домовика сколоченной. И снова в сень выскользнула.
Когда же повернула ручку во второй раз, сердце дрогнуло.
Нет, не появился за дверью ни сад, ни пруд, ни терем росский, все будто бы на своих местах осталось, но… Всё, да не всё.
Платок на зеркале багряный висел, а теперь синим сделался.
Улыбнулась Людмила, захлопнула дверь и отворила в третий раз.
Платок был там же и тот же, а вот скамейка от окна к стене переместилась.
На четвертый раз стали алыми занавески. На пятый – за окном закат разгорелся. На шестой – обнаружился на полу кот, толстый, рыжий и полосатый. Он лениво вылизывал лапу и на смех Людмилин даже ухом не повел.
В седьмой раз ей так не терпелось что-нибудь новое, еще более волшебное, увидеть, что от прыти ручка дверная чуть в ладони не осталась, и все равно к открывшейся картине Людмила оказалась не готова.
Преобразилось все.
Расстелился по каменным плитам ковер восточный, узорчатый; потолок взмыл на несколько саженей, окна вслед за ним вытянулись, и плескалась за ними ночь. Испарилась вся утварь, кроме огромной мягкой скамьи, укутанной в ткани расписные, а в печи изразцовой, невесть откуда взявшейся, за серебряной решеткой уютно потрескивало пламя.
Кот же лежал теперь на подоконнике, но вот лапу вылизывал все ту же.
Смех в горле застрял, затих, спрятался, и Людмила медленно через порог шагнула. Даже мысли у нее не возникло закрыть и открыть дверь заново.
Пожалуй, теперь комната была меньше, чем любая во дворце. Уже, теснее. Зато в высоту – можно было пять Людмил друг другу на плечи поставить, и последняя все равно бы потолка не коснулась. Но самое главное: здесь витала жизнь. Прямо чувствовалось: то не очередная пустышка, красивая и необитаемая, нет. Кто-то сидел на этой скамье, смотрел на пламя, гладил кота…
Людмила и сама бы его погладила да в окошко привычно глянула, но стоило о таком подумать, как кот вскинул морду и зашипел.
– Тоже мне недотрога, – прошептала она и, показав ему язык, к печи подошла, в горнило заглянула.
Дров не было, и плясал огонь над крошечным прозрачным камешком, словно от него и питался.
– Там чудеса, где Черномор, – тихонько повторила Людмила и распрямилась резко, ибо промчался вдруг понизу ветер, взметнул подол ее и у ног улегся.
Неслышно отворилась дверь.
Людмила к боку печному, горячему, спиной прильнула, дыхание затаила и во все глаза перед собой уставилась. Но миг за мигом пролетал, а в комнату никто так и не зашел.
Или так только казалось…
Дверь с шумом захлопнулась. Примялся ковер, как трава под сапогом, и еще раз, и еще, и еще, пока дорожка следов до скамьи не добралась, а потом вздохнул кто-то тяжело, громко, и начали появляться в воздухе… ноги в потешных широких портках да все остальное тело в рубахе прозрачной.
Последней нарисовалась борода, что удерживала на весу шапку, явно только что с головы снятую.
Шапку синюю и странную, верно, тоже волшебную. Вроде и тюрбан, какие Людмила на послах ховиренских видела, а вроде и на шелом воинский похожа, только вместо тульи опостылевшая кисточка болтается.
Черномор вздохнул еще раз, рукою шапку перехватил и без всякой заботы на скамью швырнул, а потом и сам рядышком плюхнулся. Раскинулся, пальцами за спинку мягкую зацепился, запрокинул лицо к потолку.
Затих.
Уснул ли?
Огонь печной уже не грел, обжигал, стоять недвижимо сделалось невозможным, и тогда Людмила решилась. В три шага к скамье подлетела, одним рывком до шапки дотянулась, а следующим уже на голову себе ее нахлобучила.
Не успели дернуться ни Черномор, ни борода его, а княжна уже без следа растворилась.
– Людмила! – не прокричал даже, взревел колдун, и расщепилась борода на десяток черных щупалец, и бросились они во все концы комнаты, добычу выискивая.
Но непроста оказалась шапка – да и когда это шапки-невидимки простыми бывали? – не только от глаз Людмилу сокрыла, но и ловкости ей добавила, так что увернулась она от одной плети, от другой и от следующей, и кубарём до двери крутанулась. А вот что дальше делать, не знала.
Успеется ли в сень выскользнуть, чтоб не сцапала ее борода?
– Людмила… – уже тише, спокойнее повторил Черномор и вдруг отозвал щупальца, снова на скамье раскинулся, улыбнулся, а через миг и вовсе расхохотался. – Хитрая маленькая княжна!
Людмила застыла, к стене прижавшись, ладонью ручку дверную стиснула, готовая прочь ринуться. Но отчего-то на месте осталась.
– Дыши, княжна, – все еще посмеиваясь, сказал Черномор. – И уходи без опаски, возвращайся только. Разгадала же, сколько раз дверь открыть нужно, чтобы ко мне попасть?
Она кивнула, лишь потом сообразив, что незрима.
– Семь, – не прошептала, выдохнула.
– Умница. Ступай же.
Третьего дозволения Людмила ждать не стала – ветром из комнаты вылетела и по дворцу промчалась, остановившись лишь в южном крыле перед занавесью, за которой гарем скрывался. Дышать, кажется, тоже начала только здесь. Аж пополам сложилась, так горело и перекручивалось от бега нутро.
За тканью журчали голоса наложниц, серебрился смех, даже пел кто-то – наверное, не деханскую песню, ибо прервать ее никто не спешил. И Людмила, потянувшаяся было к шапке, передумала. Так и вошла в гарем невидимкой да поплыла мимо постелей, вазонов и фонтанов к уголку облюбованному.
Но если и желала она подслушать по пути, о чем девицы шепчутся, то горько разочаровалась: речь вокруг лилась сплошь чуждая, иноземная и разноликая настолько, что неясно, как они вообще друг друга понимали.
Дамнэйт, как всегда, в шелка укутанная, сидела на своей скамье, на Людмилину глядела и хмурилась. Тепло на душе от ее беспокойства стало. Людмила улыбнулась и решила, что еще кружок по гарему сделает, любопытства ради, затем шапку за порогом снимет и вернется, успокоит деханку.
Но тут рядом с ней Велеока уселась, еще одна росская девица, беловолосая, тонкая и воздушная, которая за все дни с княжной словом не перемолвилась, только косилась на нее и нос морщила, как от запаха дурного. Людмила винила наряды, кои неизменно выбирала из кучи тряпья – сарафаны пятнистые, один другого уродливее, – однако, может, и что иное тут крылось.
Зависть? Ревность?
Не была она столь наивна, как полагали многие, и в тереме всякое замечала, разве что от Фиры лишь свет видела, а сама… сама посмела подумать…
Людмила головой тряхнула – шапка большая, для мужского чела сотворенная, мигом на глаза сползла – и прислушалась.
– …и леший с ней, – бубнила Велеока. – Разозлила, поди, колдуна, тот ее и пристукнул.
– Кто из нас не злить его? – отмахнулась Дамнэйт. – Все живой.
– А кого из нас он в покои отдельные селил? Кого Навью водил не в один мирок, а в десятки? То-то же. Где интереса много, там и ярость пуще.
– Ну а вдруг… сбежать?
Велеока фыркнула:
– Да и скатертью дорожка! А ты… неужто с нею хотела?
И тогда Дамнэйт рассмеялась, звонко, искренне, как не смеялась ни разу при Людмиле:
– Ох, не смешить! Дура быть, чтоб дворец покинуть. Что хорошего там ждать?
– А княжна твоя дура и есть. Слыхала я, как она про мужа тебе врала…
Уши горели, и Людмила, сминая шапку, руками их стиснула – облегчить жар да заглушить слова гадкие. Зачем они так? За что? Никому ведь ничего плохого ни сказать, ни сделать не успела, оттого обида только сильнее распалялась, и вот уже кипели в глазах слезы.
Людмила скорее бросилась вон, пока не разрыдалась в голос и себя не выдала, за занавеску выскользнула – будто ветер ее колыхнул – и поняла, что идти-то дальше и некуда.
Не к Черномору же, в самом-то деле!
Так и бродила она по сеням да горницам, пока остывали щеки и сохли слезы. На полатях сидела, в окна смотрела, подушки раскидывала и руки в фонтаны опускала, чтоб наблюдать, как стекают капли по незримым пальцам. Хотела крокодела отыскать, за ним походить, вдруг знакомы зверю тайные тропы, но тот будто испарился. Зато встретилась в одной из комнат троица павов с хвостами раскидными, узорными – видно, подарок еще одной наложницы.
На север Людмила не шла упрямо, но, очередную дверь распахивая, вдруг подумала: а нужен ли вообще этот север? Ежели зачарованы колдунские покои, не все ли равно, через какой ход в них попадать?
Проверить хотелось до зуда в ладонях, так что нет, семь раз кряду за ручку дергая, Людмила не к Черномору стремилась, просто любопытничала. И хмыкнула, вместо безликой безжизненной ложницы знакомую печь увидав. И кота, только нынче спящего. И спящего же на скамье Черномора.
Казалось, он как сидел перед ее уходом, так и завалился набок и в грезы уплыл, потому голова на подушке лежала, а стопы в ковре утопали. Разметались по шелку короткие темные локоны, свернулась клубком под грудью борода.
Не удержалась Людмила, через порог шагнула, уселась перед скамьей и, щеки кулаками подперев, на колдуна уставилась.
Раньше думалось, что старик почти, пусть и статный. Ну, может, как один из больших братьев, когда уж и детки подрастают и своих деток готовятся народить. А теперь, пока не вилась вокруг эта змея волосатая, пока не морщился лоб, не кривились губы, стало ясно… да молодой же совсем! Дай Явь, со средненьким Мстиславом в летах сравнялся, а тому аккурат перед свадьбой Людмилиной двадцать шесть минуло.
Или обманулась она чарами?
Фира вон говорила, что наставник ее не одну сотню зим прожил, похоже, как и жена его, и оба до сих пор прекрасны – пусть не в вечной юности, но в зрелости. А сама Людмила хотела бы вот так, ни на морщинку, не стариться? И в какой миг предпочла бы застыть: в нынешние осьмнадцать или годков через пять?
Мысли в голове ходили ленивые, тягучие, одна в другую перетекала, с третьей сливалась и новою обращалась. Людмила придремала почти, когда разомкнулись вдруг губы колдуна и голос его раздался:
– Не сбегай.
Она распрямилась, шапку нащупала, выдохнула облегченно – на месте, – потом поняла, что Черномор-то так и не открыл глаза. Неужто она такая шумная?