моей крышей ты не будешь шлюхой и лгуньей!
Мрачно глядя на Талли, Хедда снова пошла к ней, но, выбившись из сил, упала, и оттуда, с пола, сказала:
— Этого не будет, пока ты живешь в моем доме, ты слышишь меня?
— Прекрасно! — сказала Талли. — Черт с тобой!
Она хотела выкрикнуть эти слова, но в ней не осталось ни капельки силы. Ее кровоточащие запястья вопили: «К черту тебя!», а Талли отвернулась и потащилась вверх по лестнице, в ванную.
Хедда лежала на полу, пока к ней не вернулись дыхание и способность стоять на ногах. Она вытерла рукавом лицо и пошла наверх. Она нашла Талли в ее комнате, дочь стояла на коленях возле кровати. Ее запястья были уже туго перебинтованы, и она запихивала свою одежду в коробки из-под молока.
— Что ты делаешь, Талли?
— Ухожу отсюда к чертовой матери, мама, — бросила Талли, не глядя на нее.
— Ты не уйдешь из этого дома.
— Ага. Вот как?
— Ты не уйдешь из этого дома! Талли! Ты слышишь меня?
— Мама, а ты меня слышишь?
— Ты никуда не уйдешь, сядь и успокойся. Сейчас тебе больно. Ты опять порезалась.
— Я не хочу с тобой разговаривать, мама. Убирайся из этой комнаты и оставь меня в покое.
— Талли, как ты смеешь так разговаривать со мной! — закричала Хедда и снова пошла на Талли.
Талли поднялась с колен, выпрямилась, широко расставила ноги и, вытянув перед собой перебинтованные руки, направила на Хедду Мейкер длинный ствол пистолета 45-го калибра.
Хедда остановилась и холодным взглядом уставилась на пистолет.
— Где ты его взяла? — прошептала она.
— Мама, — начала Талли. Ее голос был слабым, но в глазах сверкало безумие. — Это не имеет значения. Важно то, что я действительно ухожу и не вернусь в этот дом. Тебе, должно быть, знакомо, мама, когда члены твоей семьи уходят и не возвращаются?
Хедду передернуло. Талли засмеялась.
— Тебя удивляет, что я осмелилась сказать тебе это, мама? Потому что ты — сумасшедшая, будь ты проклята! Вот почему! Ты и меня сводишь с ума.
Она опустила пистолет, но продолжала стоять прямо, широко расставив ноги.
— Положи пистолет, — приказала Хедда.
— Мама, я хочу, чтобы ты ушла из этой комнаты. Я покину твой дом буквально через несколько минут.
— Я не хочу, чтобы ты уходила, — проговорила. Хедда. — Я просто потеряла контроль над собой.
— Поздно!
— Я не хочу, чтобы ты уходила, — скучным голосом повторила Хедда.
— Ма! — закричала Талли. — Выйди из этой комнаты сейчас же, чтобы я могла убраться из этого дома! Ты слышишь меня?
Хедда не двигалась.
— Я кое-что хочу тебе сказать. Возможно, тебе будет странно это слышать. Если ты попытаешься остановить меня, если только приблизишься ко мне, или опять набросишься на меня как сумасшедшая, — я убью тебя. Я застрелю тебя, ты поняла?
Хедда молча уставилась на дочь.
— Я пристрелю тебя, как бешеного пса посреди дороги, и избавлю тебя от этой жизни! — продолжала Талли, тяжело дыша. — Ты, должно быть, думаешь, что я рассердилась? Это не так. Я ненавижу тебя, мама. Ненавижу тебя! А теперь убирайся из моей комнаты!
Хедда протянула руки и шагнула к дочери.
Талли подняла пистолет, взвела курок и, прежде чем Хедда успела сделать еще шаг, прицелилась и выстрелила, целясь на фут выше лба Хедды. Выстрел был оглушительным, но пуля мягко вошла в стену, оставив в обоях лишь маленькую дырочку. Талли трясло.
Хедда замерла. Талли снова взвела курок и сказала:
— Убирайся из моей комнаты, потому что в следующий раз я прицелюсь точно.
Хедда попятилась к двери, открыла ее и, шатаясь, вышла из комнаты.
Талли положила пистолет и выдернула шнур из телефонной розетки, чтобы тетя Лена не вызвала полицию. Через тридцать минут Талли села в свою уже не очень новую машину и двинулась в направлении Канзасской скоростной магистрали.
Была уже ночь, а Талли все ехала и ехала на запад. В кармане у нее лежали восемьсот долларов и пистолет.
Все болело. Она подозревала, что у нее что-то сломано: она не знала, что — нос, или ребра, или и то и другое. Услышав по радио предупреждение Канзасской метеослужбы о надвигающейся буре, Талли остановила машину.
И действительно, подул такой страшный ветер, что просто не верилось, особенно здесь, где она сидела и думала посреди Канзаса, в сердце Великой Равнины. Ее окружала кромешная тьма. «Наверное, вокруг меня — прерия», — думала Талли. Не было ни звезд, ни других машин. Была только Талли, за двести миль к западу от дома, и был смерч. Она съехала на обочину, вышла из машины, сбежала с откоса, оступилась, упала в какую-то канаву и потеряла сознание.
2
Когда она очнулась, было уже утро, и лил дождь. У нее ныло все тело, болели шрамы на запястьях. Она вскарабкалась по откосу, села в машину, развернулась и проехала 150 миль в обратном направлении на восток, в Манхэттен, к «Де Марко и сыновьям».
Робин взял на себя все заботы. Сорок восемь часов Талли провела в «Манхэттен Мемориал», где врачи — уже второй раз в ее жизни — срастили ей сломанный нос, наложили шины на сломанные ребра и швы на запястья.
Она оставалась с Робином еще две недели, до середины июня. Ей не слишком хотелось оставаться, но выбор был невелик. Еще хорошо, что большую часть времени Робин проводил на работе. Талли ездила по окрестностям, бродила по магазинам. Иногда сидела в библиотеке. Время от времени ездила в Топику повидать Джулию. Последние месяцы они редко виделись.
По вечерам Талли с Робином ходили поужинать куда-нибудь в бар, или в кино, или в ночной клуб. Однажды Талли участвовала в танцевальном конкурсе. Ее партнером был красивый студент танцевального отделения университета. Они выиграли, и Талли сказала ему, что никогда еще не встречала ирландца, умеющего хорошо танцевать, а он ответил, что вообще никогда не встречал никого, кто умел бы танцевать так, как она. Они выиграли двести долларов. Он отдал ей половину и угостил ее выпивкой. Этим же вечером Талли выдержала грандиозную сцену ревности, устроенную Робином.
На следующий день Талли позвонила новому знакомому и отправилась к нему. Он жил в доме, который находился за территорией университета, — вместе с ним проживало еще трое студентов танцевального отделения. Талли переспала с ним и уехала, сделав вывод, что в танцах он преуспел значительно больше, чем в сексе.
Две недели Талли не знала, куда себя деть. Частенько она просто выезжала на шоссе и колесила где-то вокруг Салины.
Как-то раз она поехала в Лоуренс навестить мистера и миссис Мандолини. Линн так больше ни разу и не переступила порога дома на Сансет-корт и жила у своей матери, пока Тони подыскивал жилье где-то за пределами города. Они переехали в Лоуренс и теперь жили на Массачусетс-стрит в квартире с одной-единственной спальней. Тони каждый день мотался в город, продолжая работать «Пенни». А Линн больше не работала. Талли не повидалась с ней. Тони сказал, что жена не очень хорошо себя чувствует, и дверь спальни осталась закрытой. Талли пробыла у них недолго.
Когда она собралась уходить, Тони положил руку ей на плечо и спросил: «Кто такой Дж. П.?», показав раздел «Заветное желание» в «Ежегоднике Топикской средней школы за 1979 год.
Талли собралась было сказать ему, но выражение его глаз напомнило ей взгляд Джорджа Уилсона из «Великого Гэтсби». Поэтому Талли не рассказала мистеру Мандолини, кто такой Дж. П., и вместо ответа пожала плечами и покачала головой.
Они помолчали с минуту, потом мистер Мандолини сказал:
— Извини, Талли. Нам очень тяжело. Но если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится…
Талли безжизненно улыбнулась.
Вернувшись в дом Робина, она упаковала свои коробки из-под молока и оставила ему записку: «Дорогой Р. Я уехала в Топику, наймусь к Трейси Скотт. Т.»
Трейси страшно обрадовалась. Она усадила Талли в крохотной комнатке в задней части дома и сказала, что станет платить чуть больше, если она будет помогать убираться.
«Чуть больше, — подумала Талли, — Вряд ли она наскребет ребенку на игрушку, не то чтоб платить мне».
— Не беспокойтесь, — сказала Талли.
Лето было знойным. Канзасская погода переменчива: каждый найдет в ней что-нибудь по своему вкусу. Но в это лето, независимо от того, пасмурно было или светило солнце, несмотря на грозы и торнадо, отметка на термометре всегда стояла на 105[17].
Трейси редко бывала дома днем, хотя делать ей было нечего. Как правило, она быстренько завтракала и уходила куда-нибудь «по делу», и задерживалась с каждым днем все дольше и дольше. Музыкант Билли отнимал у нее все силы. Утром Трейси наряжалась и говорила, что вернется к ланчу, но возвращалась не раньше шести, чтобы переодеться, а Билли поджидал ее в своем фургоне. Переодевшись, она улетала, поцеловав на прощание Дэмьена.
Талли водила Дэмьена в Блэйсделлский бассейн и научила плавать. После бассейна они шли в «знаменитый на весь мир Топикский зоопарк» или катались на карусели.
Каждое воскресенье Талли вела Дэмьена в церковь Святого Марка. Несколько раз в воскресные дни Талли, Робин и Дэмьен после церкви ездили к озеру Шоуни. Иногда по субботам Талли отправлялась с Дэмьеном в Манхэттен посмотреть, как Робин играет в соккер.
Талли редко виделась с Джулией.
— Талли, почему ты к нам не заходишь? — спросила как-то Анджела Мартинес. — Моя дочь скучает по тебе, — добавила она.
Джулия опустила глаза на хот-дог, который держала в руке.
— Я очень занята, миссис Мартинес, — отвечала Талли, гладя Дэмьена по голове, — не так-то просто присматривать за маленьким ребенком.
— Мне ли не знать! — вздохнула Анджела. — У меня у самой их пятеро.
— Мам, я уже не маленькая, — угрюмо возразила Джулия.
— Ты до самой моей смерти останешься для меня маленькой, — заявила Анджела.
Они с Дэмьеном ушли, но весь день Талли не оставляло ощущение, что она была бы счастлива не видеть Анджелу с Джулией до самой своей смерти.
В июле Талли сказала себе, что порядки в трейлере Трейси Скотт ее не устраивают. Трейси уходила со своим Билли часов в семь вечера и возвращалась на следующий день ближе к полудню.
— Трейси, — сказала наконец Талли. — Мне казалось, мы договаривались на пять-шесть вечеров в неделю.
— И что?
— Да то, что это больше похоже на семь дней в неделю по двадцать четыре часа. Сначала ты уходила по делам рано утром, а теперь шесть часов в сутки ты спишь, а восемнадцать отсутствуешь.
Трейси Скотт попробовала защищаться.
— Я ведь плачу тебе, верно? — грубо возразила она. — Чего же ты хочешь, больше денег?
— Нет, Трейси, я не хочу твоих чертовых денег, — сказала Талли. — Твой мальчик скучает по тебе. Ты никогда не бываешь с ним. К тому же мне ты платишь отнюдь не за круглосуточную работу.
Трейси не сдавалась.
— Ты о нем заботишься, разве не так? У него есть одежда, игрушки, еда. Он любит тебя…
— Нет, — оборвала ее Талли. — Ему нравится проводить время со мной. Но любит он тебя.
— Послушай, Талли, — недовольно сказала Трейси, — я пытаюсь устроить свою жизнь, надеюсь, ты понимаешь? Если мне это удастся, будет хорошо и мне, и Дэмьену. Если Билли переедет к нам жить, — будет хорошо всем нам. Ты спросишь: где отец Дэмьена? Я, черт возьми, этого не знаю. И знать не хочу. И не хочу, чтобы этот подонок вернулся. А Билли мне подходит. Все не так уж страшно. Ведь я же каждый день возвращаюсь. Что ж тут такого, Талли? Да, по-моему, тебе и заняться-то больше нечем.
Талли сидела на ступеньках трейлера и смотрела, как Дэмьен с совочком копается в песке.
«Мне нечем больше заняться, — думала Талли. — Мне больше нечего делать. Совсем. Да, она абсолютно права. Больше нечего делать, как смотреть за ее ребенком, за ее невоспитанным, запущенным ребенком, который грызет ногти, разбрасывает вещи, плюется и ругается. Дэмьена приведут в порядок за десять дней, если я сдам его в государственное учреждение для малолетних. Почему бы и нет? Мне больше нечего делать. Совсем. Ни денег, ни работы, ни дома. Эта женщина платит мне ровно столько, чтобы хватало на еду мне и ее ребенку. Я живу в трейлере с чужим ребенком. И веду в нем хозяйство. Боже мой, что случилось? Что случилось!»
В середине июля Талли и Дэмьен прождали Трейси всю ночь, но она так и не пришла. Ни в этот день, ни на следующий. Маленький Дэмьен без конца плакал. Талли тоже была изрядно на взводе. Жизнь уходила из-под ее контроля. На дворе июль, впереди еще пять недель в этом трейлере, пять недель всевозрастающей ответственности за трехлетнего ребенка, и вот Трейси вообще не является домой. Талли просыпалась вместе с мальчиком, проводила с ним весь день и ложилась спать, когда ложился он. Так повторилось и на следующий день.
Наконец Трейси Скотт и Билли вернулись. Трейси обнимала сына и без конца извинялась: «Прости, милый, прости, малыш. Маме нужно, было поехать с Билли в Оклахому, ты знаешь, где находится Оклахома? Это очень далеко отсюда». Талли слушала ее излияния, спрашивая себя, знает ли сама Трейси, где Оклахома. Вряд ли. Билли, весь в татуировке, молча курил.
Через неделю Трейси исчезла снова, на этот раз на четыре дня. Маленький Дэмьен обгрыз ногти до крови и начал кидаться на Талли с кулаками. Талли перехватывала его ручонки и старалась не обращать внимания на его ярость. Теперь они редко ходили в бассейн, еще реже ездили в Манхэттен. Талли совсем перестала видеться с Джулией. По воскресеньям Талли с Дэмьеном по-прежнему отправлялись в церковь.
Большую часть времени Талли сидела на стуле, наблюдая, как играет Дэмьен. Они смотрели, как мимо них на расстоянии не больше десяти ярдов проходят поезда и как по Канзас-авеню проезжают машины. Через дорогу — обратной стороной к ним — располагались мексиканское кафе Карлоса О’Келли и магазин подержанных автомобилей.
Вернувшись в очередной раз, Трейси уже не извинялась, она нападала. Талли казалось, что Трейси Скотт чувствовала себя почти обиженной из-за того, что ей приходится возвращаться.
— Послушай, Трейси, — начала Талли, твердо решив больше не полагаться на случай. — В следующий раз, когда ты будешь уезжать больше нем на двадцать четыре часа, лучше бери Дэмьена с собой.
— Вот это мне нравится! — взорвалась Трейси. — И кто же будет заботиться о нем в дороге, а? Кто?
— Не знаю, — сказала Талли. — Давай подумаем. Может быть, м-м… ты?
— Я уже говорила тебе, — зашептала, почти зашипела Трейси, — я бываю в барах, в клубах. Я не могу брать его туда.
— Он твой сын, а не мой, — возразила Талли. — Ты хочешь, чтобы за десять баксов в день я стала ему матерью вместо тебя, но это невозможно. И я не хочу. Я хочу вернуться к условиям нашего соглашения. Ты сама должна найти правильное решение, Трейси.
