РОБИН И ДЖЕРЕМИЯнварь 1981 года
1
Первой мыслью Талли, когда она проснулась, было: «Мне двадцать лет. — И сразу после этого: — А я все еще в Топике».
Она вылезла из постели, почистила зубы, приготовила себе кофе и села на диван. «Двадцать лет. Я прожила уже двадцать лет. И восемнадцать из них со своей матерью. Даже убийцам иногда дают меньшие сроки. И так же, как они, я освобождена условно. Если я буду плохо себя вести, я снова окажусь в тюрьме, в Роще».
«Я отбыла свой срок, конечно, — думала Талли, — но ведь я ничего не совершала. Я как Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, заключенный, в замке Иф за преступление, которого не совершал, но в отличие от него перед моими глазами не высится собор, чтобы вдохновлять меня. Я смотрю всего лишь на… — Талли отодвинула занавеску, — на шоссе, ведущее в Санта-Фе и Сеарс, Робак. Великолепно. В любом случае, я не обязана опекать ее. Или искупать свою вину. Она мне вообще почти не мать».
Талли надела шерстяной костюм и вышла на улицу. Стоял двадцатиградусный мороз, и ветер, завывая, сдувал снег с железнодорожной насыпи и взметал его вверх, прямо в лицо Талли. Она обхватила себя руками и стала смотреть на Канзас-авеню. Здесь еще не прошла снегоуборочная машина, и вся дорога была завалена снегом. Талли вспомнила стихотворение девятнадцатого века: «Почему снежный вихрь меня хлещет, свистя? Неужель потому, что ничьё я дитя?»
Она вернулась в дом, намереваясь приготовить себе что-нибудь на завтрак, но потом отказалась от этой мысли; Талли не любила готовить только для себя и не любила есть в одиночестве.
Она оделась и привела в порядок лицо. Внимательно изучила себя в зеркало. «Я выгляжу так же, как выглядела в двенадцать, пятнадцать, восемнадцать лет. Я ничуть не изменилась. — Она всмотрелась внимательней. — Нет, неправда. Когда мне было пятнадцать, я выглядела старше, из-за обесцвеченных волос и черной туши. От этих танцев по ночам в Колледж-Хилл у меня вечно были круги под глазами. От этих танцев, и от мальчиков. Недосыпание.
Теперь вместо крашеных волос и черной туши у меня появились морщинки в уголках глаз, — подумала она, — а вместо танцев — работа, но я все еще держусь, а мальчиков заменили двое взрослых мужчин. И скоро я стану взрослой. Получу степень и буду сидеть под пальмой. Но все так же без сна».
Талли села на пол, придвинула к себе старый деревянный кофейный столик, прислонилась спиной к дивану и начала письмо к Джулии.
19 января 1981 года
Дорогая Джул!
Ну ладно, была не была. Извини.
Извини, что не писала тебе так долго. Пожалуйста, верь мне, когда я говорю, что жду не дождусь твоих писем и читаю и перечитываю их. Иногда каждый день. Сама я пишу редко, это правда, но я не хочу, чтобы ты перестала писать мне, Джул.
Сегодня — мой день рождения, ты помнишь? А я даже не получила от тебя открытки. К тому же сейчас уже девять утра, а ты еще не позвонила. Помнишь, как раньше я спала всю ночь до дня рождения и всю ночь после, чтобы можно было провести вместе с вами все двадцать четыре часа моего дня рождения? Прошлой ночью я спала одна и проснулась тоже одна. Скорее всего, я проведу одна весь этот день и одна лягу спать.
Я думаю, так происходит с каждым, кто вырастает. Приходится много спать одному. Даже в свой день рождения. И ты понимаешь, что выросла, потому что вдруг начинаешь осознавать, что тебе все равно, что ты одна, пусть даже навсегда, тебе все равно, что ты наливаешь только одну чашку чая и одна ложишься спать.
Время сна не подлежит обсуждению.
Но ты знаешь… Я еще не выросла.
И я скажу тебе еще кое-что. Я почти… тоскую по тем временам, когда готовила чай для своей матери. Я никогда раньше не готовила только одну чашку чая. Всегда две, иногда три. Даже если она этот чай не выпивала. Я всегда готовила чай и для нее.
Знаешь, у нее был инсульт Хотя откуда тебе знать? Она лежит, не в состоянии пошевелиться, и добрый доктор спрашивает меня, не перееду ли я обратно в Рощу, чтобы ухаживать за своей матерью. Позволь мне тебя спросить: ну что я могу для нее сделать?
У меня теперь новый друг. Его зовут Джереми, он очень милый. Ему уже тридцать пять лет, он из Нью-Йорка, и он у меря не единственный. По выходным я все еще встречаюсь с Робином. И чуть ли не каждый день говорю с ним по телефону.
Как твоя соседка по комнате — Лаура? В последнем письме ты писала, что она твоя почти лучшая подруга. А тот парень, Ричард? Ты все еще встречаешься с ним?
По четвергам я вижусь с Шейки. Мы ходим с ней на танцы, только вдвоем, без ребят.
На улице сейчас лежит снег, много, снега. Я постоянно думаю о том, что в Калифорнии не бывает снега, что, может, когда-нибудь в свой день рождения я буду дышать океанским воздухом вместо мороза, от которого лопаются мои глаза. Я буду смотреть на океан и думать, что это как бы мой Нотр-Дам. А что?
Извини меня за прошлое лето, за то, что я пригласила пойти с нами Шейки, и вообще за все. Что тут говорить? Пиши, пожалуйста. Я даже не видела тебя на Рождество. Это первое Рождество, когда мы не увиделись.
Пожалуйста, пиши.
Любящая тебя Талли.
Не успела Талли отложись ручку, как сразу же зазвонил телефон. Она долго смотрела на него. Он звонил и звонил. Было девять тридцать утра, и Талли нехотя двинулась к телефону, и в ту же секунду он замолчал. Она опять посмотрела на него, и он зазвонил снова. На этот раз, подождав, пока он перестанет звонить, Талли выдернула шнур из розетки.
Потом Талли поехала на кладбище Святого Марка. «Мой Нотр-Дам», — подумала она. Оставленной для нее стул замело снегом. Она стряхнула снег и села, подобрав полы пальто. Спрятала руки между колен и тяжело вздохнула.
«Тебе тоже было бы сейчас двадцать. Нам всем трем, уже по двадцать».
Талли долго сидела на своем стуле. Ветер звенел у нее в ушах, она чувствовала, как замерзают ноги. «Приходят ли когда-нибудь сюда твои мама и папа? Кладут ли они тебе свежие цветы, сейчас, когда ничто не может выжить; часто ли приходят они, чтобы принести тебе свежие цветы; приходят ли зимой, когда холодный ветер сразу же выдувает из них жизнь? Или мои цветы — единственные? Нет, не может быть, я никогда не приносила тебе розы. Я приношу гвоздики; а эти цветы совсем увяли, но это точно розы. Белые розы. Талли присмотрелась получше. Кто принес тебе эти белые розы? Кто сидел здесь с тобой совсем недавно?
Знаешь, я собираюсь уехать. Я уже решила. Как ты на это смотришь? В Калифорнию. Ты простишь меня, когда я уеду в Калифорнию и оставлю тебя здесь? Нет, правда, почему бы и нет? Ты ведь уехала в Калифорнию и оставила здесь меня. Ты уехала без меня, ты сказала: «К черту тебя, Талли Мейкер, добирайся в Калифорнию сама, как сможешь. Я не могу тебя ждать. Я уезжаю без тебя. Ты — эгоистичная корова, Мандолини. Ты эгоистичная, эгоистичная корова. Ты хотела поехать в Калифорнию только потому, что туда хотел поехать он, и втянула меня в свой план, заставила меня поверить, надеяться, хотеть, а потом сорвалась и уехала без меня. Вот и я тоже собираюсь теперь уехать. Собираюсь уехать и оставить тебя, и тогда ты пожалеешь. Ты уже не увидишь меня каждое распроклятое воскресенье».
Талли встала, подышала на руки и перекрестилась, прошептав: «Надеюсь, что там, где ты сейчас есть, — всегда лето. Потому что здесь, без сомнения, чертовски холодно».
Талли пробыла на кладбище до часу дня. Предполагалось, что она пообедает с Шейки, потом как-нибудь изловчится еще раз пообедать с Джереми, а вечером поужинает с Робином (до чего же сложная паутина); но почему-то сегодня не хотелось видеть ни Шейки, ни Джереми, ни Робина. Талли поднялась со стула, забралась в свой «камаро» и поехала в Канзас-Сити. Там она прошлась по магазинам, купила новое теплое одеяло, несколько подушек из гусиного пуха, новые чайные чашки — набор из четырех штук (просто на всякий случай), и кое-какую косметику. Она купила себе крем для век «Ланком» от гусиных лапок в уголках глаз. «Шейки рассердится, если узнает, что я не покупаю «Шанель», но я ей не скажу», — подумала Талли.
В половине седьмого Талли пошла в кино. На двойной сеанс. «Отсутствие преступного умысла» и «Только когда я смеюсь». На «Только когда я смеюсь» она заснула и после фильма поехала прямо домой.
Дома она так и не включила телефон, приготовила чай на двоих и разлила его по новым чашкам. А потом заснула прямо на диване, включив всюду свет. Талли ничего не ела и ни с кем не говорила в свой двадцатый день рождения.
На следующий день Талли поехала на Уайт Лэйкс Молл, в магазин Мэйси, — повидаться с Шейки. Телефон в трейлере был по-прежнему отключен.
— Шейк, пойдем куда-нибудь пообедаем, — предложила Талли.
— Талли Анна Мейкер! — воскликнула ІІІейки. Было одиннадцать тридцать, и народу в магазине было немного. Шейки повысила голос еще на полтона. — Талли! Где, ради Господа Бога, ты пропадала?
— Знаешь, — рассеянно сказала Талли, — да так, где- то. Пойдем пообедаем.
— Пообедаем. Я собиралась пригласить тебя на ланч вчера. Сегодня уже не считается.
— Прекрасно. Тогда я угощаю. «Красный лангуст». У них есть фантастические блюда по 5 долларов 99 центов.
— Что? Ты угощаешь? Да чей это день рождения в конце-то концов? — возмутилась Шейки.
— Слава Богу, уже не мой. Пойдём.
Но Шейки была еще занята с покупательницей, и, пока она продавала женщине средних лет три флакона «Шанель № 5», Талли изучающе рассматривала ее. «Она — красивая, — думала Талли. — Господи, как бы я хотела быть такой же красивой, ну хоть наполовину». Глаза Шейки напоминали Талли Джулию. В них лучилось довольство и счастье. Даже он не сумел испортить эти глаза надолго. Хотя, надо признаться, карие глаза Джулии в последнее время изменились. Прошлым летом они были печальными, как у коровы».
Девушки поехали вверх по Топикскому бульвару в «Красный лангуст». Талли попросила было креветки в чесночном соусе. Шейки перебила ее, заказав обеим омара.
— Это твой день рождения, — сказала она.
— Ну так стоит дороже, — возразила Талли.
— Деньги — всего лишь деньги, Талли. Всего лишь бумажки. Думать так меня научил Джек. — Она гордо улыбнулась. — Ну ладно, тэ-экс… — протянула она, открывая сумку и вытаскивая оттуда открытку и красиво упакованный сверток.
Талли улыбнулась. Шейки перегнулась через стол, поцеловала ее в щеку и взъерошила ей волосы.
— С днем рождения, Талли.
В свертке оказались флакон «Шанель № 5» и косметический набор той же фирмы.
— Может, ты все-таки опять начнешь краситься? — сказала она.
На открытке она написала: «Поздравляю мою новую и лучшую подругу с ее двадцатилетием».
— Ну-у, Шейк, — Талли улыбнулась, дотянулась до Шейки и похлопала по руке. — В следующий же раз, как мы куда-нибудь пойдем, я накрашусь, идет?
Девушки ели и болтали. Талли спросила про Джека. Шейки только махнула рукой.
— Талли, ты же не хочешь говорить о нем. Тебе это почему-то неприятно. — Шейки улыбнулась. — У тебя что, сложности с твоими кавалерами?
— Ты смеешься надо мной, Лэмбер? — мягко ушла от ответа Талли.
— Убей меня Бог, нет, — сказала Шейки, делая серьезное лицо.
— Ладно, кончай. Да нет у меня с ними никаких сложностей. Это у них — сложности со мной. Каждый желает, чтоб у меня с ним было серьезно, а я хочу поскорее смотаться отсюда.
— Я знаю, Талли, — сказала Шейки. — А что тебя останавливает?
— Ничего, — ответила Талли. «Кроме Святого Марка», — подумала она.
— Я знаю, чем тебя не устраивает Топика, — сказала Шейки.
— Шейки, я хочу в Калифорнию, ты же знаешь.
— Да-да-да. Ты говоришь в точности как Джек, — отозвалась Шейки.
— Убей меня Бог, нет, — запротестовала Талли.
— Слушай, — сменила тему Шейки. — На той неделе я познакомилась с очень неплохим парнем и уже два раза встречалась с ним.
— Правда?
— Да, Фрэнк Боумен. Он из методистов[23]. Очень вежлив с моими родителями, улыбается, много говорит и все время хочет меня видеть. Шейки отпила глоток диетического Спрайта. — Одним словом, ничего общего с Джеком.
— Ну, — возразила Талли, — Джек тоже вежлив. И тоже методист. Слушай, а что ты будешь делать, когда накатит следующее Рождество или опять заболеет кто-нибудь из родственников Джека?
Шейки пожала плечами;
— До этого пройдет еще одиннадцать замечательных месяцев. Там будет видно.
На десерт девушки заказали шоколадное мороженое. Шейки скептически поглядела на волосы Талли.
— Да… прическа у тебя… просто обалденная. Ты похожа на Миа Фэрроу в конце фильма «Ребенок Розмари».
Талли провела рукой по волосам.
— Лэмбер, это что — оскорбление?
Шейки засмеялась.
— Нет-нет, конечно, нет. Но у меня, наверное, не хватило бы духу так обкорнать себя. Почти наголо. — Шейки набрала ложкой побольше мороженого. — Итак, Талли Мейкер, что же ты собираешься делать, когда уедешь в солнечную Калифорнию? Оставишь своим друзьям записку?
— Я все думаю, как с ними быть, — сказала Талли. — Но моя голова что-то плохой подсказчик мне в этом деле.
— Ешь-ешь, Талли. В таких делах голова — плохой советчик.
— Спасибо за совет, Шейки, — сказала Талли. — Если серьезно, я чувствую, что должна что-то предпринять. Принять какое-то решение. Покончить с Джереми или рассказать о нем Робину, или сделать так, чтобы оба бросили меня. Но сделать что-нибудь надо.
— Останься с Робином, — посоветовала Шейки. — Он любит тебя.
— Джереми тоже любит.
— Так останься с Джереми, — повторила Шейки. — Он любит тебя.
— Шейк, а почему ты не спросишь, кого я люблю?
— Потому что ты никого не любишь. Это же ясно как день.
— А что, если я люблю обоих? — тихо спросила Талли, подбирая ложечкой подтаявшее мороженое.
Шейки махнула рукой.
— Любишь обоих… Чушь какая. Как будто это возможно.
— А почему нет? — сказала Талли. — Можно же любить двоих детей. Можно любить двоих братьев. Можно любить двух подруг. Так почему нельзя любить двоих мужчин?
— Не знаю, почему, — ответила Шейки. — Просто нельзя, и все. И вообще какой смысл говорить об этом? Ты не любишь их.
Талли ничего не ответила.
— Талл, ты слишком глубоко вбила себе в голову, что обязана выбрать что-нибудь. Кого-нибудь. А ты просто плыви по течению. Пусть все идет своим чередом. Наслаждайся жизнью! Мне кажется, ты не получаешь удовольствия от жизни, Талли. Совсем. Никогда. Даже, когда мы с тобой идем куда-нибудь развлекаться. Ты не хочешь, жить в Топике, да?
— Не особенно, сказала Талли, — медленно доедая мороженое.
— Ну тогда — давай уезжай. Уезжай в Калифорнию. Передай Джеку от меня привет.
Талли покачала головой.
— Я никуда не уеду, пока не кончится лето. И все-таки что-то нужно сделать прямо сейчас. Они оба несчастливы, Робин — из-за того, что не понимает, что происходит, а Джереми — наоборот. Но оба одинаково несчастны.
— А как ты? — спросила Шейки, перестав есть. — Ты… не несчастна?
— Я — несчастна? Нет, — выдохнула Талли. — Я счастлива, как свинья.
— Хорошо, счастливый поросенок, тогда сделай выбор, — сказала Шейки.
— Легко сказать, — сказала Талли, забирая у Шейки недоеденное мороженое. — Это ведь не так просто.
Шейки взяла свое мороженое обратно, но есть не стала, а только облизала ложку.
— А что тут сложного? — спросила она. — Ты ведь ничем не рискуешь, тебе же все равно.
Талли опять взяла мороженое Шейки.
— Нет, Шейк, ты — что-то особенное, — сказала она. — Нет, правда. — Талли заколебалась на мгновение. Одна и та же история — третий раз за неделю? Ей вдруг захотелось рассказать Шейки, она взглянула в ее милое сочувствующее лицо. Талли хотелось поговорить с ней, как с близким другом, чтобы Шейки стала ей близким другом, и Талли почти решилась рассказать. Но вдруг вспомнила, как рассказывала эту историю черной Канзасской ночью на заднем дворе дома на Сансет-корт. Как рассказывала эту историю, когда ей было десять лет. Рассказывала двум своим подругам, и они все три потом целый час лежали молча, и только цикады пели свои трескучие песенки трем десятилетним девочкам. Какой жаркой была та ночь!
«Мы лежали там в футболках и трусиках, и горячий воздух падал на меня с неба и сушил холодную кожу. А потом Джулия протянула руку и сказала:
— Да, Талл, неудивительно, что когда мама приглашает тебя остаться на обед, ты всегда соглашаешься.
— На обед? — переспросила Дженнифер. Этот «обед» начинается в двенадцать часов дня и заканчивается в полночь. Ведь Талли всегда остается на ночь. Она никогда не уходит домой».
Талли вспомнила этот разговор и не смогла рассказать Шейки. Ведь та не была ее старинной подругой.
Шейки смотрела, как Талли ест мороженое. Потом, откинув челку со лба, Шейки сказала:
— Ничего, Талли. Я знаю, что ты не любишь делиться со мной.
Талли посмотрела на пустую вазочку из-под мороженого. Может, заказать еще одно? Черт!
— И я знаю почему, — продолжала Шейки. — Ты словно бы думаешь: а какой в этом смысл?
— Да, — подтвердила Талли и перевела удивленный взгляд на Шейки. — Так и есть. Именно так я и чувствую. Какой в этом смысл, черт возьми?
— Можно тебя спросить, Талл? — начала Шейки, пытаясь привлечь к себе внимание официантки. — Это уже о другом. Твои чувства к маме не изменились? Теперь, когда она заболела?
— Нет, не очень, — нехотя ответила Талли.
— А можно еще спросить? — продолжала Шейки. — Ты уедешь в Калифорнию, даже если твоя мама останется в больнице? Разве за ней не нужно ухаживать?
Талли уставилась на Шейки.
— Что ты такое говоришь, Шейк? — удивилась она. — Ты на чьей стороне?
— На твоей, конечно, на твоей! — заверила ее Шейки. — Но все-таки как у тебя это получается? Уехать на побережье, оставив больную мать… Больную мать, друзей, колледж, не самую плохую работу, церковь, танцы и двух мужчин, которые любят тебя, — все оставить. Как ты так можешь?
— Что ты такое говоришь, Шейк?! — опять воскликнула Талли.
— Видимо, мне просто не хочется, чтобы ты уезжала, — призналась Шейки. — Я бы не уехала.
— Нет? — спросила Талли. — Почему?
— Здесь прошла вся моя жизнь, и хорошо прошла. Я стала бы скучать. А ты разве не станешь? Разве ты не скучала по своим школьным подругам, когда они разъехались?
Талли почувствовала, как немеют кончики пальцев, и быстро ответила:
— Конечно, скучала. И, наверное, буду скучать по тебе. Но у меня много дел — поступить в колледж, найти работу, новых друзей. Я буду путешествовать. Все будет хорошо, — сказала Талли. Чувствительность к подушечкам пальцев еще не вернулась.
— Неужели нет ничего такого, по чему ты могла бы по-настоящему скучать?
— Ну… — выдохнула Талли, — знаешь, чего мне будет не хватать больше всего? Супа с фрикадельками, который подают в «Каса». Потрясный суп!
Шейки сидела грустная.
— Интересно, как это у него получается — все время уезжать, — проговорила она. — Знаешь? Словно он от чего-то убегает. Говорит, что не любит снег. Но я не верю ему. Ну чем ему плоха Топика, правда?
— Конечно, ничем, — неуверенно сказала Талли.
— А он не может здесь находиться. Не выносит этот город. Подумать только!
Талли дотронулась до руки Шейки.
— Да, Шейк. Но теперь у тебя есть Фрэнк Боумен, вежливый молодой методист.
Шейки схватила Талли за руки и крепко сжала их:
— Ты тоскуешь по ней, да, Талл? — сказала она. — Да? Все тоскуешь по ней.
Талли отпрянула.
— Наверное, — сказала она охрипшим голосом. — Прошло всего шестьсот дней. — «И шестьсот ночей», — добавила про себя.
— Она мне очень нравилась, — осторожно заметила Шейки, — такая приятная девушка. Тихая, но такая милая. И умная.
— Да, — согласилась Талли, — в самом деле — умная.
— Ты знаешь, она, бывало, посмотрит на скамьи, а после матча скажет нам, сколько народу было на игре. Меня это каждый раз просто поражало. Как это она ухитрялась?
— Она… — с трудом выдавила Талли, — Она… была вроде как вундеркинд. Ты знаешь, что это такое?
— Нет, но впечатление было потрясающее, — сказала Шейки.
— Ну… таким образом она вроде бы контролировала обстановку, — объяснила Талли. — Когда она подсчитывала что-нибудь, то не так боялась.
— А-а, — сказала Шейки, — знаешь, я бы тоже хотела контролировать обстановку, но я и за миллион лет не сосчитала бы всех пришедших на стадион.
— Ну, не уметь этого — не самое страшное в жизни, — заверила Талли.
— И все-таки она мне очень нравилась. Мне так ее жаль, Талли.
— Спасибо, Шейки, спасибо. — Шейки старалась быть сверхприятной, сверхвнимательной. Но Талли почувствовала невыразимое облегчение, когда этот разговор, наконец, закончился и она отвезла Шейки в магазин.
— Что будешь делать сегодня вечером, Талл? Кто будет иметь удовольствие наслаждаться твоим обществом?
— Джонни, — ответила Талли. — И его гость — звездный Боб Ньюарт.
Уже в дверях магазина Шейки обняла Талли за шею.
— С днем рождения, Талл. И не принимай все так близко к сердцу. Расслабься. Возьми себя в руки — это самое главное. Возьми себя в руки, и тогда решение, что тебе делать с твоими мужиками, придет само собой.
— Неужели? — сказала Талли, не высвобождаясь из объятий Шейки. — Откуда же это известно тебе?
— Талли, когда полюбишь кого-нибудь, все станет ясно. Ты будешь сомневаться в его чувствах к тебе, гадать, будет ли он тебя бить или изменять, бояться, что он окажется пьяницей или бездельником, но ты никогда не будешь сомневаться в собственных чувствах. И не станешь избегать его, как ты это сейчас делаешь. Ты преподнесешь ему себя на блюдечке и скажешь: «Вот она я».
— Шейки, я никогда никому не преподнесу себя на блюдечке.
— Когда-нибудь это случится, Мейкер, — сказала Шейки. — И ты проклянешь этот день. Ты помешана на том, чтобы контролировать свои чувства, но когда-нибудь это случится и с тобой.
Талли покачала головой и улыбнулась.
— Шейк, чья же смерть сделала тебя философом?
— Отца Джека и его дяди— ответила Шейки.
На прощание Талли спросила:
— Шейки, так, значит, ты преподнесла себя на блюде этому бродяге?
— А ты как думаешь? — ответила Шейки. — И на этом блюде очень неудобно лежать, девочка. Очень неудобно, — добавила она, прежде чем исчезнуть в глубине магазина.
В этот вечер Талли опять поехала к Святому Марку и просидела в теплой церкви, пока не наступило десять и не пришла пора ехать домой.
2
Спустя три дня Робин отправился в больницу. В столе справок он поинтересовался, можно ли ему навестить Хедду Мейкер.
— Кто вы? — спросила сестра.
— Робин Де Марко.
— Вы ее родственник?
«Нет, — подумал Робин. — Еще нет».
— Нет, — ответил он, — я друг ее дочери.
Его окинули подозрительным взглядом.
— И вы хотите навестить больную?
— Да, хочу, — кивнул Робин,
Он сел и стал ждать, когда молоденькая хорошенькая, сестра проведет его на второй этаж.
— Вы знаете, она довольно плоха, — сообщила сестра, снова окинув Робина взглядом. — И все время зовет дочь. — Сестра понизила голос. — Но, знаете, та совсем не ходит к матери. Нас всех это очень огорчает. У бедной женщины никого нет.
— Мне очень жаль, — сказал Робин. — Я поговорю с ее дочерью.
Сестра еще сильнее понизила голос, когда они вступили в белый коридор.
— А знаете, что я подслушала? — доверительно сказала она и застенчиво улыбнулась. — Доктор Рубен просил ее вернуться домой и ухаживать за матерью, а она отказалась!
— Да? Отказалась? — переспросил Робин, сдерживаясь, чтобы не повысить голос.
Сестра кивнула и придвинулась ближе.
— Они долго говорили, а потом она вылетела из его кабинета, как фурия. Ужасно разозлилась. Мы все просто не могли, поверить, понимаете? Я хочу сказать, между матерью и дочерью часто бывают недоразумения и непонимание, правда? Я со своей без конца ругаюсь, а ведь мне уже двадцать два. — Она посмотрела на Робина. — Меня зовут Черил, — и протянула ему ровную ладошку.
Он вежливо пожал ее.
— Ну, Черил, думаю, мне надо поговорить с Талли, — сказал он. — Но все же не судите ее слишком строго.
— Ну конечно, — согласилась Черил. — Вот мы и пришли. Палата двести одиннадцать. Хедда проснулась минут десять назад. Так что вы сможете с ней поговорить. Когда будете уходить, зайдите ко мне на пост. Я провожу вас к выходу, чтобы вы не заблудились.
Робин улыбнулся. Если бы у него была шляпа, он бы приподнял ее перед этой старательной юной сестричкой.
— Благодарю вас, Черил. Не сомневаюсь, что смогу найти дорогу сам. Но очень мило с вашей стороны предложить мне это, — сказал он, открывая дверь в палату Хедды.
Она лежала с закрытыми глазами. Робин никогда прежде не видел Хедду. Тысячу раз он просил Талли показать ему хотя бы фотографии, но Талли говорила, что фотографий нет. Никаких.
