– Что ты имела в виду, говоря, что я «крутая»? – спросила Мона. – Что ты подразумевала под этим?
– Я имела в виду, что тебя не так-то легко обидеть. В большинстве случаев, если я говорю так, знаешь, откровенно, ничего не скрывая, без всякой задней мысли, по-настоящему пытаясь узнать человека… Ты понимаешь? Люди чувствуют себя оскорбленными.
– И неудивительно, – откликнулась Мона, – но меня ты не обижаешь.
Мэри-Джейн уставилась голодным взором на последний тонкий ломтик белого хлеба.
– Можешь взять его, – сказала Мона.
– Ты уверена?
– Абсолютно.
Мэри-Джейн схватила хлеб, вырвала из него середину и начала скатывать из нее шарик.
– Знаешь, я люблю так делать, – сказала она. – Когда была маленькой… Ты понимаешь? Я брала целую буханку и раскатывала ее на маленькие шарики!
– А как насчет крошек?
– Все до единой скатывала в шарики.
– Вау! – довольно равнодушным тоном отреагировала Мона. – Знаешь, ты действительно удивительное создание. В тебе поразительным образом соединяется мирское и мистическое – такого я еще не встречала.
– Вот и приехали, уже выставляешься, – недовольно фыркнула Мэри-Джейн. – Я знаю, что ты не хотела меня обидеть, просто дразнишься, ведь так? Если бы слово «мирское» начиналось с «б», я бы, по крайней мере, точно знала, что оно означает.
– С чего это ты вдруг об этом?
– Потому что я уже подошла к «б» в своем изучении словаря, – ответила Мэри-Джейн. – Я работаю над своим образованием несколькими различными методами. Мне хотелось бы знать, что ты думаешь по этому поводу. Понимаешь ли, я создаю для себя словарь с крупными буквами. Ты понимаешь? Словарь такого вида, какими пользуются старые леди с плохим зрением… И вот я вырезаю слова с буквой «б», что позволяет мне ознакомиться с их значениями прямо на месте, понимаешь, вырезаю каждое слово с определением значения, а потом бросаю все маленькие шарики бумаги… Хоп – и вот мы снова встречаемся с ними. – Она засмеялась. – Шарики. Много-много шариков.
– То-то я заметила, – сказала Мона, – мы, маленькие девочки, все увлекаемся ими, не так ли?
Мэри-Джейн зашлась от смеха.
– Это лучше, чем я ожидала, – признала Мона. – Девчонки в школе одобрительно воспринимали мой юмор, но почти никто из семьи не смеялся над моими шутками.
– Твои шутки и вправду смешны, – сказала Мэри-Джейн. – Это потому, что ты гениальна. Я разделяю людей на два вида: одни – с чувством юмора, а другие – без него.
– Но как быть со всеми словами, начинающимися с буквы «б»? Ты их вырезаешь, скатываешь в шарики…
– Дальше я кладу их в шляпу. Представляешь? Точно как номера лотерейных билетов.
– Да.
– И затем я вынимаю их из шляпы по очереди, по одному за раз. Если это слово никто никогда не использовал… Понимаешь? Как, например, батрачианс.[16] Так вот, я сразу его выбрасываю. Но если это хорошее слово, например, блаженство – «состояние наивысшего удовольствия»… Тогда я запоминаю это слово прямо на месте.
– Хм-м-м, похоже, это довольно хороший метод. Догадываюсь, ты с большим удовольствием запоминаешь слова, которые тебе нравятся.
– О да, но на самом деле я запоминаю почти все – можешь себе представить? Не поверишь, но я очень умная. – Мэри-Джейн кинула себе в рот хлебный шарик и начала измельчать в порошок корку.
– Даже значение слова «батрачианс»? – спросила Мона.
– Бесхвостое прыгающее земноводное, – ответила Мэри-Джейн. Она грызла оставшиеся хлебные корки.
– Эй, послушай, Мэри-Джейн, – сказала Мона, – в этом доме уйма хлеба. Ты можешь есть сколько угодно. Вон на столе лежит целая буханка. Подожди, сейчас принесу.
– Сядь на место! Ты беременна. Я возьму сама! Мэри-Джейн вскочила со стула, схватила буханку в пластиковой упаковке и положила ее на стол.
– А как насчет масла? Ты хочешь масла? Здесь оно тоже есть.
– Нет, я постановила для себя есть хлеб без масла, экономить деньги, а кроме того, без масла хлеб кажется намного вкуснее. – Она вырвала ломоть прямо из пластика и с хрустом впилась в середину куска. – Дело в том, что я забуду значение слова «батрачианс», если не буду им пользоваться, но слово «блаженство» я буду употреблять и не забуду.
– Ухватила твою мысль. Почему ты так странно смотришь на меня?
Мэри-Джейн не ответила. Облизнула губы, прихватила несколько оставшихся кусочков мягкого хлеба и съела их.
– Все это время ты не забываешь, о чем мы говорили, ведь так? – наконец спросила она.
– Да.
– Что ты думаешь о своем ребенке? – На этот раз Мэри-Джейн выглядела встревоженной и заботливой; по крайней мере, в тоне ее явственно ощущалось сочувствие к тому, что ощущает Мона.
– С ним может быть что-то неладное.
– Да, – кивнула Мэри-Джейн. – Я тоже этого опасаюсь.
