– И датская кровь, – заметил Райен сдавленным, тихим голосом.
Он взглянул на Мону, а затем обернулся к Мэри-Джейн.
– Я должен идти.
– Постой секунду! Это правда? – потребовала ответа Мона. Она проглотила рис и запила его молоком. – Это именно то, что ты собирался сказать мне? Майкл – из Мэйфейров?
– Там есть упоминание, – сказал Райен, – в тех бумагах, и, очевидно, они имеют недвусмысленное отношение к Майклу.
– Черт подери, ты сам в это не веришь, – сказала Мона.
– Вы все та-а-ак бесподобно родственны! – протянула Мэри-Джейн. – Это как в королевской семье. А здесь восседает сама царица.
– Боюсь, ты права, – улыбнулся Райен. – Мона, ты принимала лекарство?
– Конечно нет. Чтобы я сама травила свою дочь?
– Так, выбора у меня не осталось, я ухожу, – сказал он. – Постарайтесь вести себя прилично. Помните, дом окружен охранниками. Я не желаю, чтобы вы выходили на улицу. И пожалуйста, не выводите из себя Эухению!
– Чудище несуразное! – отозвалась Мона. – Не уходи. Ты украшение вечера. Что значит «не выводите из себя Эухению!»
– Когда придешь в себя, пожалуйста, позвони мне. А что, если родится мальчик? Надеюсь, ты не собираешься рисковать жизнью младенца для определения его пола?
– Он, конечно, не мальчик, глупый, – сказала Мона. – Это девочка, и я уже назвала ее Морриган. Я позвоню тебе. Ладно?
И он унесся дальше, поспешно, но совершенно бесшумно. Примерно так же спешат няни или доктора.
– Не прикасайтесь к тем бумагам, – напомнил он из кладовой дворецкого.
Мона расслабилась и глубоко вздохнула. Райен – последний взрослый, которому было предписано наблюдать за ними, насколько ей было известно. А что там о Майкле?
– Боже, ты думаешь, это правда? Эй, Мэри-Джейн, когда мы здесь закончим, пойдем наверх и посмотрим эти бумаги.
– Ох, Мона, я не знаю. Ведь он говорил о бумагах Роуан. Разве он не запретил заглядывать в них? Мона, хочешь немного сметанного соуса? Не хочешь цыплят? Это лучшие цыплята, которых я когда-либо готовила.
– Сметанный соус! Ты не говорила, что это был сметанный соус. Морриган не хочет мяса. Послушай, я имею право посмотреть эти бумаги. Если он писал это, если он оставил какие-нибудь заметки…
– Кто он?
– Лэшер. Ты знаешь, кто он. Только не говори, что бабушка не рассказывала тебе.
– Она рассказывала мне, все правильно. А ты веришь в него?
– Верить в него, куколка? Ведь он чуть не напал на меня. Я чудом не стала одной из его жертв, так же как моя мать, тетя Гиффорд и все те бедные умершие женщины из семьи Мэйфейр. Разумеется, я верю в него, почему он…
Она поймала себя на том, что указывает на сад, в направлении дерева. Нет, не следует говорить ей об этом, она поклялась Майклу никогда не рассказывать никому о похороненных там и о той другой, невинной Эмалет, которая должна была умереть, хотя никогда ничего дурного никому не сделала.
«Не ты, Морриган, ты не беспокойся, моя девочка, моя малышка!»
– Долгая история, нет времени на нее, – сказала Мона.
– Я знаю о Лэшере, – сказала Мэри-Джейн. – Знаю, что случилось. Бабушка рассказала мне. Другие не говорили прямо, что он убивал женщин. Они только сказали, что бабушка и я должны уехать в Новый Орлеан и оставаться там с кем-нибудь из родственников. Мы не послушались, но с нами ничего не случилось! Ну а ты знаешь? Мона пожала плечами и покачала головой.
– Это могло стать ужасной ошибкой, – сказала она. «Сметанный соус удивительно хорош с рисом… Почему вся эта пища белая, Морриган?
«Деревья были усыпаны яблоками, и у них была белая мякоть, и клубни, и корни, которые мы выкапывали из земли, были белыми, и это был рай». Ох, но взгляни на звезды. Был ли когда-то безупречный мир по-настоящему безупречным или каждый день возникали все новые ужасные угрозы природы и все разрушалось так, как разрушено теперь? Если ты живешь в страхе, какое значение имеет все это…»
– В чем дело, Мона? – спросила Мэри-Джейн. – Эй, перестань расстраиваться из-за этого!
– Да нет, ничего, все в порядке, – покачала головой Мона. – Я только что увидела мимолетный сон; он промелькнул передо мной как вспышка, там, в саду. У меня был потрясающий разговор с кем-то. Знаешь, Мэри-Джейн, люди должны получать воспитание, чтобы они могли понимать друг друга. Тебе ясно, что я имею в виду? Вот посмотри, прямо сейчас ты и я – мы обе – обучаем друг друга взаимопониманию. Ты улавливаешь мою мысль?
– О да, конечно, и затем ты поднимаешь трубку телефона, и звонишь мне в Фонтевро, и говоришь: «Мэри-Джейн, ты мне нужна!» И я тут же вскакиваю, бросаюсь в свой пикап, включаю зажигание – и вот я у тебя дома.