— Да-а? И что же это, черт возьми, за решение? — воинственно спросила Трейси.
Талли устала спорить.
— Слушай, я больше не собираюсь смотреть за ним целый день, — сказала она.
— Если ты не собираешься смотреть за ним, тебе здесь делать нечего, — отрезала Трейси.
— Прекрасно, — согласилась Талли, — ты все нам очень упростила. Я больше на тебя не работаю.
Трейси поспешила извиниться. Дескать, Талли сама спровоцировала ее разгорячиться и устроить бурю в стакане воды.
— Конечно, ты можешь здесь жить. И присматривать за ним только по вечерам. Прости меня.
Талли была вынуждена остаться. Семь дней подряд она уходила из дома в девять утра и не возвращалась к шести, когда наступало время смотреть за Дэмьеном. Семь дней Трейси Скотт сама заботилась о ребенке, а Билли дремал в спальне, курил, или ходил куда-нибудь один.
Через семь дней, проведенных с Дэмьеном, Трейси Скотт пошла посмотреть на выступление Билли и не пришла ночевать. Ну теперь уже все, — подумала Талли. — Теперь уж, черт возьми, все! Как только она вернется, я уйду отсюда. Прошел день, за ним второй, третий. Прошло четыре, пять, шесть дней.
Через одиннадцать дней Талли начала подозревать, что, возможно, Трейси Скотт уехала так далеко, что уже не сможет найти дорогу назад. И все эти одиннадцать дней Талли в каком-то нервном ступоре ждала ее возвращения. Она думала: «Мне больше нечего делать. Мне. Больше. Нечего. Делать. И смотрела на маленького мальчика и думала: Я больше не могу ничего делать. Так что же я буду делать с ним?»
Через тринадцать дней она вспомнила, как ее мать лет десять назад взяла на воспитание ребенка, чтобы легче было оплатить счета. Ребенка семи лет. Штат Канзас выплачивал Хедде деньги, в том числе на питание и одежду, и семилетний воспитанник жил с ними около восьми месяцев. Через восемь месяцев родители ребенка заявили, что берут его обратно, и Хедда, которой теперь материально стало легче благодаря приезду тети Лены и дяди Чарли, больше никого брать не стала.
Программа штата Канзас «Воспитание неблагополучных детей в семьях»[18]. Талли вспомнила о ее существовании как раз вовремя.
И вот она оставила Дэмьена на несколько часов у Анджелы Мартинес и поехала в суд — он находился напротив здания законодательного собрания штата. На четвертом этаже она разыскала социально-реабилитационную службу. В приемной ей указали на дверь, табличка на которой гласила: «Агентство по набору семей, желающих взять детей на воспитание», и посоветовали поговорить с Лилиан Уайт.
Сидя за огромным столом, скрестив на груди большие руки, Лилиан Уайт выслушала рассказ Талли и спросила:
— Ну и чего вы от меня хотите? Чтобы я вернула его мать?
— Нет, — сказала Талли, обеспокоенная таким вопросом. — Я бы хотела, чтобы вы подыскали ему подходящую семью.
— Мисс, это учреждение, где занимаются набором семей и их лицензированием. Мы не занимаемся поиском подходящих семей, просто определяем детей в семью. Если вы хотите найти какую-то особенно подходящую, вам следует обратиться в агентство по усыновлению. И кроме того, — добавила Лилиан, — его мать скорей всего вернется. Они почти всегда возвращаются и требуют своих детей обратно.
Талли была ошеломлена.
— Но о нем некому позаботиться, пока его мать не вернется!
— Ах, но это же неправда, — возразила Лилиан Уайт. — У него есть вы.
— Я? Мне восемнадцать лет. Я гожусь для этого еще меньше, чем она. И кроме того, я не могу, — беспомощно сказала Талли, чувствуя, как эта огромная недружелюбная женщина вынуждает ее принять решение, которое может перевернуть всю ее жизнь. — В этом месяце я поступаю в Уэшборн.
Лилиан подняла брови.
— Да? И что вы будете изучать?
— Детскую психологию, — сказала Талли, вдруг вспомнив кое-что из своей прошлой жизни, той, что была до двадцать шестого марта.
Лилиан пристально смотрела на Талли.
— Так, значит, вы едете в Уэшборн?
— Да, — сказала Талли уже спокойнее, — я поступала в Стэнфорд, но меня не приняли. Поэтому я собираюсь в Уэшборн. Восемнадцать зачетов. К тому же я нашла работу, — без остановки говорила Талли, — у Карлоса О’Келли. Это мексиканское…
— Я знаю, кто такой Карлос О’Келли, — оборвала ее Лилиан. — И я знаю, где находится Стэнфорд. Ладно, давайте посмотрим, что мы можем для мальчика сделать. Вы можете побыть с ним хотя бы до тех пор, пока мы найдем ему семью?
Талли кивнула.
— Сколько лет должны отсутствовать родители ребенка, чтобы его можно было отдать на усыновление? — спросила она.
— Восемнадцать, — отозвалась Лилиан, и Талли, поднимаясь, чтобы уйти, подумала, что она вовсе не шутит.
«О Господи! — мысленно вскричала она, выйдя на улицу. Кошмар. И этой доверили программу воспитания в семьях!»
Сказав Лилиан Уайт про Уэшборн, Талли и для самой себя сделала эту мысль реальнее. Раз она сказала этой женщине, что поступает, — значит, должна держать свое слово.
Ей понадобилось меньше часа, чтобы съездить в Морган Холл — приемную комиссию университета и заполнить бланк заявления о приеме, завернуть в Топику, отыскать в школе свои экзаменационные результаты и снова вернуться в Уэшборн. Покончив с этим, она поехала к Карлосу О’Келли, солгав, что уже работала официанткой, и получила работу. Через четыре дня ее приняли на первый курс при условии, что за позднюю регистрацию она внесет дополнительную плату. Ей потребовалось всего две минуты, чтобы откопать припрятанные в сумке деньги, и еще две, чтобы выбрать по каталогу предметы по обязательной программе. Английская история, религия, средства коммуникации.
— Вы уже подумали об основной специальности? — спросил ее секретарь-регистратор.
— Детская психология, — бесстрастно ответила Талли.
Это имело мало значения. С тем же успехом она могла бы сказать «внутренняя экономика».
Штат Канзас очень быстро подыскал Дэмьену место — некую семью Бакстеров на Индиан Хиллз Роуд. Биллу и Розе Бакстер было за пятьдесят, их собственные дети уже выросли, создали свои семьи и уехали из дома. Бакстеры сказали, что хотели вырастить счастливым еще одного ребенка, прежде чем у них появятся внуки. Но что-то в них настораживало Талли. «Их дом слишком мал для четверых, — подумала она. — И никаких фотографий. Никаких фото с бегающими по двору или плескающимися в бассейне детишками. Ничего».
— Дэмьен, — сказала Талли мальчику в этот вечер. — Пока не вернется твоя мама, ты будешь жить с тетей Розой и дядей Билли, хорошо?
Дэмьен нахмурился.
— А где моя мама?
Талли мысленно поблагодарила Бога, что ему всего три года.
На следующее утро она отвезла Дэмьена, всю его одежду, игрушки и машинки на Индиан Хиллз Роуд. Талли попыталась рассказать Бакстерам, что он любит и как с ним нужно обращаться, но столкнулась с почти полным безразличием. «Интересно, сколько им будут платить за Дэмьена?» — с болью думала Талли, обнимая мальчика и обещая часто-часто навещать его. Включив зажигание и помахав ему в окно, Талли увидела в зеркальце заднего вида свое отражение. Ее лицо было таким же маленьким и исстрадавшимся, как у Дэмьена.
3
Сильвия Васкез работала у Карлоса О’Келли администратором. Это была невысокая миловидная женщина родом из Гватемалы. Для начала она решила послать Талли в безалкогольный зал. Здесь было меньше чаевых, зато не требовалось особой быстроты обслуживания, что было на руку Талли, никогда в жизни не работавшей официанткой.