Дверь захлопнулась с легким стуком, и Хедда открыла глаза. Робин вежливо улыбнулся.
— Миссис Мейкер, мы с вами незнакомы. Меня зовут Робин Де Марко.,
Хедда хотела заговорить, но голос ее не слушался. Она прочистила горло.
— Вы — друг Гейл, — сказала она.
— Гейл? Нет, миссис Мейкер, не Гейл, а Талли — вашей дочери.
— Я знаю, кто такая Талли, — сообщила Хедда Мейкер.
Робин сделал шаг вперед.
— Вот, — сказал он, протягивая ей букет цветов, — я принес их вам.
Хедда мельком взглянула на цветы.
— У меа нет васы, — сказала она.
— Не беспокойтесь, медсестра принесет, — бодро пообещал Робин и положил цветы на столик радом с кроватью.
— Как вы скасали васэ имя?
— Робин, Робин Де Мар…
— Что вам нужно, Робин?
Робин сжал руки и начал потирать пальцы.
— Я пришел повидать вас, миссис Мейкер. Мне захотелось представиться вам.
Хедда не отрывала от него глаз.
— Мне очень жаль, что с вами произошло такое несчастье. Я знаю, вы страдаете, и мне захотелось прийти и сказать вам, что все будет хорошо.
Хедда молчала, не отрывая от него глаз. Робин стиснул пальцы. Ну и взгляд! Просто мороз по коже.
— Хм-м, я знаю, вы с дочерью не очень ладите, — продолжал он. — Но Талли просто не понимает, насколько серьезно ваше состояние сейчас. Моя мать… — его сердце пропустило один удар, Господь, упокой ее душу, ушла из жизни много лет назад, совершенно неожиданно. Я очень сочувствую вам и хотел, чтоб вы знали об этом, миссис Мейкер.
— Талли, — произнесла Хедда, закрывая глаза, — бесбозная слюха.
Робин посмотрел на нее, и взгляд его стал жестким. Часы отбивали секунды — секунды, во время которых глаза Хедды оставались закрытыми, а глаза Робина недобро всматривались в ее лицо. Но потом он слегка кивнул, будто самому себе, взгляд его смягчился, и он поднялся со стула.
— Хорошо… Я ухожу. Хорошо, что мы с вами поговорили, — сказал он вежливо, но немножко натянуто.
Хедда открыла глаза.
— Робин, — прошептала она. Он сделал несколько нерешительных шагов в ее сторону. — Робин, я хочу домой…
Нервы Робина были настолько напряжены, что он чуть не рассмеялся в голос. «Талли здорово разозлится, когда узнает, что я приходил сюда, — подумал он. — Я начинаю понимать, что она кругом права. И все-таки мне жаль эту женщину, жаль ее, — подумал он, снова слегка кивнув самому себе. — У нее лицо человека, который прожил очень долгую и очень тяжелую жизнь. Мне жаль ее».
— Робин, — повторила Хедда, — я хочу домой.
Робин посмотрел на безвольно вытянувшееся тело Хедды, на ее бесполезные теперь руки, свисавшие с кровати.
— Миссис Мейкер, мы подумаем, что можно сделать. Вряд ли Талли вернется обратно в Рощу, если вы это имели в виду. Вам нужна профессиональная сиделка.
Она едва заметно кивнула. Робин, стараясь перебороть неприязнь, легонько похлопал по одеялу, которым была укрыта Хедда.
— Все будет хорошо, — повторил он.
Пока Робин дошел до своей машины, у него созрел план. Оставалось только надеяться, что его одобрит Талли. Робин пролистал «Yellow Pages»[24] и отыскал там ювелирный магазин Дэвидса на Канзас-авеню, неподалеку от трейлера Талли. Он подумал, что в этом случайном соседстве есть некая ирония.
Целых сорок пять минут он выбирал кольцо, которое могло бы понравиться Талли, — голубой бриллиант в карат, в золотой оправе, и еще двадцать минут, чтобы выгравировать на нем надпись. «Продав мне это кольцо, старина Дэвид может закрыть свою лавочку до конца февраля, — подумал Робин. — Может, я и не прав, — думал он по дороге к Талли. — Чтобы купить этот камушек размером не больше горошины, нужно работать, как проклятому, целых три дня и продать не меньше пятидесяти первоклассных галстуков от Диора. Правда, довольно большая горошина, — подумал он, улыбаясь. — . Первоклассная горошина».
Талли не было дома. Робин взглянул на часы. Три. Не зная, куда себя девать, он пошел в кино. На «Человек и слон». Вообще-то он думал, что идет на «Трюкача» — и ему понадобилось не менее получаса, чтобы разобраться, какой фильм он смотрит. Но все равно фильм ему понравился. И Талли он понравился бы.
Когда он вышел из кинотеатра, совсем уже стемнело. Но было еще рано: только шесть часов. Сегодня пятница. Обычно по пятницам они не встречались. Робин надеялся, что Талли зайдет после занятий домой прежде, чем куда-нибудь отправится. Может, она пошла на танцы? Хотя нет, у них с Шейки танцевальный день в четверг. А четверг был вчера.
Робин сидел в машине и раздумывал, что он ей скажет.
— Талли, — начал он вслух, — ты выйдешь за меня замуж? Талли, пожалуйста, выходи за меня замуж.
Он не знал, как она относится к замужеству, хотя, конечно же, ему было известно, как она относится к тому, чтобы жить вместе с ним. Талли предпочитала трейлер. Предпочитала зарабатывать себе варикозное расширение вен, топчась целый день на ногах в «Каса Дель Сол». Она не хотела с ним жить, это было совершенно ясно.
— Талли, ты выйдешь за меня? — повторил Робин, одиноко сидя в своей машине — двадцатисемилетний, неженатый, бездетный, запретивший себе думать о том, что камушек, который жжет ему сейчас карман куртки, стоит столько же, сколько пятьдесят галстуков от Диора.
Он поежился, вспомнив про Хедду. Бедная Талли! И все-таки Хедда — ее мать. Ее биологическая мать. Разве это ничего не стоит? Разве ради этого нельзя пойти на какие-то жертвы? Конечно, Талли не допустит, чтобы ее мать пропадала в Топикской городской или, еще хуже, в Мэннингере, если узнает, что есть другие варианты, кроме возвращения в Рощу и жизни рядом с грязными пустырями у железной дороги, рядом с проезжающими товарняками, рядом с лесом, рекой. Если у нее будет выбор, помимо трейлера, разве она не станет счастливее? Разве не примет правильное решение? Робин надеялся на это.
— Пожалуйста, выходи за меня замуж, Талли, — сказал он снова.
В семь он завел машину, поехал по Двадцать девятой улице, сделал правый поворот на Канзас-авеню и почти сразу свернул налево, на маленькую улочку, ведущую к трейлерному парку. У входа в трейлер стояла машина Талли. Внутри горел свет, занавески были задернуты. Робин вышел из «корвета», по привычке мягко, чтобы не повредить дверные петли и хрупкий стеклопластик, захлопнув дверцу, и пошел к трейлеру. До него донеслись голоса, Робин решил, что у Талли включен телевизор. Он постучал в дверь.
Через несколько секунд он услышал смех. «Это смеется мужчина?» — успел подумать Робин перед тем, как дверь открылась.
Дверь распахнулась и Робин Де Марко увидел перед собой счастливое лицо смеющегося мужчины. «С бородой», — тупо отметил про себя Робин.
— Джер, кто там? — спросила Талли, высовывая голову из-за бородатого; ее лицо еще сохранило остатки смеха, который звучал минуту назад.
— О Боже… — произнесла она.
Робин стиснул зубы.
— О Боже, черт побери! Как верно сказало.
Талли отодвинула Джереми в сторону, так, чтобы встать между ним и Робином. Она уже не улыбалась.
— Робин, мне очень жаль, — сказала она. — Так жаль!
Он махнул рукой. Она протянула руку, чтобы дотронуться до него, но он отшатнулся, как от прокаженной. Он стоял на земле, на несколько футов ниже двери, и смотрел в лицо возвышавшейся над ним Талли. Взгляд, которым она смотрела на него, можно было назвать одним словом — признание. Признание в худшем, признание своей вины. И еще в нем было сожаление.
Робин отвернулся и быстро пошел к машине, слыша, как ее босые ноги прошлепали вниз по ступенькам.
— Робин, — сказала она, и он почувствовал, как она дотронулась до его кожаной куртки. — Пожалуйста. Пожалуйста не уходи, давай поговорим.
Он круто развернулся к ней. Талли дрожала от холода и без каблуков была ниже его на пол головы.
— О чем? — прошипел он. — Что, все втроем? Я уже все понял.
— Робин, ты не понял, прошу тебя…
— Талли!!! — заорал он. Она закрыла уши руками. — Убирайся от меня ко всем чертям! — закричал он снова, потом схватился за голову. — Господи, что я делаю? — сказал он себе уже тише. — Что я делаю?