– Да, все так, я действительно именно это сейчас имею в виду; ты знаешь все обо мне, а я – о тебе. Это был счастливейший сон, который я когда-либо видела. Это было такое… такое счастливое сновидение. Мы все танцевали. Костер был такой большой, что в обычной обстановке я бы испугалась. Но в этом сновидении я была свободна, просто совершенно свободна. Мне не нужно было заботиться ни о чем. Нам нужно еще одно яблоко. Не пришельцы изобрели смерть. Это бессмысленная выдумка, но можно понять, почему все думают, что они… ну, вроде бы все зависит от перспективы, и если ты не уверен в концепции времени, если ты не понимаешь относительность времени, как понимают это сборщики урожаев или сельскохозяйственные рабочие, то, возможно, те, кто живет в райских тропиках, даже не развивают отношений такого вида, потому что для них не существует циклических времен года. Игла воткнута в ясное небо. Ты знаешь, что я имею в виду?
– О чем это ты говоришь?
– Пожалуйста, сосредоточься, Мэри-Джейн! И ты поймешь! Именно таким образом это было во сне: завоеватели изобрели смерть. Нет, теперь я понимаю: то, что они изобрели, это убийство. Это нечто совсем другое.
– Там есть целая ваза с яблоками. Тебе принести яблоко?
– Да, но позже. Я хочу подняться в комнату Роуан.
– Хорошо, но позволь мне закончить ужин, – взмолилась Мэри-Джейн. – Не ходи туда без меня. Если хочешь знать мое мнение, я сомневаюсь, имеем ли мы право вообще входить в ту комнату.
– Роуан бы не возражала, а Майкл мог бы не разрешить. Но ты знаешь, – сказала Мона, имитируя манеру Мэри-Джейн, – это не имеет значения.
Мэри-Джейн едва не свалилась со стула от смеха.
– Ты кошмарный ребенок, – сказала она. – Пошли, цыплят все равно вкуснее есть холодными.
«И мясо из моря было белое, мясо креветок, и рыбы, и устриц, и моллюсков, чисто белое. Яйца чаек были красивы, потому что были белыми снаружи, и когда вы разбивали яйцо, один золотой глаз смотрел на вас, плавая в прозрачнейшей жидкости».
– Мона?
Она стояла в дверях кладовой дворецкого. Она закрыла глаза. Она чувствовала, как Мэри-Джейн сжала ее руку.
– Нет, – вздохнув, сказала она, – это снова накатило. – Рука двинулась к животу. Мона приложила пальцы к округлившейся выпуклости, ощущая слабые движения внутри.
«Прекрасная Морриган. Волосы рыжие, как у меня». «Твои волосы такие же рыжие, как у меня, мама?» «Ты меня видишь?» «Я вижу тебя в глазах Мэри-Джейн».
– Эй, Мона, я собираюсь подставить тебе стул!
– Нет-нет, не надо. Со мной все в порядке. – Она открыла глаза. Восхитительный прилив энергии пронзил ее. Она распростерла руки и побежала через кладовую и столовую, вниз, по длинному коридору, а затем вверх по лестнице.
– Пойдем… Давай пойдем! – кричала она.
Так хорошо – бежать. Это ощущение, которое утрачиваешь в детстве, и она даже не представляла себе, как прекрасно – просто бежать, бежать и бежать вниз по Сент-Чарльз-авеню, так быстро, насколько хватало духу, с вытянутыми руками, прыгая по две ступеньки кряду. Бежать вокруг квартала лишь для того, чтобы убедиться, что можешь делать это, не останавливаясь, не задыхаясь, не опасаясь головокружения.
Мэри-Джейн мчалась следом.
Дверь в спальню была закрыта. Добрый старый Райен. Возможно, он даже запер ее на ключ.
Но нет. Мона открыла дверь. В спальне было темно. Она нашла выключатель, и висевшая под потолком люстра залила ярким светом аккуратно застеленную кровать, туалетный столик и кипу коричневых картонных коробок.
– Чем здесь так пахнет, не знаешь? – спросила Мэри-Джейн.
– Конечно знаю. Это запах Лэшера.
– Ты в этом уверена?
– Да, – кивнула Мона. – На что, тебе кажется, похож этот запах?
– Хм-м-м, он вполне приятный. Похож на тот, который вызывает у тебя желание полакомиться ирисками, или корицей, или шоколадом, или чем-нибудь в таком роде. Ух. С чего начнем? А знаешь что?
– Что? – спросила Мона, кружась над стопкой коробок.
– Люди умирали в этой комнате.
– Без шуток, Мэри-Джейн, каждый может сказать тебе такое.
– Кого ты имеешь в виду? Мэри-Бет Мэйфейр и Дейрдре и всех прочих? Я слышала все это, когда Роуан болела здесь, а Беатрис звонила, чтобы мы с бабушкой приехали в Новый Орлеан. Бабушка сама рассказала мне. Но кто-то еще умер здесь – кто-то такой, у кого был такой же запах. Ты ощущаешь этот запах? Или ты чувствуешь три запаха? Один – такой же, как у него. Другой – запах кого-то другого. А третий – запах самой смерти.
Мона стояла очень тихо, пытаясь уловить различие, но для нее все ароматы смешивались. С острой, почти утонченной болью она подумала о том, что Майкл описывал ей ту маленькую худенькую девочку, которая не была ни девочкой, ни человеком, – Эмалет. Пуля взорвалась у нее в ушах. Мона закрыла уши руками.
– Что случилось, Мона Мэйфейр?
– Боже правый, где это произошло? – спросила Мона, все еще крепко зажимая уши и зажмурив глаза.
Наконец она открыла их и взглянула прямо в сияющие голубые глаза Мэри-Джейн, стоявшей возле лампы, в тени.
Мэри-Джейн огляделась вокруг, повернув голову чуть влево, внимательно обводя взглядом комнату, а затем прошла вдоль кровати. Голова ее казалась очень круглой и маленькой. Мягкие волосы были гладко расчесаны. Она дошла до края кровати и остановилась, а когда заговорила, голос был очень низким: