Всегда ли во дворце было так зябко? Всегда ли так темно?
Людмила передернула плечами, руками себя обхватила и прошла мимо очередной двери. От одной мысли открыть ее – раз, второй, третий и еще четырежды – сердце начинало стучать столь истово, что сень перед глазами расплывалась.
«Но ведь никто не заставляет тебя улетать немедля… только загляни, убедись… Может, и нет там никакого ковра».
Но Людмила знала, что он есть. Помнила. И даже не сомневалась, что, коли приподнять уголок, ковер тут же уменьшится и воспарит.
Кто б стал шутить о таком, когда от выбора ее зависят судьбы? Жизни?
Опять этот лядов выбор, но теперь точно только ее, ее собственный. Никто не придет на выручку, не даст совета, за спиной не спрячет. Людмила осталась одна. И она ведь уже решила всё, давно решила! В гарем бежала вопросы задавать, а обратно брела с ответом и дырой в груди.
«Ты хотела услышать, что выхода нет. Не ждала, что они сами помогать бросятся».
Как есть не ждала.
Дюжины дверей уж промелькнули мимо, дюжины блестящих ручек сверкнули в полумраке, а Людмила всё брела неведомо куда. Даже не к покоям своим – в какой стороне они вообще находятся? – и не к любому другому знакомому и полюбившемуся месту во дворце. Ей хотелось просто идти, но знание пыльным плащом тянулось следом, и убежать от него не получалось.
Выбор был очевиден. А значит, выбора опять не было.
Мысли носились в голове как суматошные, изгибаясь, переплетаясь, в узлы скручиваясь, и, устав от эдакой неразберихи, Людмила вскрикнула, топнула ногой и, не оставив себе ни мгновения на раздумья, распахнула первую попавшуюся дверь.
Тонкая створка от напора скрипнула и покосилась, и Людмила, захлопнув ее, снова за ручку дернула. И снова. И снова.
Каморка сменилась утренней светлицей. Светлица – горницей ночной. На третий раз вспыхнуло в очаге пламя. На четвертый – спрыгнул с подоконника кот. Пятый и шестой Людмила не запомнила – так последнего страшилась. И наконец предстали пред ней покои Черномора.
И ковер огромный, от порога до скамьи, червленый, узорчатый, но если прежде Людмила в узор не вглядывалась, то теперь видела, что то в самом деле золотые волны и кольца. И клятые кисточки на углах, куда без них.
Черномора в ложнице не было, и от разочарования и облегчения задрожали пальцы. Людмила встряхнула ладонями, о сарафан их обтерла и, прежде чем шагнуть вперед, зачем-то вынула из-за пояса краденый кинжал.
«Неужто осмелишься?»
Она шикнула сама на себя, отчего умывавшийся посреди комнаты кот вскинул недовольную морду, и переступила порог.
Покои ничуть не изменились с того самого дня, когда Людмила попала сюда впервые. И пахло здесь точно так же: дымом и фруктами, деревом и табаком. Казалось даже, что стоит прислушаться, и зажурчат в воздухе их с Черномором вечерние беседы: о мечтах и горестях, о прошлом и грядущем, о вечном и мимолетном.
Людмила вздохнула и медленно прошла к узкой стороне ковра. Кот проследил за ней мрачным взглядом и не шелохнулся.
– Кыш. – Людмила взмахнула рукой, кот зевнул и, завалившись на бок, растянулся в длинную мохнатую корчагу. – Ну как знаешь.
В следующий миг она присела и двумя пальцами поддела край ковра, толком не понимая, чего ждать. Потому вскрикнула и отшатнулась, когда пол в ответ накренился и затрясся, а ковер взмыл вверх на добрый аршин и на глазах начал ужиматься.
Воспаривший кот с грозным мявком сиганул на скамью.
– Не думал, что отважишься, – раздался знакомый голос, пока Людмила силилась прийти в себя, и она подскочила.
Завертелась на месте, сначала быстро, потом еле-еле, выставив перед собой руку с клинком и вглядываясь в углы, как будто и впрямь надеялась различить в сумраке невидимку. Как будто и впрямь дерзнула бы на него напасть.
Ковер меж тем усох до размеров скатерти, да так и застыл посреди ложницы, покачиваясь, точно лодочка на волнах.
– Покажись! – велела Людмила и крутанулась к двери, откуда донесся тихий смешок.
– Такая грозная. Прям поленица[20]. – Но тут же голос зазвучал уже у окна: – И что же дальше станешь делать? Убьешь меня?
– Может… – Горло перехватило, и Людмила прокашлялась, прежде чем закончить: – Может, и убью.
– Надо же. – Теперь казалось, что Черномор на тысячу частей распался и говорил сразу во всех углах. – А я ведь надеялся. Верил.
– Во что?
– В тебя. В нас.
– Мы – это глупость. Я пленница, ты господин. И не будет иначе, ежели мы оба из этой клети не выберемся.
Людмила все поворачивалась и поворачивалась по кругу, что мельница, и руку не опускала, хотя та уже тряслась от усталости.
– Так ты с собой меня зовешь? – вновь развеселился Черномор, но проскользнуло в его голосе и еще что-то. Темное. Злое. – В палаты княжьи приведешь, папеньке да братьям представишь? И муженьку заодно.
– Зачем ты так…
– Я?! Я зачем? Знаешь, я всё гадал, когда девицы тебе про ковер расскажут, а они молчали. Пришлось подтолкнуть, припугнуть. Но вот наивный я дурак, верил же, что меня выберешь, что пойдешь на жертвы.