Он быстро забрался в машину и резко захлопнул дверцу, чуть не прищемив левую ногу. Талли с умоляющим лицом подошла к машине и положила ладони на стекло. Робин стукнул по стеклу так, что оно задрожало. Снова и снова. Четыре раза, прежде чем Талли, наконец, убрала руки.
Робин завел машину и дал по газам. Потом, вдруг вспомнив о чем-то, затормозил, полез в карман куртки, опустил стекло и бросил к ее ногам маленькую завернутую в бумагу коробочку.
— С днем рождения, Талли Мейкер. С твоим днем рождения, чтоб его черт побрал!
Талли подняла коробочку и оглянулась на стоявшего в дверях Джереми. Они вошли внутрь.
— Мне жаль, Талл, — сказал Джереми. — Похоже, он плохо это воспринял.
— Я восприняла это плохо, — возразила Талли, все еще не выпуская из рук теплую коробочку. Ей страшно хотелось поднести ее к лицу и вдохнуть ее запах, его запах, поднести ее к губам. Она крепче сжала коробочку и приказала своим рукам лежать на коленях и не подниматься к лицу.
Джереми сделал попытку завести разговор, но Талли совершенно не желала ни о чем разговаривать. Перед появлением Робина они уже собирались уходить, но теперь ей больше всего хотелось забраться с головой под одеяло.
Промаявшись какое-то время, пытаясь то смотреть телевизор, то говорить с Талли, Джереми сказал, что, вероятно, ему лучше сейчас уйти.
— Да, думаю, так будет лучше всего, — сказала Талли. — Встретимся в понедельник, — неслышно добавила она.
Талли заперла за ним дверь и опять уселась на диван. Через час она встала, выключила телевизор, опять села на диван и так, сидя, и заснула. На рассвете она проснулась. Всюду горел свет. Она опустила взгляд на свои руки и увидела, что они все еще сжимают подарок Робина. Талли разорвала обертку и открыла коробочку.
Тщательно изучив кольцо на свет, она надела его на палец. «Он сошел с ума, — подумала Талли. — Я еще никогда не носила колец. Оно хорошо смотрится на моей руке. Да. Какое тяжелое, будто весит целый фунт. Что он сделал? Что я сделала? — Она снова посмотрела на кольцо Я таких и близко никогда не видела. Даже намного меньше не видела».
Талли снова завалилась на диван. «Ну-ну, — подумала она. — Этого мне как раз хватит на переезд в Калифорнийский университет». И тут же сжалась от чувства вины за эту мысль, так как на самом деле вовсе не это имела в виду. Она перешла в спальню, достала из тумбочки браслет, тоже подарок Робина, и надела его. Потом вытащила все их общие фотографии и расставила их на столе. Их было не так уж много. Два моментальных черно-белых снимка — на одном Талли сидела у Робина на коленях и пыталась его поцеловать, на другом — Робин сидел у Талли на коленях и пытался поцеловать ее. Оба смеялись. Два поляроидных снимка — на ферме у Брюса под Новый год, и любимая фотография Талли — 8x12, — в бассейне у Робина. На ней была запечатлена мокрая Талли, за ней стоял такой же мокрый Робин и целовал ее в шею. Талли сглотнула, но это не помогло — болезненный комок в горле остался. Комок, размером с бриллиант на ее пальце.
3
Робин не позвонил ни на этой неделе, ни на следующей, ни после. Талли без всякого удовольствия проводила свободное время с Джереми и все время ждала, когда позвонит Робин. За последние два года не было и двух дней, чтобы он не звонил ей.
Она думала, что надо бы снять его кольцо, но была не в силах отказаться от него, даже когда встречалась с Джереми. Единственное что она сделала, — это убрала обратно в стол фотографии Робина, но этот жест послужил скорее для спокойствия ее собственной души, чем для спокойствия Джереми Мэйси. Джереми промолчал, увидев кольцо, но даже если бы он что-то и сказал, оно стоило того, чтобы поссориться с учителем.
Это кольцо стоило и того, чтобы поссориться с Хеддой.
Прошло пять долгих недель.
Раньше Талли проводила субботние вечера с Робином. В зимние воскресенья они допоздна валялись в постели, потом Робин готовил на завтрак яичницу с беконом или вел ее в какой-нибудь ресторан. Потом они покупали цветы и ехали к Святому Марку. Летом ходили к десятичасовой мессе. Зимой нет. Теперь она проводила субботний вечер с Джереми, воскресным утром просыпалась рядом с Джереми, и о том, чтобы пойти к Святому Марку, уже не могло быть и речи. Потому что пойти — значило рассказать. А Талли не находила в себе сил для этого.
Она ходила на кладбище по понедельникам, и ей казалось, что она опять живет дома и вынуждена лгать матери. Необходимость прятаться, чтобы избежать любопытных взглядов и расспросов Джереми, бесила ее, вызывая ощущение, будто она — пойманная в клетку птица. И даже не птица, нет, еще страшнее. Это что-то двадцать часов в сутки дремало, а остальные четыре — по-звериному рычало в ней. В клетке. В двадцать лет!
Словно бы для того, чтобы еще больше позлить ее, Джереми не готовил ей завтрак и даже не водил в ресторан. Она как-то попросила его об этом, но он сказал, что ходить завтракать в ресторан, когда дома столько еды, — бессмысленная трата денег. «Но еда-то не приготовлена», — заметила Талли. Тогда Джереми приготовил завтрак, один-единственный раз. Он не любил ни яичницу, ни бекон. Завтрак состоял из пересушенных куриных сосисок и подгоревших тостов без масла. В конце концов Талли сама приготовила себе тост и намазала его маслом. И съела немного кукурузных хлопьев. После этого случая по воскресеньям она говорила, что не голодна, и довольствовалась чашкой кофе. Джереми не пил кофе и время от времени говорил Талли, какая опасность подстерегает людей, употребляющих кофеин и цельное молоко. А Талли всякий раз напоминала ему, что они познакомились за чашкой кофе. Но труднее всего было переносить тот факт, что нельзя сейчас купить цветов и пойти на кладбище Святого Марка;
Наконец Талли почувствовала, что сыта всем этим по горло, и как-то в воскресенье у них с Джереми вышла стычка. Она попросила его уйти, сказав, что ей нужно заниматься, а он упирался, не уходил, говоря, что не верит ей.
Тогда Талли подумала, что может просто взять его с собой, запретив задавать какие-либо вопросы, но она знала Джереми уже достаточно хорошо, чтобы понять, что этот вариант отпадает. Рассказать ему? Но мысль о том, что они будут обсуждать это, наполнила ее ужасом. Она просто не смогла бы рассказывать о ней безразличным голосом. У нее не было даже желания пробовать.
Талли скорее согласилась бы снова жить с матерью. Поэтому она затеяла ссору, и Джереми ушел. Выждав, как ей казалось, достаточное время, Талли помчалась в цветочный магазин, купила гвоздики и поехала к Святому Марку.
На следующий день, в понедельник вечером, Талли и Джереми помирились. Дни занимались сексом, перекатываясь друг через друга, и потом, когда уже отдыхали, Джереми прошептал, погладив ее ногу:
— Помнишь свое стихотворение?
— Мое стихотворение… — не понимая, к чему он клонит, медленно проговорила Талли.
«Мне кажется, что жарким было лето, в те дни, когда…»
— Ну хорошо, — сказала она, — и что?
— Ты написала его о Дженнифер?
Потрясенная Талли застыла. Одна овца, две овцы, три распроклятых… она просто не могла…
Дженнифер! Джен-ни-фер! Ну почему? Ведь Талли старалась даже про себя никогда не произносить эти три слога, не говоря уж о том, чтобы выговорить их вслух: И вот, пожалуйста, их говорит ей совершенно чужой человек. ДЖЕН-НИ-ФЕР!
Талли вспомнила, как прочитала это стихотворение Мандолини, за много-много лун до этого вечера, за много-много лун до 26 марта 1979 года. Выслушав, та сказала: «Талли, ты все врешь. Это не ты написала его. Да ты не е состоянии даже поставить свою подпись на рождественской открытке». Талли спорила, утверждая, что сама написала стихотворение, но Мандолини не верила. Но это было тогда, когда им было всего десять… и неверие ДЖЕН-НИ-ФЕР не обидело Талли.
Несколько месяцев назад, когда Талли раскопала это стихотворение, она как бы отдавала дань — среди других вещей — и тому неверию, полному и ужасающему.
И вот Талли лежала и тупо вспоминала, не произносила ли она когда-нибудь ее имя в разговоре с Джереми Мэйси, прекрасно зная, что нет, никогда. Потому что Талли никогда и ни с кем о ней не говорила. Но зверей уже выпустили из клетки, она слышала в себе их рев, и на глаза ей упала пелена, — так бывало очень редко, но сейчас был как раз такой случай. А перед этим так было, когда она чуть не выстрелила в свою мать. Пелена красного тумана.
И вот — он лежит себе рядом с Талли и невинно спрашивает у нее о том, что мог узнать только одним, одним-единственным способом. Хорошо, что она лежит к нему спиной. Талли сжала пальцами край одеяла и кусала губы, чтобы не заскулить. Она сосчитала маленькие черные точки на грязных обоях, и прошло добрых пять минут, прежде чем она смогла заговорить.
