ий.
4. Захват Крымского полуострова имеет первостепенное значение для обеспечения подвоза нефти из Румынии. Всеми средствами, вплоть до ввода в бой моторизованных соединений, необходимо стремиться к быстрому форсированию Днепра и наступлению наших войск на Крым прежде, чем противнику удастся подтянуть свежие силы.
5. Только плотная блокада Ленинграда, соединение с финскими войсками и уничтожение 5-ой русской армии создадут предпосылки и высвободят силы, необходимые для того, чтобы согласно Дополнению к директиве №34 от 12.08 можно было предпринять успешное наступление против группы войск Тимошенко и разгромить их.
Читая директиву, Шапошников непроизвольно подчеркнул красным карандашом ее 5-ый параграф. Даже не верится! Гитлер сам подписался под провалом блицкрига. Какая ошибка! Прекратить операции на главном стратегическом направлении и загнать лучшие силы армии в тупики Ленинграда и Севастополя. Дать нам в самый критический момент минимум две недели, чтобы мы могли очухаться и подвести резервы. Главное — на центральном направлении немцы переходят к обороне. Левый фланг группы «Центр» уходит на северо-запад. Ленинград и Киев становятся ключевыми форпостами нашей обороны.
Надо немедленно подсказать Сталину правильное решение. Он, конечно, также получил копию директивы Гитлера. Но прочел ли он её и правильно ли прочел? Понял ли он, что немцы не в силах «поднять» столь огромный фронт? Что время работает не на них? Что они совершают, может быть, первую, но очень серьезную стратегическую ошибку, в которую он, Шапошников, никогда бы не поверил, если бы не имел собственной информации о том, что Гудериан начал крупную перегруппировку. Скопление эшелонов и мероприятия железнодорожных войск противника говорят о предстоящем крупном перемещении войск противника из-под Ельни, Смоленска и Гомеля на юг. На Киев, конечно! Кажется, англичане на этот раз не соврали!
25 августа 1941, 16:00
Шапошников взглянул на часы. Четыре часа. Обычно Генштаб докладывал Сталину обстановку в семь часов вечера. Маршал снял трубку красного телефона — прямого телефона в приемную диктатора — и, услышав хрипловатый голос Поскрёбышева, сказал: «Александр Николаевич, не может ли верховный принять меня где-нибудь в течение часа. Есть важные новости». Поскрёбышев ответил, что доложит и позвонит.
Не успел начальник Генерального штаба повесить трубку, как раздался звонок телефона его внутренней связи. Докладывал старший дежурной группы адъютантов. Его, Шапошникова, хочет видеть нарком ВМФ адмирал Кузнецов. «Просите», - сказал маршал, поморщившись. Высокая, ладная фигура адмирала выглядела сегодня какой-то согбенной и мешковатой. Лицо бледное, лихорадочный, больной блеск глаз. Адмирал робко вошел в кабинет начальника Генштаба и остановился у дверей.
Катапультированный волной небывалого террора на самую вершину военной иерархии, адмирал Кузнецов до конца своих дней сохранил психологию младшего офицера. Перед чванливыми сухопутными маршалами он робел, как солдат-первогодок перед старшиной. Став адмиралом флота Советского Союза, то есть тем же маршалом, он никогда не чувствовал себя равным среди сухопутных коллег, относившихся к нему с некоторой смесью покровительственной презрительности, а к возглавляемому им флоту — как к чему-то совершенно ненужному и несерьёзному.[15] Шапошников взглянул на нерешительно мнущегося у дверей наркома:
- «Ну, что вы стоите, голубчик? Проходите, садитесь. Что случилось?»
Адмирал присел на кончик стула, готовый вскочить по первому движению маршальских бровей.
- «Товарищ маршал, - начал нарком ВМФ ,— тут вот какое дело... Таллинн надо срочно эвакуировать. А то катастрофа будет. Погибнут там все...»
Шапошников взглянул на карту. Что там у нас в Таллинне? Один корпус 8-ой армии. Лишний корпус, конечно, сейчас под Ленинградом не помешает. Но одним корпусом больше, одним меньше. Тем более, что там уже осталось от этого корпуса?
- «Не горячитесь, голубчик, - участливо сказал он Кузнецову. - Какая там катастрофа? Пусть держатся, сколько могут. Нельзя сейчас дать немцам возможность сконцентрировать все силы под Ленинградом. Что вы так разволновались?»
Адмирал облизал пересохшие губы:
- «Флот, товарищ маршал!.. В Таллинне лучшие силы Балтийского флота. Все корабли погибнут там, если не дать срочного приказа об эвакуации...»
Начальник Генерального штаба развел руками:
- «Флотские дела, голубчик, меня не касаются. Это вы сами распоряжайтесь. Вам и карты в руки. Считаете, что флот необходимо оттуда убрать, убирайте. Ваши корабли под Ленинградом скоро очень пригодятся. А с армией мы тут сами разберемся».
- «Так вы разрешаете убрать из Таллинна флот?» - спросил Кузнецов.
Маршал пожал плечами:
- «Как я могу вам что-либо разрешать или запрещать? Флот вам подчиняется. Вы и распоряжайтесь».
- «Но флот подчиняется не мне, а главкому Северо-западного направления. А тот разрешения на эвакуацию не дает», - с отчаянием в голосе почти крикнул адмирал Кузнецов.