– Не думаю, что из него может получиться какой-то гигант, – поспешно сказала Мона, хотя с каждым словом, как она убедилась, говорить приходилось все с большим трудом. – Это не будет какое-то чудовище или что-то подобное. Но, может быть, что-то с ним будет не в порядке, гены создадут какую-нибудь комбинацию, и… случится что-то нехорошее. – Она глубоко вздохнула. Быть может, сейчас она испытывала самую чудовищную головную боль за всю жизнь. Она всегда о ком-нибудь беспокоилась: о своей матери, об отце, о Старухе Эвелин – о людях, которых любила. И в изобилии познала скорбь, особенно за последние годы. Но это беспокойство за будущего ребенка было совершенно другим: оно порождало столь глубокий страх, что он переходил в панику. Она непроизвольно опять положила руку себе на живот.
– Морриган… – прошептала она.
Что-то переместилось внутри ее, и она взглянула вниз, не изменяя положения головы.
– Что-то неладно с ребенком?
– Я слишком сильно беспокоюсь. Разве это ненормально – все время думать, что с ребенком что-то может случиться?
– Да, это нормально, – ответила Мэри-Джейн. – Но в этой семье есть множество людей с гигантскими спиралями, и при этом у них не рождаются ужасные, деформированные маленькие дети, не так ли? Я хочу спросить, понимаешь: существует ли документ, прослеживающий все случаи рождения детей с такими гигантскими спиралями?
Мона ничего не ответила. Она раздумывала. Какая разница, имеется ли такой документ или его не существует? Если этот ребенок имеет врожденные дефекты, этот ребенок… Она осознала, что смотрит сквозь зелень снаружи дома. Все еще продолжался день. Она думала об Эроне, лежащем в похожем на ящик склепе в семейном мавзолее, на одну полку выше Гиффорд. Восковые фигуры людей, накачанные жидкостями. Не Эрон, не Гиффорд. Почему в ее сновидении Гиффорд выкапывала ямку в земле?
Дикая мысль пришла ей в голову, опасная и святотатственная, но в действительности совсем не удивительная. Майкл исчез. Роуан исчезла. Сегодня вечером она может спуститься в сад одна, когда не останется никого бодрствующего во всем особняке, и тогда сможет выкопать останки тех двоих, которые покоятся под дубом, и увидеть, кто же все-таки там лежит.
Единственное препятствие состоит в том, что она боится совершить это. Она видела множество подобных сцен в фильмах ужасов – уже много лет, и там люди совершали нечто подобное: бродили среди могил на кладбищах, чтобы выкопать какого-нибудь вампира, или отправлялись в полночь, чтобы выяснить, кто именно лежит в той или иной могиле. Она никогда не верила в реальность этих сцен, особенно если человек делал это сам или для себя. Это было слишком пугающе. Для того чтобы выкопать тело, надо обладать характером покруче, чем у Моны.
Она взглянула на Мэри-Джейн, которая наконец, похоже, закончила свое хлебное пиршество и спокойно сидела, сложив руки на груди, упорно смотря на Мону, что слегка нервировало. Глаза Мэри-Джейн обрели тот мечтательный блеск, который появляется у человека, которому нечего делать, и взгляд кажется не пустым, но обманчиво сосредоточенным.
– Мэри-Джейн? – окликнула ее Мона.
Она ожидала, что девушка испугается и проснется, как говорится, и немедленно станет оправдываться, что задумалась. Но ничего подобного не произошло. Мэри-Джейн продолжала смотреть на нее точно так же.
– Да, Мона? – откликнулась она, нисколько не изменив выражения лица.
Мона поднялась с места. Она подошла к Мэри-Джейн и стояла рядом с ней, глядя на нее сверху, а Мэри-Джейн продолжала смотреть на нее большими пугающими глазами.
– Дотронься до младенца, вот так, дотронься, не стесняйся. Скажи мне, что ты чувствуешь.
Мэри-Джейн обратила взор на живот Моны и потянулась к нему очень медленно, словно собиралась с силами сделать то, о чем ее попросили. И вдруг отдернула руку, поднялась со стула и отошла в сторону. Она выглядела встревоженной.
– Не думаю, что мы должны делать это. Не стоит ворожить над малышом. Ты и я – молодые ведьмы, – сказала она. – Ты знаешь, что это действительно так. Что, если ворожба сможет… ты знаешь что… Если она подействует на него?
Мона вздохнула. Внезапно она решила, что не желает больше говорить на эту тему: чувство страха было слишком изнурительным и чертовски болезненным, и этого казалось более чем достаточно.
Единственный человек в мире, способный ответить на ее вопросы, – это Роуан, и она решила задать их ей раньше или позже, так как теперь уже ощущала в себе этого ребенка, а это было абсолютно невозможно, действительно немыслимо – чувствовать, как он шевелится, ощущать эти крошечные движения, даже если ребенку исполнилось только шесть или семь недель, или даже десять или двенадцать.
– Мэри-Джейн, сейчас мне нужно остаться одной, – сказала она. – Я не хочу показаться грубой. Просто меня беспокоит ребенок. Это истинная правда.
– Ты такая милая, что объясняешь это мне. Конечно, иди прямо сейчас. Я поднимусь наверх, если не возражаешь. Райен поставил мой чемодан в комнату тетушки Вив – представляешь? Я собираюсь быть там.
– Можешь пользоваться моим компьютером, если хочешь. – Мона повернулась спиной к Мэри-Джейн и снова выглянула в сад. – Он в библиотеке, и в нем установлено много программ. Загрузи прямо WordStar. Но можешь войти в Windows или Lotus 1-2-3 – все достаточно просто.