Сильвия выдала Талли форму — закрытую голубую блузку и короткую цветастую хлопчатобумажную юбку. В первую неделю Талли отработала три вечера. При тарифе доллар в час вместе с чаевыми у нее получилось 60 долларов. Это были первые по-настоящему заработанное деньги — она никогда не считала настоящей работой танцы в клубах, разовые поручения Линн Мандолини и присмотр за ребенком. На следующей неделе она заработала 80 долларов, а на третьей Сильвия добавила ей еще десять часов, и ей удалось получить 20 долларов.
Талли осталась в трейлере, передвинув большую часть скарба Трейси в освободившуюся комнатку Дэмьена.
Впервые увидев трейлер, Робин не смог скрыть своего ужаса.
— Силы небесные, Талли, почему ты живешь на этой помойке? — спросил он.
— Это не помойка, — обиделась Талли. — Я вымыла и покрасила здесь все. И уже не воняет. К тому же он стоит всего сто долларов в месяц. И в настоящий момент он полностью мой. Ты можешь назвать другое жилье, которое я могла бы считать своим?
— Талли, в твоем распоряжении весь мой дом. Пять спален, бассейн, горничная, и все только что отремонтировано. Почему ты предпочла этот трейлер?
— Потому, — сказала Талли, — что он грязный, дешевый, рядом с железной дорогой и полностью мой. Ты можешь указать еще какое-нибудь место с такими параметрами?
— Да на кой черт тебе сдалась железная дорога? — Робин скривился. — И когда же наступит момент, когда тебе, наконец, захочется расстаться с нею?
— Даже не знаю… — засомневалась Талли. — В конце концов ведь я родилась у железной дороги.
Робин только вздохнул.
Август был уже на исходе, когда в кафе к Карлосу О’Келли зашла Джулия навестить Талли. Заказав чимичангу и коку, она сказала:
— Мы давно не виделись.
— Да, — отозвалась Талли, перелистывая блокнотик заказов. — Я была очень занята, правда. Тебе обычную или диетическую коку?
— Обычную, — сказала Джулия. — Том неделю назад уехал в Браун.
— О-о, — протянула Талли и начала убирать посуду с соседнего столика. — И как ты в связи с этим себя чувствуешь?
— Не знаю. Мы не общались с тех пор, как он уехал.
— Вот это и в самом деле удивительно.
— Это тебе удивительно, — возразила Джулия. — Я даже не скучаю по нему.
— Да о чем скучать-то?
— Мы много разговаривали, — сказала Джулия и добавила: — Больше, чем с тобой.
«Да кто угодно больше разговаривает, чем мы с тобой, Джулия», — хотела сказать Талли.
— Но я не поэтому по нему не скучаю, — заметила Джулия.
«Я знаю, почему ты по нему не скучаешь», — подумала Талли, но ничего не сказала.
Джулия поела, расплатилась и дождалась, пока Талли выйдет из кухни. Девушки постояли в дверях, обеим было неловко.
— Талли, я пришла попрощаться. Завтра я уезжаю в Нортвестерн.
Талли попыталась улыбнуться.
— О, ну что ж, это здорово, Джул. Это здорово. Слушай, я уверена, тебе там будет хорошо. Пиши обязательно, ладно?
Джулия с горечью смотрела на Талли.
— Да, конечно, Талли. Ты тоже, ладно?
Они быстро обнялись и отпрянули друг от друга,
— Куда ты сейчас, Талли? — спросила Джулия. — Ты вернулась домой?
Талли закатила глаза.
— Никуда. Я живу прямо через дорогу, — сказала она. — В трейлере.
Джулия уставилась на Талли.
— А, — сказала она, — ну, это хорошо. Слушай, мне надо идти. Береги себя, ладно?
Талли посмотрела ей вслед и вернулась к своим столикам.
— Талли! Талли Мейкер, правильно?
Талли, не узнавая, смотрела на сияющее жизнерадостное лицо.
— Помнишь меня? Я Шейки. Шейки Лэмбер.
— Ну как я могла забыть тебя, Шейки Лэмбер? — ответила Талли. — Ты была королевой на вечере встречи выпускников.
— Точно! И на выпускном балу тоже, только я тебя там не видела.
— Я не ходила, — сказала Талли.
— Ты не ходила на выпускной вечер? Ну и ну! — удивилась Шейки. И потом: — А на экскурсию для выпускников ты ездила?
— Не-е-ет, — протянула Талли, уже устав от этой беседы. — И как Денвер?
— О, какой город! — воскликнула Шейки.
— Да уж, я думаю, — сказала Талли. Ей нравилось работать у Карлоса О’Келли, но сюда заходило слишком много бывших однокашников. Слишком много.
— Ну и как тебе здесь, Талли? Не слишком трудно?
— Нет, что ты. Мне повезло, — ответила Талли.
— Здорово, — сказала Шейки. — Я тоже думаю попроситься сюда на работу. Пока буду учиться в школе красоты, — добавила она.
— Но, с другой стороны, Шёйки, — заметила Талли, — здесь бывает ужасно. Иногда приходится без конца убирать столики, а посетители почти не дают чаевых, и…
— Но ведь ты поможешь мне, правда? — сказала. Шейки. — Я еще никогда нигде не работала. — Она наклонилась к Талли. — Даже с детьми не сидела.
— Хорошо, — пробормотала Талли, у которой перехватило дыхание.
Шейки приняли на работу, и первые несколько недель она была у Талли на подхвате, так что та никак не могла избежать разговоров с ней. Как ни старалась.
— Шейки, — учила ее Талли, — грязные тарелки надо составлять в стопку, а не переносить их по одной. Столики остаются неубранными слишком долго, а ты впустую тратишь время.
— Я еще не научилась, Талли. Ведь я новичок. Я все буду делать правильно, — говорила Шейки и откидывала назад свою светлую челку. Не так давно, после того как один посетитель оставил ей пятидолларовую банкноту на чай, но заметил, что предпочел бы видеть поменьше волос в своем буррито, Сильвия попросила Шейки делать хвост.
У Шейки не было своей машины, и обычно она ждала, когда за ней заедет мать. Как-то в октябре, в субботу вечером, Талли предложила отвезти ее домой.
Девушки пересекли Канзас-авеню и подошли к трейлеру Талли.
— Ты здесь живешь? — спросила Шейки.
— Да, — сказала Талли. — А что?
— В самом деле, неплохо, — сказала Шейки. — И он совсем твой? Тут, должно быть, здорово.
— Шейки… что это за имя? — спросила ее Талли, когда они выехали на дорогу.
— Шакира, — ответила Шейки. — Мама, верно, ждала, что у нее родится индианка. А что за имя — Талли?
— Натали, — выдала Талли стандартный ответ. — Мой брат не умел произносить мое имя правильно.
«Забавно, — подумала Талли. — Ее зовут Шакира. Ну, не одной же мне смешить народ своим именем».
— О-о, у тебя есть брат? — спросила Шейки, но прежде, чем Талли успела ответить, продолжила: — У меня тоже есть братья, трое. И все старшие. Я самая младшая. Дитя всей семьи.
— Важная персона, — заметила Талли.
— Хорошая машина, — Шейки потрогала сиденья и приборную панель. — Тебе так хорошо платят у Карлоса, что ты можешь позволить себе такую машину?
Талли молчала, набрала побольше воздуха и сосчитала до пяти. Потом заговорила.
— Нет, это подарок.
— Что, твои предки? Замечательные родители. У нас в семье слишком много детей, поэтому ни у кого нет ничего новее 1975 года. А у меня пока совсем нет машины.
Девушки поболтали еще немного.
— Большое спасибо, Талл, — сказала Шейки, открывая дверцу, и Талли вздрогнула.
— Ничего, что я тебя так назвала?
Талли медленно кивнула.
— Рифмуется с чайкой[19], да? — сказала она. — Почему бы и нет? Я люблю птиц. Моего друга зовут Робин[20].
— Здорово, — сказала Шейки. — Слушай, что ты делаешь завтра? Если будет хорошая погода, мы устроим барбекью. Приходи, если сможешь.