- «Верховному докладывали?» - поинтересовался Шапошников.
- «Так точно, - ответил нарком ВМФ,- докладывал. Вчера докладывал».
- «И что он?»
Нарком ВМФ снова облизал губы:
- «Товарищ Сталин приказал, что решение об эвакуации должен принять товарищ Ворошилов. А тот...»
- «Так что же вы хотите от меня, голубчик?»
- «Товарищ маршал, - скороговоркой, как будто боясь, что ему не дадут договорить, выпалил Кузнецов,- доложите товарищу Сталину, что нужно эвакуировать и флот, и гарнизон. Ведь гарнизон уже наполовину из моряков состоит. Всех эвакуировать, потому что, если уйдет флот, город и часа не продержится. А флот погибнет, без всякой пользы погибнет. Товарищ маршал, доложите товарищу Сталину. Пусть он прикажет...»
Шапошникову казалось, что адмирал сейчас разрыдается. Эка трагедия — флот погибнет! Страна гибнет, а он о флоте беспокоится. Интересный человек. Шапошников внимательно взглянул на Кузнецова:
- «Хорошо. Идите к себе. Я доложу Верховному».
25 августа 1941, 16:45
Маршал Советского Союза Шапошников покорно поднял руки. Офицер НКВД с петлицами капитана широкими, плоскими ладонями привычно быстро ощупал все карманы маршальского мундира, прошелся по галифе. Другой офицер просмотрел папку и карты.
В ярко освещённом коридоре, ведущем к кабинету Сталина, через каждые десять метров стояли часовые в форме офицеров НКВД, вооруженные револьверами в раскрытых кобурах. Поговаривали, что пули этих револьверов покрыты слоем цианистого калия. Любое, даже самое легкое, ранение вызывало мгновенную смерть. Ходил слух, что больше всех боялся этих молодцов сам Сталин, убежденный, что именно кто-нибудь из них когда-нибудь пристрелит его самого. Логика была простой: кроме этих головорезов никто не имел права даже приближаться к кабинету диктатора с оружием. Всех, независимо от звания и занимаемой должности, обыскивали на трёх контрольных постах. Поэтому офицеров охраны расстреливали на всякий случай через каждые полгода, постепенно заменяя новыми, объявляя при этом, что те переведены на новое место службы, а родственники через известный промежуток времени получали извещение, что такой-то «погиб при исполнении служебных обязанностей», и даже затем пенсию...
Сталин, что с ним случалось крайне редко, курил папиросу. Это свидетельствовало о том, что вождь находится в некоторой растерянности. Диктатор прохаживался вдоль стола для заседаний. Потухшая трубка лежала на его рабочем столе поверх какой-то папки зеленого сафьяна. За маленьким столиком секретаря сидел Берия, тоже, казалось, в некоторой растерянности, протирая стекла пенсне. Перед ним лежали бумаги со сталинскими резолюциями красным и синим карандашом. Шапошников остановился у дверей, ожидая. Большая доза успокоительного и сделанный утром укол позволяли ему держаться.
Диктатор зажег спичку, раскуривая потухшую папиросу, и, глядя на огонек, спросил: «А ви уверены, что это не английская правакация?» Как всегда он знал, с каким вопросом приходят к нему в кабинет.
«Провокация? - переспросил Шапошников, сглотнув слюну. - Непохоже, товарищ Сталин. Данные фронтовой разведки также говорят о том, что группа «Центр» поворачивает острие своего удара на юг».
«Вот и товарищ Берия считает, что это не провакация англичан», - Сталин бросил окурок в пепельницу и тут же достал новую папиросу.
«У нас есть данные, — сказал Берия, все еще протирая пенсне, - что Гудериан лично летал в Берлин, пытаясь переубедить Гитлера. Однако ему это не удалось. Прямо из приемной Гитлера он позвонил своему начальнику штаба в Смоленск и сказал: «Новое идет вниз».
Берия взглянул на стоявшего в дверях Шапошникова и его тонкие губы сложились в какое-то подобие улыбки, что весьма приободрило начальника Генерального штаба, хотя всесильный руководитель карательного аппарата улыбнулся потому, что вспомнил: только вчера от одного из адъютантов маршала поступил донос, в коем говорилось, что маршал, используя служебное положение, склоняет своих адъютантов к гомосексуализму, ссылаясь на то, что у него есть на это разрешение от самого товарища Сталина. Надо будет заняться этим адъютантом. Способный человек. Сталину Берия этого документа не показал: а то прикажет в гневе расстрелять и Шапошникова, и адъютанта, и вообще весь Генштаб. Время не то.
Много чего Берия Сталину не докладывал и не показывал. Связи и контакты, установленные еще в 1939 году между НКВД и ведомством Гиммлера, продолжали работать, давая весьма интересную информацию. Например, что Гитлер планирует после крушения Советского Союза назначить именно Сталина главой администрации оккупированных территорий. В подчинении командующего оккупационными силами, конечно...
«Так он и сказал по телефону, — Берия, наконец, водрузил пенсне на место и еще раз, улыбнувшись, взглянул на Шапошникова. — Так и сказал: «Новое идет вниз». Вниз — это на юг. Без всякого сомнения».