– Я бы не пожертвовала жизнью чужой! – закричала Людмила. – Зугур убьют, если прогонишь!
– А кто сказал, что не позабочусь я о них? Что прямо в пекло брошу, а не подыщу каждой местечко потеплее?
Она вдохнула резко, до слез, и руку с кинжалом начала опускать, но тут же снова вскинула.
– Ты играешь мной. За поводья дергаешь!
– Я учу тебя выбирать. Чтоб сама решала, чего желаешь. Чтоб не шла замуж за первого встречного.
– Я сама его выбрала. – Прозвучало жалко, глухо. – Сама.
– Ой ли? Сама взяла и ткнула пальцем в того, кто не увезет тебя далеко от дома, в край чужой и незнакомый. Экий подвиг.
Теперь Черномор будто под потолком завис, и слова его, падая сверху, по макушке стучали молоточками.
– Но я… хочу странствовать. Хочу весь свет посмотреть.
– Хочешь, но боишься.
– Ты не знаешь меня.
– А ты себя знаешь? Сама-то верила, что придешь сюда, что ковер поднимешь? Сколько дверей тебе по пути попалось? Две дюжины? Три? Возле скольких ты замирала, едва дыша?
– Ты… ты… – Рыданья, сдавливавшие грудь, сменились пыхтением возмущенным. – Ты шел за мной?
Черномор рассмеялся:
– Ты так забавно топала ногами. – Но тут же посерьезнел вновь: – Решайся же. Сбежишь – и я тебя настигну.
– И в чем тут выбор?
– Выбор последствий.
Людмила вскрикнула, затрясла головой:
– Ты нарочно путаешь меня, мешаешь думать! Нарочно заставляешь то ненавидеть, то… – Она осеклась.
– То… что? – шепнул Черномор, почти касаясь ее уха, стоя за спиной, и потому Людмила шагнула вперед.
Прочь.
– Сдается мне, ты так жаждешь огня, что сам его разводишь… – И беззвучно охнула, когда кинжал, который она так и не опустила, вошел в живую плоть.
– В самое сердце.
Воздух вокруг рукояти задрожал, и из мутной мерцающей дымки медленно проступила сначала нагая, пронзенная клинком грудь, по которой медленно стекали ручейки крови, а затем и весь Черномор. В одной руке он держал сдернутую с головы шапку-невидимку, второй удивленно трогал багровый камень в навершии кинжала. Закинутая на плечо борода свисала до пола бесполезной тряпкой.
Почему она не помешала? Почему ничего не сделала?
– Сердце… выше, – выдохнула Людмила, отступая. – А ты… бессмертен.
– Но ранить меня можно. Тем паче словом. – Черномор поднял взгляд и покачнулся. – Ты…
А потом рухнул на скамью.
– Я не убила тебя. – Обомлев, Людмила наблюдала, как сходят краски с его лица, как стекленеют глаза и белеют губы. – Не убила же?
– Прости, любимая, но нет.
Любимая.
Людмила всхлипнула и отскочила еще дальше.
– Я выбираю свободу, – пролепетала и, подтянув к себе ковер, плюхнулась на него животом.
– Изящно, – хмыкнул совсем бесцветный Черномор и наконец одним рывком выдернул кинжал из раны. – Ты выбрала погоню.
Но встать сразу не смог, а Людмила меж тем, вцепившись в передние кисточки, потянула их в сторону окна. Створки его сами собой распахнулись, едва ковер приблизился, по глазам хлестнул ветер, и душа в пятки ухнула.
А дальше были только ужас и восторг, облака и горы, луна и неутомимая мысль: «Я не убила его. Не убила. Боги, спасибо, что я его не убила».
Глава III
Когда Фире не было и шести, в замке появилась безглазая старуха. Кто такова и откуда принесли ее ветры, уже позабылось, зато помнилось, как тянулись к ее каморке слуги и господа, а выходя, крестились и плакали.
Фира слепую побаивалась и ночами с криком просыпалась от одного и того же кошмара: белый скрюченный палец манил ее во тьму, где ждала старуха в алом саване; она улыбалась беззубым ртом, а после сдергивала с лица повязку, и из бездонно-черных глазниц на Фиру бросались змеи. Полчища змей.
– Ты проклята, тринадцатое дитя, – шипел неведомый голос в тех снах, и кто-то скулил так тонко и жалобно, что сердце рвалось на куски.
Летели дни, челядь шепталась, что чужеземка ведает все обо всех, ибо на землю Творцом послана: славить имя его, нести слово его, множить паству его.
Месяц спустя отец велел ее повесить и сжечь.
– Я властитель сих земель и не слышу Творца, – сказал он старшему принцу Изайе. – И она не слышит.
– Но она столько знает…
– Ведьма. – Отец сплюнул. – Запомни, сын: голоса в голове всегда от лукавого, даже если порой говорят тебе правду.
Изайя важно кивнул, а Фира, прятавшаяся за тронным балдахином, подумала, что она, похоже, не ведьма, поскольку не слышит голосов. Во сне не считается! Значит, напрасно тычут в нее пальцами, напрасно розгами секут, поносят напрасно.
На казнь ее не взяли – Фарлаф ходил и сказал, что кинул в повешенную огрызком яблока и попал прямо в пустой глаз, – а кошмары со временем развеялись, сменившись другими. И долгие годы Фира о том не вспоминала, пока всё ж не проникли в ее голову чужие голоса. Сначала один, который скрепя сердце можно было счесть за собственный, но со вторым так уже не получалось.