Кирка приказала Одиссею принести с собой в Аид барана и черную овцу, зарезать их и окропить их кровью землю. В одиннадцатой песни он совершил путешествие в Аид, зарезал животных, и, как только он это совершил, на запах крови стали собираться тени умерших, среди которых оказалась и его мать. Только тогда Одиссей понял, что его мать, которая была жива-здорова, когда он покидал Итаку, уже умерла. Одиссей с обнаженным мечом стоял над лужей крови, позволяя теням сделать по очереди глоток. Напитавшиеся кровью тени узнали его и стали с ним говорить. Задав вопросы Тиресию и узнав свою судьбу, Одиссей позволил своей матери сделать глоток крови, и, как он рассказывал своим спутникам после благополучного возвращения, она его сразу узнала и опечалилась.
Справившись со своей печалью и оправившись от того, что ее живой сын находится в мире мертвых, она призналась ему, что умерла от тоски по нему. Она рассказала все, что знала о его жене и сыне, и, когда она замолкла, Одиссей бросился к ней. Вот как описано это в «Одиссее»:
Раздумался я, и пришло мне желанье
Душу руками обнять скончавшейся матери милой.
Трижды бросался я к ней, обнять порываясь руками.
Трижды она от меня ускользала, подобная тени
Иль сновиденью. И все становилось острей мое горе.
Громко позвал я ее и слова окрыленные молвил:
— Мать, что бежишь ты, как только тебя я схватить собираюсь,
Чтоб и в жилище Аида, обнявши друг друга руками,
Оба с тобою могли насладиться мы горестным плачем?
Иль это призрак послала преславная Персефонея
Лишь для того, чтоб мое усугубить великое горе?
— Так я сказал. И почтенная мать мне ответила тотчас:
— Сын дорогой мой, меж всеми людьми наиболе несчастный.
Зевсова дочь Персефона тебя обмануть не желает.
Но такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер:
В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;
Все пожирает горящего пламени мощная сила,
Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,
Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.
Но постарайся вернуться на свет поскорее и помни,
Что я сказала, чтоб все рассказать при свиданьи супруге[6].
С тех самых пор мне не перестает нравиться этот отрывок, как не перестает казаться, что древнегреческий странник Одиссей пытался обнять в мире мертвых мою говорившую на идише бабушку польского происхождения. Я воспринимал этот сюжет как историю моего отца, который попрощался со своей матерью в надежде увидеть ее вновь, но, оказавшись в другой стране, смог лишь узнать, что она умерла.
Картины потустороннего мира, которые порождала родительская библиотека, были самым таинственным образом связаны не только с книгами на полках, но и с книгами вообще. Эта сцена из «Одиссеи», по моему представлению, неизбежно наталкивает на мысль, что любые рассказы, даже прекрасно написанные, во многом ограниченны. Мир рассказа, несмотря ни на что, остается виртуальным. Во мне постоянно живет сомнение в том, что в словах вообще есть толк, если у вас нет возможности дотронуться до рассказчика.
В каком-то смысле это признание является еретическим, поскольку в моей традиции Бог являет Себя в словах и живет в рассказах, но при этом Его нельзя не только потрогать, но даже увидеть. Слово в иудаизме никогда не обрастало плотью. Ближе всего к тому, чтобы материализоваться, Бог подходил в иерусалимском Храме, где Его присутствие было более ощутимым, поскольку раз в год первосвященник произносил Его имя, и где дух Бога, как тень в потустороннем мире «Одиссеи», питался кровью жертвенных животных. Но Храм был разрушен. В иудаизме плоть превратилась в слова. Слова оказались традиционным прибежищем еврейского народа — Йоханан бен Заккай возглавил ешиву, мой отец стал профессором. Маленькие мальчики в Средневековье ели печенье с написанными на них стихами. Этот образ, с одной стороны, меня очень трогает, а с другой — в той же мере удручает.
Это, пожалуй, поможет объяснить, почему книги, несмотря на все их очарование, были для меня источником меланхолии. Всякий раз, когда я искал утешения в родительской библиотеке, я оказывался перед книгами, которые в моем сознании вновь превращались в деревья, обманывая мои ожидания. Мне нравилось, как начинался роман Сола Беллоу «Планета мистера Саммлера», когда его герой просыпался в своей квартире в Верхнем Вест-Сайде, смотрел на книги и бумаги на полках и думал: «Неправильные книги, неправильные бумаги». Беллоу не говорит, какими должны быть правильные книги и правильные бумаги, — возможно, потому, что книгам не суждено быть до конца правильными, а словам суждено ускользать от нашего понимания.
Я думаю, главное обещание Талмуда — не быть книгой, а быть своего рода сетью для ловли Бога, которая все разворачивается и разворачивается, покрывая пространство и время. Тот факт, что периодически в сеть попадает что-то случайное — правовые вопросы, споры об одежде и моде, кулинарные рецепты, вопросы сельского хозяйства и календаря, науковедение, талмудические аналоги дельфинов, черепах и старой обуви, — сам по себе становится уроком, который преподает Талмуд. В нем имеют значение и скромные замечания, и благородные устремления. В этом смысле Талмуд — сеть для ловли Бога, но попутно она захватывает и мужчин, и женщин.
