«Товарищ Сталин, — хриплым голосом сказал он, — разрешил Кузнецову эвакуировать Таллинн».
«Этого нам только и не хватало...» — вырвалось у Жданова.
«Вот и я думаю, — согласился Ворошилов, — Эти «июньские» паникеры, прибыв сюда, только увеличат панику и нездоровые настроения... А матросы... Ты помнишь, Андрей, Кронштадт 1921-го года?»
Ворошилов хорошо помнил тот ужас, который охватил Ленина и всех его сторонников, когда ограбленные крестьяне неожиданно заговорили с ними языком двенадцатидюймовок со стоящих в Кронштадте линкоров. С тех пор вид флотской формы ассоциировался у Ворошилова с ужасом тех дней. Но товарищ Сталин любит флот, и с этим нельзя не считаться, а будь его, Ворошилова, воля...
«Совсем ни к чему, - сказал Жданов. - Они уйдут, и немцы перебросят все силы к нам...»
«Да какие там силы, — вырвалось у Ворошилова .— Чуть больше одной дивизии там у немцев».
«Я говорил совсем недавно с товарищем Сталиным, — продолжал Жданов. - Он считал, что Таллинн должен держаться до конца, и ни о какой эвакуации речи быть не может. Он изменил свое мнение, а нас не поставил даже в известность. Зачем нам нужен здесь таллиннский гарнизон, который еще минимум месяц придется приводить в чувство».
«Это опять что-то Шапошников наскулил, а ему — Кузнецов, — высказал догадку Ворошилов. — Его Трибуц засыпал мольбами о своих корабликах...»
И Жданов, и Ворошилов ненавидели Шапошникова лютой ненавистью, главным образом, за то, что въедливый начальник Генерального штаба постоянно вмешивался в их дела, ежедневно докладывая Сталину о совершенно безграмотных действиях их обоих по дислокации войск, по организации командования, управления и связи, по использованию тылов и многому другому, а Сталин, со слов Шапошникова, громил их по телефону, грозя страшными карами.
«Все понятно, - подумал Жданов, но не решился высказать свои догадки вслух. — Сталин любит корабли. Он спокойно может выслушать известие о гибели целой армии, о взятии в плен собственного сына, но устроит истерику, узнав, что какой-то ржавый эсминец подорвался на мине. На этом и сыграл Кузнецов».
«Надо позвонить товарищу Сталину и...» - начал было Ворошилов, но Жданов прервал его:
«Не будем, Клим, по таким пустякам отвлекать товарища Сталина. Когда он сам позвонит, я ему выскажу свои соображения».
Жданов загасил папиросу о пепельницу, подошел к шкафчику, налил себе из графинчика стаканчик водки, залпом выпил его, заел икрой из стоящей там же розеточки и снова закурил, жадно затягиваясь. Хриплое дыхание вырывалось из его горла.
25 августа 1941, 19:40
Звонок «красного» телефона заставил вздрогнуть обоих. Тяжело поднявшись с кресла, Жданов снял трубку. Побледнев, Ворошилов встал тоже.
- «Здравствуйте, товарищ Сталин», - сказал Жданов, тяжело дыша.
- «Что так дышишь тяжело? Заболел?» - поинтересовался Сталин.
- «Нет, товарищ Сталин. Все хорошо, товарищ Сталин...»
- «Хорошего мало, - перебил его диктатор. — Шапошников считает, что немцы у тебя нацелились на Мгу. Ты меры принимаешь? Или опять все просрете?»
В висках у Жданова стали работать паровые молоты. Одной рукой достав из кармана френча таблетку и проглотив ее, он осмелился возразить: «Мы с Климентом Ефремовичем думаем, что немцы вряд ли позволят себе такой широкий охват Ленинграда через Мгу. Это приведет к распылению сил. Они будут идти с Лужского направления по прямой на Пулковские высоты и попадут под огонь линкоров и тяжелых береговых батарей...»
- «Ну, смотри, - зло сказал Сталин. - Плохо тебе будет, если город сдашь».
- «Понял, товарищ Сталин».
- «Насчет линкоров это ты правильно говоришь, — мягче проговорил Сталин. — Мы тебе из Таллинна падкрыпления пасылаем. Целый флот. Распредели его по всему фронту, и пусть стреляет день и ночь. Не прорваться немцам через огонь флота. Это Таллинн хорошо показал».
- «Да, товарищ Сталин. Спасибо, товарищ Сталин!» - Жданов вытер рукой пот со лба.
- «И, наконец, — продолжал Сталин, — наведите, наконец, в городе порядок. Всех паникеров и прочих расстреливать без суда. Паникеров из Таллинна тоже. Шпионов, вредителей, тех, кто немцев ждет... Понял?»
- «Понял, товарищ Сталин!»
- «Умников всяких, кто слухи распускает...»
- «Понял, товарищ Сталин!»
- «И как у тебя дела с продовольствием?»
- «С учетом госрезерва и запасами крепости на пять лет, товарищ Сталин. Это не считая неприкосновенного запаса округа».
- «Не транжирь. Я к тебе Лаврентия направлю, он тебе все разъяснит и поможет навести порядок».
Хотелось попросить у Сталина, чтобы он вместо Берия прислал в Ленинград толкового командующего, но при Ворошилове не решился. Самолетов тоже надо было бы. А то стянули всю наличную истребительную авиацию под Москву, которую немцы начали бомбить еще с 22 июля, а остальные пусть делают, что хотят. Но тоже не решился...
- «У тебя все?»
- «Да, товарищ Сталин».