— Нет, — сказала она наконец спокойно и тихо, — я написала его, когда мне было девять лет, и имела в виду своего отца.
— О-о, твой отец умер, да?
— Не знаю, — сказала Талли также тихо, лежа все так же неподвижно, закусив губу. — Это не одно и то же?
Тикающие часы отбивали минуты.
— А кто же в таком случае Дженнифер Линн Мандолини?
Талли зарычала и соскочила с кровати.
— Я так и знала! Я так и знала, черт возьми! — вопила она, стоя перед ним голышом. — Ты шпионил за мной, Джереми. Черт, ты шпионил за мной!
— Да, — признался он как ни в чем не бывало. — Впервые.
Она подбежала к двери спальни, распахнула ее и принялась молотить по ней кулаками.
— Проклятье! Проклятье! Проклятье! — повторяла она. Наконец она указала ему на дверь гостиной. — Уйди, пожалуйста.
Джереми, казалось, был удивлен.
— Талли, извини. Я не понимал… я не думал, что ты… извини, пожалуйста. Просто мне показалось, что ты что-то скрываешь от меня.
Она продолжала стоять у двери.
— Я сказала: уйди.
Он встал и натянул джинсы.
— Я думал, ты пошла на свидание с Робином.
— Да, конечно. В церкви?
— Господи, я же не знал! Ты купила цветы. Я подумал, что эти цветы для него, и потерял голову. Понимаешь?
— Понимаю, — ледяным голосом сказала Талли. Из искусанной губы сочилась кровь. — А теперь убирайся ко всем чертям.
— Талли, ты отгородилась от меня, ты отталкивала меня весь последний месяц, пожалуйста, не отталкивай меня!
Она молчала, уставившись в пол. Он пошел к ней, протягивая руки. Талли в бешенстве ударила его по лицу.
— Я сказала — УЙДИ!
Талли тяжело дышала. Джереми отступил, держась за щеку.
— Да ты что! — заорал он. — Ненормальная!
Она пошла на него с кулаками, толкнула его так, что он упал на кровать, схватила с тумбочки стакан с водой и швырнула его об стену. Джереми, красный и злой, быстро поднялся с кровати.
— Не прикасайся ко мне! — завопил он.
— УБИРАЙСЯ! — дико закричала она в ответ.
— Пожалуйста, — попросил Джереми немного тише. — Пожалуйста, объясни мне, что я такого сделал. Прости меня, пожалуйста.
— Ты подло шпионил за мной! — кричала Талли. Она сделала несколько глубоких вдохов, но они больше походили на хрипы умирающего животного.
— Я уже сказал…
— Убирайся!!! — опять закричала она, и Джереми, схватив одежду, быстро вышел, бормоча себе под нос:
— Тебе нужна помощь, Талли Мейкер. Профессиональная помощь. Ты не сможешь справиться со своими проблемами только молчанием и криком, ты нуждаешься в помощи…
— УБИРАЙСЯ! УБИРАЙСЯ! УБИРАЙСЯ! — кричала она, зажав уши руками.
Джереми ушел, а Талли принялась мерить шагами трейлер от спальни до гостиной и обратно. Через полчаса она, наконец, достаточно успокоилась, чтобы сесть на диван и, зажав руки между колен, начать считать овец и пыльные полосы на подставке для телевизора, и думать о деревьях.
До конца недели Талли больше не виделась и не говорила с Джереми. Она не ходила на его лекции и не отвечала на телефонные звонки. В следующее воскресенье она пошла на кладбище, все время оглядываясь, как будто ее преследовали, и, так и не сумев расслабиться, пробыла там всего несколько минут.
4
Через два дня Талли поехала к Робину. Она не стала выезжать на трассу, а ехала по маршруту 2-го автобуса, предпочтя живописную дорогу. Но было уже полседьмого вечера, и кромешная чернота канзасской ночи окутала дорогу, пролегавшую через прерию, и холмы, поросшие хлопчатником. Она ехала одна под беззвездным небом, в божественной тьме, которую не нарушал ни один проблеск света, порожденного цивилизацией.
Талли нервничала. Она крутила кольцо на пальце и думала: «А что, если Робин не захочет меня видеть? Что, если он потребует кольцо обратно? Ну нет, я не отдам его. Если он не хотел мне его отдавать, не надо было бросать его мне под ноги».
Она включила фары и поехала медленнее. Ей всегда нравилось ездить по шоссе на скорости не меньше восьмидесяти, и ее неизменно останавливала вежливая канзасская полиция. Сегодня она тащилась на сорока, позволяя другим машинам обгонять себя на двухполосной дороге. Сегодня Талли волновалась. «Ну если он не захочет больше меня видеть, тогда я продам кольцо. Клянусь, я сделаю это. Как пить дать за него дадут не меньше двух сотен. Как минимум двести долларов. «Этого хватит на дорогу в Сан-Хосе», — мелодично пропела она.
И снова ее охватило чувство вины. Она уже заполнила документы на перевод в Калифорнийский университет в Санта-Круз и отправила их вместе со своим экзаменационным листом, заплатив 30 долларов за регистрацию. Средний балл ее экзаменационного листа — 3,78 — был проходным. «Так какой смысл ехать к Робину? — Талли сбавила скорость до тридцати. — Какой смысл ехать, даже если он не оттолкнет меня? Ведь я все равно уезжаю. А он не собирается ехать со мной. Он любит эту проклятую прерию, заросшую хлопчатником. Он любит свой магазин, любит свой дом, любит высокую траву и торнадо. — Она ехала уже на двадцати и, наконец, съехала на обочину и остановилась. — И что он хотел сказать, бросив мне под ноги это кольцо?
Зачем я к нему еду? Прошел уже месяц, и надо оставить все как есть, просто забыть о нем». В какой-то момент она уже собралась было повернуть обратно. Но Талли хотела видеть Робина.
Она дожидалась его у входа в «Де Марко и сыновья». Магазин уже закрылся, но свет внутри еще горел. Магазин Робина стоял в ряду двадцати семи таких же магазинов, соединенных в одну галерею, — все они были недавно отремонтированы, для удобства покупателей дорожки были вымощены и установлены навесы.
Талли вышла из машины и подошла к двери. Через стекло она видела, как Робин запирает кассу. Один из его служащих, заметив ее, замахал руками: «Извините, леди, мы уже закрылись».
Талли показала на Робина. Служащий что-то сказал ему, и Робин поднял голову. С расстояния пятидесяти футов она смотрела в его темно-шоколадные глаза. Он подошел к двери, открыл ее и встал перед ней, не давая войти.
— Привет, — сказал он. — Что случилось?
— Да ничего, — беспечно ответила Талли. «Когда-то, много дней тому назад, по средам он уходил с работа пораньше, только для того, чтобы увидеть меня», — подумалось ей. Робин замечательно выглядел. Он недавно подстригся: сзади коротко, спереди подлиннее. И немного похудел.
— А что случилось у тебя?
— Да ничего. Просто закрываемся. Что ты здесь делаешь?
— Ничего. Просто надумала зайти.
Он холодно изучал ее.
— Ну, рад был тебя повидать. У тебя все в порядке?
— Да, прекрасно, прекрасно, — сказала она, не зная, куда деваться. «Он не хочет меня видеть. Так я и думала. Он разозлился, и теперь все».
— Ты знаешь, я зашла попрощаться, — она сделала несколько шагов назад. — Я уезжаю. Так что будь здоров.
Робин вышел за ней из магазина.
— Подожди, — сказал он. — Ты хочешь поговорить?
— Да, в общем, нет, — ответила она, улыбаясь. — Я хочу есть. Просто умираю от голода. Пойдем к «Майку». Я угощаю.
— Ты угощаешь? — Робин поднял брови. — Ха!
Они пошли к «Майку» — их любимое в Манхэттене мексиканское кафе.
Обед прошел в обоюдном молчании. Талли расспрашивала Робина о братьях, о магазине, о регби.
— Так что же случилось, Талли? — спросил Робин после того, как она заказала десерт. Он доедал фаджитас. — Ты приехала, чтобы вернуть кольцо?
— Я никогда не верну это кольцо, — решительно заявила Талли. — Никогда.
— Ну что ж, — сказал он, — возможно, ты сможешь, выручить за него какие-то деньги.
— Робин, — нежно попросила Талли, — не злись на меня. Прости.
— Зачем ты пришла? — спросил он.
Она пожала плечами.
— Ты не звонил мне.
— Мне нечего тебе сказать, — ответил Робин.
— Я подумала, может, ты захочешь поговорить, — сказала она.
— Мне нечего тебе сказать, — повторил он.
— Извини, — сказала Талли. — Я целую вечность ничего не рассказывала тебе только потому, что не хотела расстраивать тебя.
У Робина расширились глаза.
— Целую вечность?
Талли быстро поправилась.
— Нет, то есть сначала было нечего рассказывать. Мне это показалось целой вечностью. На самом деле это длилось всего два месяца.
— И давно ты спишь с ним?
— Со Дня Благодарения.
Робин сделал резкий вдох.
— Чудесно! А я-то думал, что мне есть за что благодарить тебя.
Она опустила глаза в мороженое и промолчала.