Талмуд нужно изучать парами. Постоянный партнер по изучению Талмуда называется арамейским словом хеврута (родственным слову хавер, то есть «друг»). На основе этих пар возникает община, а на основе общин возникает общество, а из обществ состоит целый мир. Талмуд не читают, как книгу, а изучают вслух, распевают, делают его живым. Сюжет из «Одиссеи», который для меня стал метафорой тщетности литературы, может быть, тоже следовало читать не одному. Это произведение само по себе является устной поэмой, которую исполняли на торжествах как песню — подобно тому, как некогда на рыночных площадях читали Тору. Сам факт того, что люди собирались, чтобы услышать свою мифологизированную историю, мог значить не меньше, чем использовавшиеся для этого слова.
Было бы неплохо представить Интернет как аналогичный акт общинного единения, несмотря на то что люди подсоединяются к Интернету поодиночке. Он, как и Талмуд, содержит в себе обещание книги, которая есть больше, чем просто книга. Сейчас я могу показаться сентиментальным. Одиссей, тщетно пытающийся обнять тень своей матери, может, кроме всего прочего, быть еще и метафорой киберпространства, страны, в которой самые тайные наши устремления в итоге оказываются иллюзорными.
Не так давно в газете «Нью-Йорк таймс» меня привлекла статья о том, что немецкий профессор архитектуры вместе со своими студентами использует компьютеры, чтобы воссоздать синагоги, разрушенные во время «хрустальной ночи». Это название («ночь разбитых стекол») — слишком явный эвфемизм, не передающий того, что на самом деле произошло в 1938 году, начавшись ночью 9 ноября и закончившись только на следующий день. Банды громил, подстрекаемые нацистским правительством, прошлись по всей Германии и Австрии, убивая, грабя, разбивая витрины еврейских магазинов и сжигая синагоги. Тридцать тысяч евреев было арестовано, включая моего деда по отцовской линии.
Немецкий профессор архитектуры, нееврей, воссоздал внешний вид нескольких разрушенных синагог и разместил их изображения на сайте архитектурной школы, в которой он преподает. Школа расположена в пригороде Франкфурта. Я сразу же решил посмотреть этот сайт. Я ожидал, что среди изображений будет и синагога в Вене и мне удастся увидеть маленький шул[7], где праздновали бар мицву моего отца и где он молился вместе со своими родителями.
К сожалению, на сайте оказались изображения только немецких синагог, да и то к тому времени был восстановлен облик только трех из них. Используя Интернет-видео, я решил «посетить» синагогу во Франкфурте. Картинки очень медленно «грузились» в мой компьютер. Наконец я нажал на кнопку «пуск» и оказался на Юденгассе — Еврейской улице — неподалеку от красного фронтона синагоги, в которой сочетались луковки куполов восточного типа с суровой каменной готикой. Фасад остался позади, и я оказался внутри здания, разглядывая великолепные мавританские арки и опоры, поднимающиеся до женской галереи. Неожиданно перспектива в фильме поменялась, и я стал смотреть сверху на аналой и ковчег.
Компьютерные изображения были трехмерными, но меня не оставляло впечатление, что они плоские и вялые, а цвета — мертвенно-синий, красный, как губная помада, и кибернетический зеленый — имели неестественные, неживые оттенки. Казалось, что это сон, который мог сниться компьютеру, будь он человеком. Дремлющий компьютер словно пытается отыскать свою утраченную человеческую сущность. В фильме не было людей — только здания. В конце концов, это был всего лишь архитектурный проект. Но и при всем моем разочаровании я просмотрел фильм несколько раз. Не знаю, на какое откровение я рассчитывал, но фильм оставил во мне пустоту и безжалостно лишил меня прошлого, с которым я хотел повстречаться.
Впрочем, дело тут, видимо, не столько в Интернете, сколько в соблазне посетить мир мертвых и разочаровании от этого посещения. Когда пребывание Одиссея в загробном мире заканчивалось, он сожалел, что не может остаться там подольше, чтобы повидаться и поговорить с большим количеством теней. Но он напуган. А вдруг ему не удастся вернуться назад? Что, если появится какое-нибудь чудовище? Что, если он сам станет тенью? Ведь сказала ему тень матери: «Уходи скорей». Живые не могут общаться с мертвыми. Вся беда в том, что Одиссей не смог бы найти дорогу домой, не пообщавшись с тенями.
Я не хочу думать о матери моего отца как о тени, а о матери моей матери — вспоминая при этом бутерброд с копченым мясом. Но, думая о своих бабушках, я начинаю понимать, что погружаюсь в мир символов. Хуже того — я боюсь, что эти две моих бабушки не могут одновременно существовать в одном и том же мире, хотя я — продукт каждой из них. Мне кажется, что мир европейской беды, олицетворяемый для меня матерью моего отца, не может ужиться со счастливым американским существованием, которое олицетворяет моя бабушка по матери. Как я могу оказаться в мире погибшей бабушки, не заплутавшись в трагедии, которую не испытал на себе? Как я могу жить в комфортабельном мире, завещанном мне моей другой, родившейся в Америке бабушкой, не ощущая того, что я в чем-то предаю историю, не слыша гневные голоса тех, кто страдает за его пределами?