Талли поблагодарила за приглашение и обещала, если не будет ничего важного, прийти. К счастью, в воскресенье пошел дождь и освободил ее от данного слова.
— Шейки, — спросила Талли как-то в субботу, когда подвозила Шейки домой и они остановились рядом с «Зеленым попугаем», — с кем ты сейчас гуляешь?
— Да то с одним, то с другим… — рассеянно отозвалась Шейки и вдруг наклонилась к Талли: — Только не говори моей маме и вообще никому — вообще-то я жду, когда вернется Джек.
— О-о! А где он сейчас?
— Джек… — Шейки покачала головой. Где-нибудь. Нигде. И везде.
— Как это понимать?
— Не знаю. Разве он не собирался всерьез заняться футболом и уехать куда-нибудь? — спросила Шейки.
— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — удивилась Талли. — Ведь ты ходила на выпускной и видела его. Откуда мне знать?
— Ах да, никто ничего не знает точно. Я думала, он поедет учиться в Калифорнию. Пало Альто или что-то в этом роде. Но, по-моему, он туда не поехал.
— Ах-х, — выдохнула Талли. У нее вдруг занемели губы. Она пыталась прикусить их. Пало Альто! Пало Альто. Боже мой, Боже мой.
— Разве ты не поддерживаешь с ним связь? — спросила Талли после долгих минут молчания. Как хорошо, что в «Зеленом попугае» было почти темно.
Шейки засмеялась.
— Поддерживаю связь? Не-ет. Он уехал, чтобы найти себя. С людьми, которые ищут себя, очень трудно поддерживать связь. Слушай, а почему все-таки тебя не было на выпускном? — спросила вдруг Шейки.
«Ищет себя?» — думала Талли.
Шейки повторила вопрос. Талли пожала плечами.
— Да так, не захотелось.
— Не захотелось пойти на собственный выпускной вечер? Ну, ты даешь!.. — воскликнула Шейки. — Ох, и побесились же мы там. Все просто с ума посходили. Нас с Джеком выбрали Королем и Королевой.
«О, не сомневаюсь! — подумала Талли. — Я ничуть, не сомневаюсь, что так и было, Шейки Лэмбер, ты стала и капитаном команды болельщиков, и Королевой бала.
Шейки отпила из бокала свой «Миллер лайт».
— Я кое-что скажу тебе, Талли — ты ведь моя подруга. Я была совершенно без ума от этого Джека.
— Не валяй дурака, — упавшим голосом сказала Талли.
Шейки улыбнулась.
— Нет, правда, что-то в нем такое есть, от чего можно сойти с ума, да, я тебе точно говорю. — Она заказала себе еще один «Лайт». — Но он уехал. Видимо, у нас был всего лишь школьный роман. Но… Я продолжаю надеяться, разве это запрещено? О, только не думай, что я ничего не делаю, Талли. Я собираюсь поступить в Топикскую школу косметологов. Хочу работать у Мэйси в отделе дорогой косметики. «Шанель» или что-нибудь в этом роде.
— Да? — спросила Талли и двумя глотками прикончила пиво. — Слушай, уже поздно. Мне пора спать. Пойдем отсюда.
Шейки пригласила Робина и Талли к себе домой отпраздновать День Благодарения. Робин не пошел — он всегда проводил этот праздник с братьями.
Талли пошла одна и познакомилась с тремя братьями Шейки, с ее огромным, как дровосек, ростом не меньше шести футов, отцом и с маленькой, не выше пяти футов, матерью, которая, несмотря на свой рост, подрядила всю мужскую часть семьи помогать на кухне, покрикивая на них во всю силу своих легких. Шейки к хлопотам не привлекали, они с Талли беседовали в гостиной.
— Я — самая младшая и к тому же единственная дочь, — объяснила Шейки. — Меня никогда ничего не заставляют делать.
— Марта! Обедать! — закричала мать.
— Марта? А кто это — Марта? — спросила Талли. Шейки смущенно засмеялась.
— Это я, — сказала она. — Марта Луиза Лэмбер.
И когда все сели за стол, Шейки яростно зашептала матери:
— Шейки, ма, Шейки!
Еще через несколько дней Робин спросил у Талли:
— Итак, на замену ты выбрала Шейки?
— Замену кому? — жестко спросила Талли.
Робин отвернулся.
— Джулии, — сказал он. — Или, может быть, мне.
— Уж конечно, не тебе, Робин, — ответила Талли. — Но Джулия далеко. И что я могу поделать, если нравлюсь Шейки. Мы, кстати, не особенно близки.
— Ты ни с кем особенно не близка, — заметил Робин.
— Нет, — сказала Талли. — Думаю, ты прав. И все-таки, это очень смело с твоей стороны говорить мне об этом, Робин Де Марко.
— Тебе нравится Шейки? — спросил Робин.
— Что значит нравится? — сказала Талли. Можно подумать, у меня есть выбор. Ты что, хотел бы, чтобы я вообще ни с кем не дружила, кроме тебя?
Робин вздохнул и подвинулся, освобождая для нее место, а после натянул на обоих лоскутное одеяло.
— Можно подумать, Талли, что мои желания имеют какое-то значение, — грустно сказал он.
— Джек вернулся! — сияя от счастья, сообщила Шейки, когда они заступили в вечернюю смену.
Приближалось Рождество.
— Да? — удивилась Талли. — С чет это вдруг?
— О-о, — сказала Шейки, расчесывая волосы прямо посреди зала, — у него умер отец. И поэтому он вернулся! Это звучит как песня, правда?
Я ждала, когда Джек возвратится домой,
Джек вернулся, и снова буду ждать и мечтать,
чтоб забыл он покой и ходил сам не свой.
Распевая, она кружилась между пустыми столиками, ее светлая челка развевалась.
Талли некоторое время наблюдала за ней и, наконец, рассмеялась.
— Шейки, какая же ты врушка!
— Он правда вернулся, Талли, — серьезно сказала Шейки.
— Да нет, я не об этом. Чего же стоят все басни о том, будто это был всего лишь школьный роман?
Шейки пожала плечами и улыбнулась.
— Ты права. Это было чистейшее вранье.
— И потом, у него ведь умер отец, как ты можешь так радоваться? — укорила ее Талли.
— Ну и что? Кто-то же должен его подбодрить, верно? — ответила Шейки, сияя. — А уж взбодрить его я сумею! — Она хихикнула и подпрыгнула.
Глядя на нее, Талли не могла удержаться от смеха.
Она увидела Джека несколько дней спустя, когда он заехал за Шейки. У Шейки все столики были заняты, и Сильвия усадила его за столик Талли. Талли, подошла к нему, странно спокойная и холодная, и спросила:
— Что ты закажешь?
Он выглядел так же, как всегда. Даже лучше. Весь пропитанный солнцем, светловолосый и сильный. Но Талли трудно было на него смотреть, ее глаза вдруг стали как запотевшее стекло.
— Как поживаешь? — спросил он у Талли.
— Хорошо, прекрасно, лучше не бывает.
Она старалась не смотреть на него, а сердце разрывалось на части.
— Что ты закажешь? — повторила она, все так же холодно.
Он протянул руку и легонько дотронулся до ее пальцев.
— Мне очень жаль, Талли, — произнес он. — Правда. Очень жаль.
То же самое он сказал в день вручения дипломов об окончании средней школы. Разыскал ее, почти зажал в каком-то углу и сказал: «Мне очень жаль, Талли. Мне так жаль». И тогда, и сейчас, глядя в его серьезное внимательное лицо, она утратила дар речи.
— О-о-о-о-о-о, Джеки! — звонко крикнула Шейки, бросившись Джеку на шею, прижимаясь к нему всем телом, целуя его и не переставая смеяться. Джек похлопал ее по спине.
— Ладно, ладно, что это на тебя нашло?
Талли оставила их наедине и ушла к своим столикам. Она расставила, где не хватало, кетчуп, досыпала в солонки соли, а в сахарницы — сахара. И все время смотрела на свои трясущиеся руки, надеясь, что дрожь заметна только ей одной.