Сталин повесил трубку. Жданов грузно опустился в кресло и, выхватив из пачки папиросу, закурил. «Товарищ Сталин считает, что огонь кораблей не даст немцам подойти к городу. Поэтому он и посылает флот из Таллинна к нам. Шапошников ему там нашептал, что немцы пойдут на Мгу», - Жданов вопросительно взглянул на Ворошилова.
«На Мгу?» — переспросил Ворошилов. Он снисходительно ухмыльнулся, и его лицо стало таким же ехидно-умилительным, как на известной картине Сварога «К. Е. Ворошилов и А. М. Горький в тире ЦДКА», написанной в 1932 году. «Ошибается тут Шапошников, ошибается. Умный больно! Одним своим корпусом немцы делают маневр в восточном направлении, чтобы вынудить меня убрать силы с главного направления. Но мы, хоть и не такие грамотные, как Шапошников, а тоже не лыком шиты. Им Ленинград брать надо, а куда им на восток переть. Мга? А далее чего? Волхов, Тихвин, Шлиссельбург. Что же они дурни совсем? Аль меня за дурака считают, чтоб я силы свои распылил? Дурных нема!»
«Смотри, Клим, — сказал Жданов, хорошо зная, как редко ошибается Шапошников. — Смотри. Ты и ответишь, если тебя немцы облапошат».
«Вместе ответим», - лицо Ворошилова неожиданно стало мужественным и строгим. Климент Ефремович встал, одернул китель со сверкающими на петлицах маршальскими звездами, вздохнув, сказал: «А, семь бед — один ответ», - и вышел из кабинета.
Ни Жданову, ни Ворошилову Сталин даже не намекнул на директиву Гитлера от 21 августа. И правильно сделал.
25 августа 1941, 20:10
Капитан 3-го ранга Нарыков понял, что надо отойти мористее, чтобы не дать немецким батареям с берега накрыть эсминец. В течение часа он водил «Сметливый» по экспоненте, ведя артиллерийско-пулеметный огонь по огневым точкам противника и поддерживая высадившийся на полуостров Вирсту десант. Несмотря на то, что десант продвинулся вперед на пару километров, подавить узлы сопротивления немцев не удалось. Немцы вели яростный ответный огонь. Столбы воды от снарядов вздымались почти у самых бортов «Сметливого», обрушивая каскады воды на палубу и надстройки. В любую минуту можно было ждать атаки авиации, вызванной противником. Приходилось держать на местах расчеты зенитных автоматов, подвергая их ненужному риску.
С мостика Нарыков видел, как на баке эсминца суетился кинооператор, прибывший на корабль перед самым выходом на бомбардировку. Он снимал работу комендоров носовых стотридцаток, затем повернул объектив на мостик, запечатлевая для истории его, Нарыкова. Командир никак не мог вспомнить фамилию кинооператора в мешковатой армейской форме без знаков различия. То ли Прехер, то ли Прехнер.
Вдруг по мостику и по всей носовой надстройке зацокали пули. Крупнокалиберный пулемет бил из кустов у самого уреза воды. Если верить сообщениям с берега, то это уже глубоком тылу нашего десанта. Где-то метрах в пятидесяти от этого пулемета находится все руководство высадкой. Сигнальщики легли на палубу, присел за броневой щиток командир БЧ-111 старший лейтенант Иванов. Прошив носовую надстройку, пулеметная очередь сместилась дальше к корме, ударив по расчетам зенитных автоматов. Со снарядом в руках согнулся и упал на палубу приписной машинист-турбинист. Упал на палубу тяжелораненый матрос Поганец. Раненый в ногу старшина 2-ой статьи Шаталов сполз на палубу, прислонившись к кожуху вентилятора. «Лево на борт,- скомандовал Нарыков,- поставить дымзавесу!»
Продолжая огонь, «Сметливый» отходил от берега. Проклятый пулемет замолк. Полоса жирного удушливого дыма медленно плыла над водой. Жаркая погода всего дня сменилась сильным северо-восточным ветром. На рейде разгулялась волна, грозящая перейти в шторм. Огненные сполохи и пожары вздымались над городом. Горела красавица Пирита. Было не по-августовски холодно и жутко. Усиливающийся ветер рвал пламя пожаров, разбрасывая мириады искр...
25 августа 1941, 20:45
Военфельдшер Амелин стоял на деревянном пирсе Гогланда, с удовольствием подставляя разгоряченную голову под порывы холодного ветра. После гибели «Трувора» путь их маленького каравана протекал почти без происшествий, если не считать еще двух налетов авиации противника, к счастью, закончившихся безрезультатно. Взрывались мины в тралах, но к этому уже относились, как к чему-то совершенно обычному. На Гогланде подошли к стенке, сдали спасенных с «Трувора», узнали, что остатки предыдущего конвоя уже ушли в Кронштадт. «Рулевой» к стенке подходить не стал: встал на якорь. Амелину больше всех пришлось поработать при передаче раненых, и теперь он прохаживался по пирсу в приятном осознании того, что сегодня вечером, пожалуй, больше делать нечего...
На сходнях появился комиссар тральщика Чертов и, увидев Амелина, сказал: «Степан, пошли в местный политотдел. Надо политинформацию провести с ребятами. Возьмем какую-нибудь наглядную агитацию».
В политотделе какой-то политрук посмотрел на них, как на идиотов. Потом подошел к старому канцелярскому шкафу и, вытащив оттуда целую пачку плакатов, подал их комиссару. Чертов развернул плакаты. Все они были одного и того же содержания: в небе, закрывая солнце, плыли краснозвездные самолеты, сыпавшие вниз дождь бомб. А внизу тонули, горели и взрывались маленькие, черные кораблики, украшенные паучьими свастиками. Амелин тяжело вздохнул. Комиссар свернул плакаты и отдал их политруку. «Пошли, Амелин,- сказал он. - обойдёмся без наглядной агитации!»