— Кто он такой, Талли? С кем ты встречаешься?
Она рассказала.
— Преподаватель английской литературы? — он невесело улыбнулся. — Не думал, что они интересуются девушками.
Талли не раскрывала рта.
— А он знает, что ты намереваешься сбежать отсюда при первой возможности, или пребывает в блаженном неведении? — Робин перестал есть и оттолкнул от себя тарелку.
— Знает, — тихо сказала Талли.
— Талли, — сказал Робин, держа руки под столом. — Скажи мне, почему? Преподаватель английской литературы, Талли? Вы обсуждаете его предмет, когда трахаетесь? Он цитирует тебе Мильтона, когда собирается залезть на тебя? Так как?
— Робин, пожалуйста, — Талли было неловко и стыдно. — Прости меня, хорошо?
— Скажи мне, почему?
— Я не знаю, почему, — громко ответила она. — Просто он старше…
— Я тоже, — перебил Робин.
— Намного старше, — уточнила Талли. — Он приехал издалека, он для меня что-то новое, это как бы…
— Что-то новое?! — воскликнул Робин. — Ты хочешь сказать мне, что каждый раз, когда тебе встретится что-то новое, ты будешь хвататься за это? Да, здорово, Талли Мейкер. Просто здорово.
— Извини, я не это хотела сказать, — торопливо заговорила Талли. — Робин, постарайся понять, я уехала бы отсюда в любом случае. А он просто человек, с которым можно неплохо провести время до моего отъезда.
— Правильно, Талли, — сказал Робин. — Правильно. — Он недобро засмеялся. Это звучит так, будто он — единственное, что тебе нужно. Так для чего же ты приехала ко мне?
Талли с чувством посмотрела на него.
— Потому что я скучаю по тебе, — ответила она.
Вспомнив старые времена, они занимались любовью в машине, просто не могли вытерпеть. Было холодно, и Робин не стал выключать мотор. Потом поехали к Робину домой и снова занимались любовью. После они лежали в постели, и Талли, в кольце его рук, гладила его плечи, а он играл ее волосами и легонько целовал в затылок.
— Талли, Талли, — шептал он в ее волосы, — я тоже скучал по тебе. Я думал, что сойду с ума — из-за собственной гордости.
И она лежала рядом с ним и кивала головой, прислушиваясь к его словам и шелесту падающего за окном снега.
— Талли, пожалуйста, пожалуйста, вернись ко мне, вернись ко мне, ты не пожалеешь об этом. Я сделаю тебя такой счастливой… Я сделаю твою жизнь такой счастливой… Я куплю большой дом, и мы будем жить вместе… — говорил он:
И она фыркнула от смеха.
— Видел бы ты дом, в котором я хочу жить. Ты бы сразу заговорил по-другому.
— Я знаю, какой дом ты хочешь, — немедленно ответил Робин, приподнявшись на локте. — Я как-то ездил на Техас-стрит, потому что ты часто говорила про какой-то дом на Техас-стрит. Я понял, что это может быть только один дом, — тот, который находится в конце квартала; он окружен белым забором, его неплохо бы подкрасить. Это великолепный дом, Талли.
— Ммммм… — начала было она.
— Талли, тебе нравится мое кольцо? — Он заговорил снова, не дав ей ответить. «У него глаза, как оголенные провода», — подумала Талли. — Я купил его специально, мне хотелось сделать для тебя что-то особенное. Слушай, ты можешь не отвечать мне сейчас, но ты прочитала надпись на кольце, — у меня целый план, я хочу рассказать тебе о нем, я знаю; я надеюсь, что он понравится тебе. Послушай меня, это хороший план. Я тоже готов пойти на жертвы, я сделаю это.
Робин сделал глубокий вдох, и Талли тоже.
— Ты закончил? — спросила она, улыбаясь. — Какая надпись?
— Ты хочешь сказать, что носишь на пальце мое кольцо и даже не прочитала надпись? Талли!
— Надпись? Должно быть, что-то очень короткое, — сказала Талли, снимая кольцо и поворачивая его к свету. — Я с трудом могу разобрать ее. Что здесь написано? — Она всмотрелась внимательнее и перестала улыбаться.
— Робин, — прошептала она. — Здесь написано: «Будь моей женой, Талли».
Он кивнул, нерешительно улыбаясь.
— Робин, ты просишь меня выйти за тебя замуж?
Он снова кивнул, пробормотав:
— Выходи за меня, Талли… — И улыбка медленно сползала с его лица.
Талли вздохнула, сжав кольцо в ладонях.
— О, Робин, — сказала она, поворачиваясь к нему. — Бедный ты мой. Ты купил это кольцо и пришел ко мне в трейлер, чтобы попросить меня стать твоей женой. А я…
— Талли, я не хочу, чтобы ты с ним встречалась.
— Конечно, не хочешь, сказала Талли. — А он не хочет, чтобы я встречалась с тобой.
— Чего же хочешь ты? — спросил Робин.
Талли грустно покачала головой.
— Я не хочу выходить за тебя замуж, Робин.
Он больше не улыбался.
— Почему? — спросил он, опуская голову. — Ты хочешь выйти за него?
— Еще того меньше. Ох, Робин! И зачем тебе нужна эта свадьба…
— Талли, послушай меня, мы поженимся, и я куплю тот дом. Я куплю тебе твой дом на Техас-стрит.
Она засмеялась.
— В то время как… В то время, как ты будешь жить в своем доме в Манхэттене?
— Нет, — ответил он. — Это будет моей жертвой. Я люблю свой дом и люблю Манхэттен, но я перееду к тебе в Топику. Я буду жить с тобой в твоем доме на Техас-стрит.
— Ты будешь там жить, ты? — Она умолкла. — И как далеко ты готов уехать за мной из Манхэттена?
— Главное, чтобы я мог каждый день ездить на работу. — Он улыбнулся. — А в Калифорнии мы проведем медовый месяц, как ты смотришь на это?
Она отмахнулась.
— Не будет медового месяца. Робин, ты не понимаешь. Я не хочу замуж.
— Совсем? — спросил он.
— Совсем, — ответила она.
— Никогда? — озадаченно спросил он.
— Никогда, — решительно ответила она. — Никогда.
— Но дети? Как же быть с детьми? Ты хочешь, чтобы твои дети были незаконнорожденными?
— Дети? — она засмеялась. — Робин, какие дети! Уж скорее я выйду замуж!
— О, Талли, — сказал он, отворачиваясь. — Ты меня очень огорчила.
Она наклонилась над ним и положила голову ему на спину.
— Пожалуйста, не огорчайся. Ну как я могу выйти за тебя замуж? Я же хочу уехать в Калифорнию.
— И это окончательно?
— Окончательно.
— А если бы я согласился ехать в Калифорнию, ты вышла бы за меня?
Она поцеловала его в плечо.
— Нет, — сказала она.
Робин повернулся к ней.
— А что ты будешь делать, Талли, если когда-нибудь забеременеешь? Что ты будешь делать тогда? Сделаешь аборт?
Талли отвернулась, все еще сжимая в ладони его кольцо.
— Робин, я не собираюсь беременеть. Разве я не говорила тебе, что прием противозачаточных таблеток стал для меня почти ритуалом? Я встаю на колени рядом с кроватью, достаю одну из этих таблеток, кладу ее на серебряный поднос, смотрю на нее с любовью, говорю ей несколько ласковых слов, и, перекрестившись, кладу в рот, немножко покатаю ее там и глотаю, запивая целым стаканом воды. Потом я ложусь и жду, когда она рассосется в организме.
— Ага, — вздохнул Робин.
— Я молюсь на свои таблетки. Таблетки — мой бог.
— Я думал, твой бог — у Святого Марка, — заметил Робин.
Талли холодно посмотрела на него.
— Не говори так, — попросила она.
Он быстро сменил тему.
— Хорошо, значит, таблетки. Но даже таблетки иногда подводят. Что же ты станешь делать? — повторил он. — Ты сделаешь аборт?
Талли попыталась сосчитать до…
— Робин, мне невыносима эта тема, — сказала она, сцепив руки. — И вообще, что я слышу от католика? Или это говорит потенциальный отец ребенка? Запомни, Робин, — в ее голосе послышалась издевка, — если я забеременею, ребенок может быть и не от тебя.
Лицо Робина стало жестким.
— Спасибо, Талли, что расставила все по своим местам, будто я и так не понимаю.
Они лежали молча. Талли чувствовала, как через окно в комнату вливается сырой холодный воздух.
— Я только спрашиваю, — сказал Робин через некоторое время, — ты сделаешь аборт?
— Робин, прекрати! — взорвалась Талли. И добавила уже спокойнее: — Нет, я не сделаю аборт.
— Но дети, Талли… — просительно сказал Робин. — Неужели ты не хочешь иметь замечательного счастливого малыша, играть с ним, учить его, любить? Неужели тебе не хочется иметь своего собственного ребенка?