— Талли, тебя подвезти? — спросил Джек, собравшись уходить.
«Боже! Хоть бы он не знал моего имени», — подумала она.
— Ты, должно быть, шутишь! — сказала Шейки раньше, чем Талли успела ответить. — У нее у самой изумительная машина. Голубой камаро 1978 года. Она сама хоть кого подвезет.
Джек посмотрел на Талли таким пристальным и печальным взглядом, что ей захотелось ударить его по лицу. Дать ему затрещину или разрыдаться прямо перед ним и его девчонкой.
Еще через неделю Шейки после работы зашла к Талли в трейлер. Она села и разразилась слезами.
Талли закатила глаза. Медленно подошла к дивану и присела на краешек. Она хотела было обнять Шейки, но не смогла.
— В чем дело, Шейки? Он уехал?
Шейки, рыдая, кивнула.
— Собирается.
Талли потерла руки. Сжала и разжала кулаки.
— Я думала, он останется. Я думала, он мог бы и остаться, — жаловалась Шейки. — Но нет, он сказал, что должен ехать, должен вернуться. И сказал, что больше не хочет сюда приезжать.
Она продолжала плакать, а Талли молчала. Они сидели так очень долго, пока Талли не почувствовала, что для нее это уже чересчур, да, черт побери, чересчур! и тогда она сказала:
— Шейки, мне правда очень жаль, потому что ты мне нравишься, и я хотела бы быть тебе подругой, особенно сейчас, когда тебе это нужно, но как раз в этом я ничем не могу тебе помочь. Понимаешь?
Шейки вытерла глаза и посмотрела на Талли.
— Шейки, — продолжала Талли, похрустывая костяшками пальцев, — я могу прикрыть тебя перед Сильвией, я могу убрать за тебя столики и отвезти тебя домой. Я помогу тебе в чем угодно, но я не могу помочь тебе с этим. Просто не могу, пойми, пожалуйста.
Шейки молча смотрела на нее.
— Я бессильна! — воскликнула Талли, — Да, бессильна и беспомощна. — Она встала и вдруг неожиданно закричала: — Мне невыносимо видеть, как ты плачешь из-за этого! — Лицо Талли превратилось в маску боли, и Шейки, потрясенная, молча сидела на кровати. Талли прижала стиснутые кулаки к глазам и. прошептала: — Я не могу видеть, как ты плачешь из-за него.
Через некоторое время Талли отняла руки от лица.
— Пожалуйста, будь другом, больше не плачь в моем присутствии, ладно? Иначе я больше не смогу быть тебе подругой. Хорошо?
— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Шейки, поднялась и подошла к Талли, — Хорошо, — повторила она и протянула руки, чтобы обнять Талли, но та отстранилась.
Уже стемнело, но Талли не боялась темноты. Когда Шейки ушла, она поехала в церковь Святого Марка, поставила машину у входа и пошла пешком. Калитка заскрипела — давно пора ее смазать. Бесшумно пройдя через задний двор, Талли остановилась около кованого железного стула, который принес сюда отец Маджет, когда обнаружил как-то Талли, лежащую на земле. «Бог не делает различия между живыми и мертвыми, дитя мое, — сказал он. — Он любит и тех, и других одинаково. Ты сейчас пребываешь среди живых, Натали Анна. И пока ты жива, ты не должна лежать среди мертвых, чтобы Господь по ошибке не принял тебя за одного из них».
«Едва жива, — думала Талли, убирая стул с дороги и ложась на холодную декабрьскую землю. — Едва жива», — думала она, лежа в пальто, шарфе и перчатках рядом с широким надгробием. Она тихо и нежно водила пальцами по холодному камню.
4
Одна, две, три, четыре минуты жуткого крика. Идущего изнутри, отвратительного, ужасающего. Линн Мандолини трясла Дженнифер, трясла Дженнифер и кричала. Талли плотно зажала уши ладонями. Пусть лучше у нее лопнут барабанные перепонки, только бы это прекратилось, прекратилось.
Она открыла глаза и увидела, как Линн, прижимается губами к лицу Дженнифер, прижимается к ней в попытке… Талли не знала чего, и быстро закрыла глаза и прижала пальцы к глазам, чтобы не видеть, чтобы спрятаться от вида Линн Мандолини, чтобы это прекратилось, прекратилось. Но было слишком поздно. Образ Линн, склонившейся и в отчаянии прижимающейся губами к тому, что осталось от Дженнифер, словно выжжен у Талли в мозгу. Она закрыла глаза, но продолжала видеть перед собой обезумевшую мать, склонившуюся над своей единственной дочерью.
Все еще стоя на коленях, Талли переползла в ванную.
— Миссис Мандолини, миссис Мандолини, — шептала она, опустив голову. — Ничто не поможет.
Но Линн не слышала Талли за своим чудовищным криком, от которого у Талли бежали по коже мурашки.
— Пожалуйста, миссис Мандолини, — беззвучно повторила Талли, бросив быстрый испуганный взгляд в ванну.
Она лежала на руках у матери. Лежала на ее руках. Она лежала на них, когда родилась, и лежала на них сейчас. Что ж, это правильно, она и должна лежать на руках матери, а не на моих.
Линн заслоняла от Талли лицо Дженнифер, но она видела, что лицо Линн и ее руки, и белая футболка Дженнифер, и пол, и занавеска душа, и стены, и унитаз, — все было залито, пропитано и сочилось тем, что осталось от Дженнифер.
Раздался звонок в дверь; Талли спустилась вниз, чтобы открыть. На пороге стоял полицейский.
— У вас все в порядке? — спросил он, приподняв фуражку. — Ваша соседка через дорогу, — он указал на пожилую женщину, стоявшую поодаль, — подумала, что у вас неприятности.
— Да, есть… неприятности, — тускло сказала Талли, и тут Линн закричала снова. Полицейский мягко отстранил Талли и взбежал наверх. Талли застыла у открытой двери. «Я могла бы сейчас уйти, уйти прямо сейчас, просто выйти на улицу, пройти по тропинке, выйти на проезжую часть и уйти с Сансет-корт, уйти с Сансет-корт навсегда».
— Мисс, мисс…
Полицейский сбежал вниз. «Теперь у него совсем другое лицо, чем когда он вошел», — подумала Талли.
— Мы должны вызвать «скорую помощь», — сказал он, и Талли заметила, что его трясет. Она также заметила, что чем сильнее взбудоражены окружающие, тем спокойнее становится она сама. Чем дольше она слышала крик Линн Мандолини, тем сильнее что-то захлопывалось у нее в сердце. И чем спокойнее становились ее руки и ровнее дыхание, тем меньше она молилась и закрывала глаза. И сейчас, когда она столкнулась с чуть ли не паническим стремлением этого человека вызвать «скорую», ей стало почти… почти смешно.
— Я думаю, уже поздно, — сказала она.
Тем не менее «скорая» приехала — минут через десять. Две машины. И еще одна полицейская. Яркий бело-голубой свет фар и мигалок бил по глазам так настойчиво, что почти стер изображение красной крови Дженнифер. Вой сирен, разносившийся по всей улице, почти заглушил жуткий крик Линн. Санитары «скорой помощи» позвонили в дверь и вежливо ждали, когда Талли им откроет, точно так же, как это делают страховые агенты или водопроводчики. «Вы уже позаботились о страховке?» «Мы пришли заменить вам трубы».
Распахнув дверь, она указала наверх, где полицейский безуспешно пытался оттащить Линн от дочери. Прежде чем подняться наверх во второй раз, он зашел в туалет на первом этаже, и там его вырвало. Но Талли все равно услышала. По сравнению с криком эти звуки показались ей музыкой. Врачам пришлось вколоть Линн пять кубиков торазина, и только после этого ее, наконец, удалось оторвать от Дженнифер.
— Мисс… как ваше имя, мисс? — спросил другой полицейский, дотронувшись до руки Талли. Она вздрогнула от его прикосновения.
— Мейкер, — выговорила она деревянными, как после укола новокаина, губами. Новокаина, который ввели только после того, как дантист просверлил зуб и задел в глубине нервные окончания.
— Может, вам тоже дать успокоительное? — спросил полицейский, и Талли посмотрела на свое неподвижное, словно застывшее тело.
— Если бы я была чуть спокойнее, — сказала она, — я бы впала в кому. Нет, благодарю вас.
Кто-то из врачей взял ее за запястье, пощупал лоб и изрек:
— Шок. Нуждается в госпитализации. Нуждается в лечении. Забираем ее вместе с матерью.
Талли вырвала у него руку.
— Я прекрасно себя чувствую, — сказала она. — Просто прекрасно.
— Шок, — повторил врач все тем же ровным голосом. Точно так же он мог бы сказать: «Влево, вправо, раз, два, три». — Нуждается в лечении.
Талли не тронулась с места. Она повернулась к лестнице и тут же быстро отпрянула, чуть было не потеряв контроль над мочевым пузырем, — она увидела людей, спускающихся по лестнице с носилками, накрытыми простыней.
Шли минуты. Звуковые волны перестали давить на барабанные перепонки. Люди передвигались с места на место, и голубые огни крутились и сверкали, как на празднике в танцевальном клубе. На улице собралась большая толпа, чтобы посмотреть на праздничное выступление. Большая толпа в полдень. Неужели им больше нечем заняться?
Она видела движение, видела людей, но не слышала никаких звуков, совсем никаких. Может быть, он прав, — подумала Талли. — Может быть, я и правда в шоке. Интересно, она чувствовала то же самое, когда отстранялась от нас в раннем детстве, отстранялась из-за того, что наши голоса не доходили до ее сознания? Интересно, так у нее было, когда она маленькой девочкой пыталась укрыться от целого мира?
— Мисс Мейкер, — донеслось откуда-то издалека, — Мисс Мейкер! Не могли бы вы рассказать нам, что тут произошло? Я знаю, как вам тяжело, но вы должны попытаться. Пожалуйста, мисс Мейкер.
«Я здесь не для того, чтобы смотреть за ней, — хотела она сказать. — Я не обязана за ней присматривать. Я не могла удержать ее. Не могла».
— Не знаю, — сказала она. Вы звонили мистеру Мандолини?
— Мы позвоним. Мисс Мейкер, вы были здесь, когда это случилось?
«Да, конечно, — подумала она. — И даже помогла ей. И я, и ее мать, мы обе. Помогали ей, а потом смотрели».
— Был ли это несчастный случай? — говорил полицейский. — Вот что мы пытаемся выяснить. Что нам записать в рапорте? Мог это быть несчастный случай?
Талли медленно покачала головой и встала. Голова кружилась, как в те дни, когда она исцелялась. Она снова села. Ах! Так лучше. Но дыхание слишком частое. Она потрогает свою руку. Рука была холодной и липкой.
— Послушайте, я ведь в шоке, правда? Сейчас я не могу быть вам полезной. Но знаете… — ее голос слегка прервался, — она была примерной католичкой. Может быть, если вы запишете, что это был несчастный случай, ее разрешат похоронить рядом с церковью? Вы же знаете, как церковь неодобрительно относится к… «не несчастным случаям». Поэтому, может быть, вы могли бы сделать это, как вы думаете?
Талли посмотрела ему прямо в лицо и увидела, что в глазах его стоят слезы.
— Мисс, — произнес он, — я — полицейский офицер. Я обязан выполнять свою работу. И обязан записать в протоколе то, что случилось в действительности. Мне очень жаль, мисс.
Взгляд Талли стал жестким.
— В таком случае, запишите, — сказала она. — Это был несчастный случай. Она играла с пистолетом, — я даже не знала, что у них в доме есть оружие. Это был несчастный случай. У нее было все, что только можно пожелать. Знаете, мы собирались в Калифорнию. Она должна была говорить прощальную речь на выпускном вечере.
Талли посмотрела на свои руки, ее снова затрясло.
— Хорошо, мисс, хорошо, — сказал полицейский и положил руку ей на плечо. — Все в порядке.
Вскоре все они ушли. Даже толпа перед домом рассосалась. Что ж, почему бы и нет? Представление окончено. Ведь они собрались смотреть, как две пары носилок закатили в машины скорой помощи. Снова взвыли сирены, и кортеж отправился в больницу Стормонт-Вэйл — полицейская машина ехала впереди, расчищая дорогу. Толпа перед домом сделала единственную уступку приличиям — они во всяком случае не захлопали, когда представление было окончено. Талли не поехала в госпиталь. Она решила, что, если она в состоянии ходить — значит, можно не ехать. Если она в состоянии разговаривать — может не ехать. И к тому же в больнице, а потом в полицейском участке придется много разговаривать. Поэтому она закрыла парадную дверь своего обожаемого дома на Сансет-корт и осталась внутри.
Она вернулась в гостиную, снова села на диван и прислушалась к дому. Звуков было немного. «Да я и не жду, — подумала она, — чтоб было, как раньше. И знаю, что здесь больше никогда не услышать прежних звуков».
Талли сидела на краешке дивана, выпрямившись и положив руки на колени. Потом встала и включила телевизор. Включила на полную мощность и уставилась в него. Из-за телевизора Талли не слышала очень многих вещей. Она не слышала, как позвонили в дверь и как зазвонил телефон в передней, не слышала, как били часы, не слышала даже крика, бившегося у нее в голове. «Я не в шоке, — твердила она себе. — Я не в шоке. Я НЕ В ШОКЕ».
Через некоторое время, когда солнце перестало заглядывать в окна гостиной, Талли подумала: «Может, пойти домой? Я могла бы пойти домой. Здесь больше нечего делать».
Однако кое-что нужно было сделать. Сделать для… мистера Мандолини. Талли хотела хоть чуть-чуть облегчить его участь. Когда она подошла к лестнице, сердце начало отказывать. «Я не могу туда подняться! Я не могу туда подняться во второй раз!»
Но потом она подумала: «Я уже говорила это. Четыре часа назад. И самое худшее уже позади. Нет, — подумала она тут же, — худшее — не позади».
И потому Талли стала подниматься по лестнице. «Может, мне не следует ничего трогать, — думала она. — Может быть, полиции нужно, чтобы все осталось как есть? Может, это понадобится им как вещественное доказательство? Нет, тогда бы они сказали. И не будет никакого суда. Потому что нет обвиняемого. И нет истца».
Она медленно волокла себя по ступенькам. Наверху все двери были закрыты. За исключением ванной. Из ванной комнаты свет падал в коридор, и Талли подумала: все выглядит как обычно. Нормально. Дверь слегка приоткрыта. Тишина в ночном доме. Будто это ничей дом.
Талли стиснула кулаки и с трясущимися губами и руками оглядела ванную. Полиция или, может быть, врачи открыли- окно. Но свежий воздух не помогал.
Талли упала на колени и подползла ближе. Она стояла на коленях в луже засыхающей крови и плакала. Она лежала ничком на полу и, рыдая, терлась лицом и руками об это месиво — все, что осталось от ее Дженнифер.
— О Мандолини, Мандолини, — шептала она, — я даже не обняла тебя в последний раз, свинья ты. Я даже не по- гладила твою бедную голову. Она все время держала тебя, а потом они тебя забрали, и взгляни, что у меня от тебя осталось. Ты только посмотри, что у меня осталось от тебя, Мандолини…
Талли долго лежала, прижавшись лицом к полу, — она лежала так тихо, что, казалось, жизнь оставила ее.
Но потом Талли Мейкер встала и сделала глубокий вдох. Она собрала все коврики, полотенца, сняла душевую занавеску и крышку от унитаза, отнесла все это вниз и выбросила в большой черный пластмассовый ящик. «Мы собирали в эти ящики осенние листья, — вспомнила Талли. Осенние листья». И опять у нее подкосились ноги, и ей пришлось схватиться за стул, чтобы не упасть, чтобы не потерять сознание, не потерять сознание, не потерять сознание. Нет. Нет. НЕТ.
Поднявшись наверх, Талли достала из-под раковины губку, наполнила ведро холодной водой и начала отмывать ванную. Она вымыла ванну снаружи и сменила воду в ведре. Стена около унитаза — еще раз сменила воду. Унитаз и пол — три раза сменила воду. Дальние стены, внутри ванны, пол — четыре раза сменила воду. Талли понадобилось десять ведер воды и сто тридцать минут, чтобы отмыть ванную комнату от останков Дженнифер. Когда Тони Мандолини пришел домой, Талли все еще была в ванной, с маниакальным упорством выискивая то там, то тут коричневые пятна и стирая их.
Она поднялась с пола, обернулась и… вот он, стоит в дверях и смотрит на нее, совсем уже старый человек.
— Что с тобой, Талли? — прошептал он. — Ты вся в крови.
Тони рассказал ей, что ему позвонили из полиции и он ездил в госпиталь на опознание дочери, посидел немного с Линн, оттуда поехал в полицейский участок, заполнил протокол, подписал бумаги и получил назад основное вещественное доказательство, после чего поехал домой.
Талли и мистер Мандолини еще немного посидели рядом. Тони выключил телевизор, и на этот раз они оба услышали телефонный звонок. Она посмотрела на него. Он покачал головой. Когда звонки прекратились, Тони выдернул шнур из розетки.
— Талли, останься здесь, переночуй здесь, если хочешь, если можешь. Мне сейчас нужно поспать. Оставайся. Пожалуйста.
И она осталась. Она снова включила телефон, чтобы позвонить матери и сказать ей то же, что и всегда, — что она остается у Джен. «В будний день?» — спросила Хедда, но дальше этого ее интерес не распространился.
Талли осталась внизу и слышала, как Тони, проходя мимо ванной, захлопнул дверь. Всю ночь она просидела на диване, подтянув колени к подбородку. Она сидела и раскачивалась: вперед — назад, вперед — назад, вперед — назад, до тех пор, пока комната не поплыла у нее перед глазами и она впала в состояние, близкое к беспамятству.
Утром Талли приготовила Тони кофе.
— Миссис Мандолини пока побудет в больнице, — сообщил он ей.
— Да, так и думала.
Тони и сам выглядел так, словно ему тоже не помешало бы лечь в больницу.
— Талли, я не знаю, что теперь делать, — сказал он ей. — Я не знаю, что делать. Что делать дальше…
Он смотрел на свои дрожащие руки. Она дотянулась через стол и взяла его руки в свои. Ее руки были спокойными, чего нельзя было сказать о глазах.
Он еще не может опомниться, а я уже сбита с ног, уже не могу дышать, уже — без нее.
— Мистер Мандолини, она хотела, чтобы ее кремировали, — сказала Талли голосом, таким же дрожащим, как его руки. Не следует доверяться своему голосу. Она прочистила горло.
— Нет, нет, это невозможно, — возразил он. — Я — католик. Мы все — католики. Должна быть заупокойная служба. Ее нужно… — он не смог договорить.
— Похоронить? — договорила за него Талли. — Я согласна. Мы не послушаемся ее. Но католическая церковь — они…
— Я уже позаботился об этом, — сказал он. — С твоей помощью. Полицейский сообщил мне, что мисс Мейкер дала свидетельские показания, что это был несчастный случай. Подтверждаю ли я это? Я подтвердил. Попросил не делать вскрытия. Разве она и так недостаточно искалечена? — Он помолчал, чтобы взять себя в руки. — Я хочу сказать, это ведь и в самом деле мог быть несчастный случай, правда? Она могла просто дурачиться, правда?
— Правда, — кивнула Талли и потрясла головой, пытаясь стереть из памяти видение раны там, где вошла пуля и там, где она вышла. «Правда, — думала она. — Она просто села на пол, взяла кольт сорок пятого калибра, ваш кольт, приставила его к подбородку и нажала на спуск. Она всего лишь дурачилась».
— Я не хочу ждать, пока Линн выйдет из больницы, В любом случае она вряд ли будет чувствовать себя хорошо, — сказал он.
— Я согласна, — сказала Талли.
— И не хочу пышных похорон, — сказал Тони.
«Ну что ж, в конце концов это не свадьба, — подумала Талли.
— Я согласна, — повторила она.
— Вообще никак не надо готовиться, — сказал Тони. — Я только хочу, если этого можно хотеть, чтобы это прошло… как можно скорее.
— Я согласна… — в третий раз сказала Талли.
Немного погодя они вышли из дома и направились в похоронное бюро Пенвелл — Гейбл, лучшее в Топике. Десять лет назад Тони Мандолини обращался к их услугам, чтобы похоронить свою мать.
— Службы не будет? — спросил мистер Гейбл, внук основателя фирмы. — Но ведь все заказывают заупокойную службу.
— Службы не будет, — подтвердил мистер Мандолини. Рядом стояла Талли. — Только священник на месте погребения.
— Где она будет захоронена? — спросил мистер Гейбл.
— На кладбище Святого Марка. Правильно, Талли? Святого Марка?
Она кивнула. Это был правильный выбор. Церковь Святого Марка — красивая старинная маленькая церквушка, куда Талли многие годы ходила с семейством Мандолини по воскресеньям. При церкви было маленькое кладбище, заросшее деревьями и кустарником. Здесь разрешали делать частные захоронения. Это была семейная церковь.
— А как присутствующие будут прощаться? — осторожно спросил мистер Гейбл.
Талли сморгнула. В закрытом гробу хоронить нехорошо. А в открытом просто невозможно.
— Нет! — твердо ответил Тони. — Прощания не будет. Ни вскрытия, ни прощания, ни заупокойной службы. Хорошо? И самый лучший гроб, какой у вас есть. Самый лучший. Калифорнийский, из красного дерева, хорошо?
Талли сморгнула снова. Господи, смилуйся над Тони.
— Хорошо, сэр, — сказал мистер Гейбл. — Когда состоятся похороны?
— Сегодня, — ответил Тони, — если не раньше.
— Мы договоримся со священником, — заверил его мистер Гейбл. — Я почти уверен, что отец Маджет сочтет возможным прийти. Вы уже подумали о надгробии?
— Я ни о чем еще не думал, — сказал Тони, и Талли отвела взгляд.
«Пенвелл — Гейбл», верное своему слову, позаботилось обо всем. Мистер Пенвелл и мистер Гейбл сами съездили за Дженнифер в больницу и уложили ее в «калифорнийский, из красного дерева» гроб. Они привезли ее в свое похоронное бюро на Десятой улице, набальзамировали и выставили ненадолго в комнате Святой Марии, пока их люди съездили на кладбище Святого Марка и выкопали могилу.
— Вы уверены, что миссис Мандолини не хочет, чтобы ее подождали? — на всякий случай спросила Талли.
Тони покачал головой.
— Уверен. Пройдет еще много времени, прежде чем она оправится.
Талли сходила домой и переоделась в старое черное платье. В ванной она посмотрелась в зеркало, взяла ножницы, отрезала со своей головы прядь волос почти до самых корней и завернула ее в кусок черного ситца. Потом надела темные солнечные очки, черные туфли-лодочки на высоких каблуках и пошла на кладбище Святого Марка, что на углу Кэнтербери и Пемброук-стрит. Было пасмурно и дождливо в этот вторник, 27 марта 1979 года. Солнечные очки сослужили Талли хорошую службу, когда она увидела мистера Мандолини в его лучшем черном костюме, а потом, немного погодя — отца Маджета, и потом, еще позже, когда она увидела поднимающийся по Кэнтербери-стрит катафалк и за ним две машины с зажженными фарами, — эти солнечные очки сослужили ей очень хорошую службу.
Четверо носильщиков пронесли «калифорнийский, из красного дерева» гроб через небольшие ворота, по узкой тропинке, на задний двор, где отец Маджет, мистер Уолтер Пенвелл, мистер Грегори Гейбл, мистер Энтони Мандолини и мисс Натали Анна Мейкер пятнадцать минут простояли со склоненными головами под мартовским дождем, а мисс Дженнифер Линн Мандолини лежала перед ними в «калифорнийском, из красного дерева» гробу.