— Боже милостивый, Робин, — сказала Талли, садясь в кровати. — Это как раз то, чего я совсем не хочу. — Дрожащими пальцами она зажгла сигарету и затянулась. — Слушай, о чем ты говоришь? Уж ты-то должен бы меня знать. Счастливого малыша? Учить, любить… Она саркастически хмыкнула. — Чему учить? Как любить? Слушай, я не питаю иллюзий по отношению к себе. В моем сердце нет места любви. А детям ее нужно так много. Она как вода для них. Когда их не любят, они умирают изнутри. Дети, которых не любят, как невспаханная земля. Невспаханная земля не может вырастить любящих детей. Она может вырастить только таких же, как она сама, которые в свою очередь передадут свои пустые, никчемные души своим детям. Сам подумай: охладевшие и пустые души — детям.
Робин покачал головой.
— Талли, это абсурд.
— Робин, говорю тебе, так оно и есть.
— Талли, у тебя не холодная душа! — воскликнул он. — Нет. Взять хотя бы…
— Взять хотя бы что? — грубо спросила она.
— Взять хотя бы то, как ты любила Дженнифер, — быстро проговорил Робин.
Талли затушила сигарету, повернулась к нему спиной и тихо заговорила.
— Она — единственная, кого я любила в своей жизни. Она была единственным кактусом в пустыне моего сердца. Ей так мало было нужно! А детям нужно невероятно много.
Он взял ее за плечо и заставил повернуться к себе.
— Прости меня за этот разговор. Все правильно. Теперь я понял. Ты не выйдешь замуж, не будешь заводить детей, но не собираешься и делать аборт, если забеременеешь. Ну, Талли Мейкер, ты ведь не Господь Бог; знаешь ли. Иногда жизнь просто не оставляет нам выбора. Если уж ты так серьезно к этому относишься, то почему бы тебе не перевязать трубы?
Она попыталась отвернуться, но его рука крепко держала ее за плечо.
— Мне кажется, это уж слишком, — наконец сказала она. — В конце концов мне ведь только двадцать. И в любом случае таблетки дают почти сто процентов гарантии.
И снова они лежали в молчании; она пыталась загнать в клетки вырвавшихся на волю зверей, пыталась представить себе, как шумит океан и какие они — пальмы.
Наконец Робин отпустил ее, и она отвернулась. Он дотронулся до ее спины.
— Талли, милая. Прости. Я не хотел сделать тебе больно.
— Ты тоже прости меня, Робин, — сказала она. — Я полюбила твое кольцо.
— Только не вздумай возвращать его мне, — сказал он. — Уж лучше выброси в озеро Шоуни, чем отдавать мне назад.
Они снова занялись любовью, и после Талли прошептала:
— Робин, если бы я могла остаться в Канзасе и выйти замуж, я бы вышла только за тебя. Тебе легче от этой мысли?
— Нет, — ответил он. — Ты родила бы со мной детей?
— Никогда, Робин, — прошептала она. — Никогда.
Прошло несколько долгих мгновений, и Робин сказал:
— Ты перестанешь с ним встречаться?
— Не знаю, — честно ответила она. — Но я попытаюсь, хорошо?
— Ты любишь его, Талли? — спросил он, и все существо Талли от внезапно нахлынувшей нежности пронзила такая боль… Он ни разу за все два года не спросил ее, любит ли она его самого, и вот все-таки набрался мужества, чтобы задать такой вопрос.
— Не знаю, — сказала Талли, желая только одного — чтобы это было правдой и чтобы не причинить ему боль. — Правда, не знаю.
«Ну спроси меня, — подумала она, — спроси меня, Робин! Наберись смелости. Спроси у меня, люблю ли я тебя, Робин Де Марко».
Но он не спросил, и уже много позже, поняв, что не дождется вопроса, Талли сказала:
— Робин, а ты купил бы мне тот дом, если бы мы просто стали жить вместе?
— Ни за что, — прошептал он в ответ. — Если у меня нет возможности назвать тебя своей женой, я бы скорее предпочел жить с тобой в трейлере, и пусть в любой момент нас сметет торнадо или ты выбросишь меня за дверь.
5
— Джереми, я виделась с Робином, — объявила Талли, едва увидев Джереми. Он заехал за ней после работы, и сейчас они сидели в машине на стоянке при «Каса Дель Сол», дрожа от мороза.
Джереми молчал целых пять минут.
— Когда моя жена сказала мне, что уходит к другому, — произнес он наконец, — я ничего ей не сказал. И сейчас тоже не нахожу слов. Я знаю их так много, но почему я не могу выбрать самое нужное?
— Извини, Джереми.
— Наверное, раньше ты говорила «извини» кому-то еще, Талли.
Она отвернулась к окну.
— Я не могу ничего объяснить, — сказала она.
— А я просил?
— Я скучала по нему.
— Понимаю.
— Я жалею о том вечере. — В голосе ее не чувствовалось настоящего сожаления.
— Нет, — сказал он. — Это я жалею.
— Я вышла из себя. Ты знаешь, как я себя чувствовала? Как будто я лежу на операционном столе, широко раскинув ноги, а ты тыкаешь в меня ланцетом и говоришь практикантам: «Не хотите ли взглянуть? Нет, вы только взгляните сюда».
— Позволь мне задать тебе вопрос, Талли, — тихо сказал Джереми. — Если бы я следил за тобой не в церкви, а где-нибудь еще, ты бы рассердилась так же сильно? Да и рассердилась ли ты бы вообще?
— Не знаю, Джереми, — сухо ответила Талли. — Кто может заранее знать, как поступит в том или ином случае? — И потом добавила! — Возможно, и нет.
Он хотел сказать что-то еще, но передумал и выговорил только:
— Извини.
Талли не смотрела на него.
— Я совсем сошел тогда с ума. Ты никогда не уступала мне. Как ты можешь винить меня за то, что я отвоевал хоть чуть-чуть знания о тебе? Я думал, ты ему купила цветы. :
— Ладно, — сказала она.
— Так что же теперь? Ты больше не хочешь со мною встречаться? — спросил он.
Она хрустнула пальцами, потом сказала:
— Я думала, может ты не захочешь больше встречаться со мной.
— Ты так думала? — колко спросил Джереми. — Знаешь, я слишком стар, чтобы играть в эти игры. Если не хочешь встречаться со мной, так и скажи. Скажи мне это прямо в лицо:
Она не могла смотреть на него.
— Ну, какое-то время, ладно? Мне нужно, чтобы никто не задавал мне сейчас никаких вопросов.
— Сейчас? — сказал Джереми. Ты хотела сказать — всегда. — Талли промолчала, поэтому он снова заговорил: — Хорошо, я не буду задавать тебе никаких вопросов.
— Нет, — сказала Талли. — Не задавать мне вопросов даже мысленно, Джереми. — Она подышала себе на руки. — Послушай, — сказала она. — У меня было несколько тяжелых лет. Тяжелых, понимаешь. Я стараюсь их забыть, но у меня плохо получается, когда ты начинаешь умолять, спрашивать, добиваться чего-то. Ты делаешь мне еще хуже. Поэтому я хочу некоторое время побыть одна, чтобы снова заковать себя в броню, а ты тем временем должен вернуться к тому состоянию, когда не ждал от меня слишком многого. Потому что я и в самом деле немного могу тебе дать. В чем в чем, а в этом я абсолютно уверена. У меня немногое есть, чтобы дать тебе, Джереми.
— У тебя есть очень многое, Талли Мейкер.
— У меня нет ничего, — медленно сказала она. — Я устала от всех вас. Джереми, знаешь, чем ты привлек меня? Тем, что ты ничего не знал обо мне. Ничего. Это было в тебе самое лучшее, Джереми Мэйси. Теперь, когда ты одним махом уничтожил это преимущество, я не знаю, что мне с тобой делать. Меня, знаешь ли, и так уже есть кому пожалеть.
— Я не жалею тебя, Талли, — сказал Джереми. И, помолчав, уныло спросил: — А Робин знает о Дженнифер?
— Робин иногда ходил со мной к Святому Марку, — указала Талли, тяжело вздохнув, — он ждал меня в церкви.
— А-а… — протянул Джереми и добавил: — Я как-то видел его там.
Талли кивнула.
— Он тоже говорил, что видел тебя там. Вы оба шпионили за мной.
— Ну что я мог сделать? Убить его? Избить до полусмерти перед алтарем?
— Ты не должен был шпионить за мной.
Джереми глубоко вздохнул.
— То, что он делал то же самое, не оскорбляет твои чувства. Ты возмущаешься только мной.
— Только тобой, — ответила она. — Ему известна эта часть моей жизни. Я не могу этого изменить. Но я хотела, чтобы с тобой было иначе. Я хотела, чтобы у тебя было это преимущество.
— Почему он знает о ней? — добивался Джереми.. — Ты рассказывала ему?
Она смотрела в боковое стекло.
— Он знал ее. — И помолчав: — Она сама нас познакомила.
— Я думал, ты познакомилась с ним на вечеринке.
— Да, — сказала Талли, откидываясь на спинку сиденья и закрывая глаза. — У нее на дне рождения.
Джереми нежно дотронулся до ее руки.
— Что произошло, Талли? Расскажи мне, что случилось?
Она ответила, не открывая глаз:
— Я не знаю, что случилось.
И про себя Талли подумала: «Она просто не сумела отличить небес от ада».