— Так старика зовут каким-то Тарасом, а не читальней.
— А теперь будет «читальней». Разве не заслужил? Пятьдесят лет вкалывал.
Первыми любителями чтения оказались директор, инженер и трое молодых людей забубенного вида. Они сбросили со старика газеты, разложили на нем водку, селедку и стаканы. Старик восторженно созерцал родной цех и бормотал: — Вот оно главное, самое родное!
— Я всегда говорил, ему тут самое место. Чего дома раскисать? А тут на всем готовом, — разливая стаканы, заметил директор. — Миша, режь селедку.
— Прям на нем, что ли?
— А где ж еще? Здесь готов и стол и дом.
Пока Миша резал селедку, Раздавакин, не торопясь, вытащил из тайника жбан с гудроном и вылил на директора, превратив его в некую мумию. Миша прошептал: — Начинается. Пиявкин стукнул его гирей по голове, пока вытаскивал любимую книгу, и друзья направились в ночь.
Куклы
У Федора Иваныча, кочегара, был только один друг — клоун Петрушка. Бог знает, что могло свести столь разных людей — черномазого, в саже и копоти (он и умывался-то машинным маслом) кочегара и чистенького, в бантах и лентах, клоуна. (Для разъяснения надо бы почитать трактат Цицерона «О дружбе». Известно, что во времена сего великого философа развелось много кочегаров и клоунов, и он безусловно дал бы дельный совет.)Замечание относится к Федор Иванычу, поскольку он был великий книголюб — иногда увлечется Марком Аврелием или Сенекой да и забудет накидать в топку угля, хоть и получал неоднократные выговоры от машиниста. «Дурак, — ворчал он про себя, — тоже поставили поездом командовать. Голову отдаю на отсечение, он не только Гегеля, но и Гоголя не читал.» Терпеть не мог людей неначитанных, только Петрушке прощал: «А ты попробуй, повертись полдня на окаянной трапеции, а на закуску кольца полови, как мышь.» На вопрос, почему это мышь должна ловить кольца сопел, но никогда не отвечал. Однажды лишь отделался репликой: «Я человек бывалый. Вон Петрушка не даст соврать, однажды видел в цирке двухступенчатого кота.» И настолько велик был его авторитет, что слушатели почтительно молчали, некоторые даже шапки снимали.
Петрушка только молчал, кивая головой на всю несусветь, что нес Федор Иваныч. Человек непростой, начитанный, с такими лучше язык откусить, чем в споры вступать. Сам же в дураках и останешься.
Любил и уважал Федор Иваныч Петрушку донельзя. «Вишь какой человек, большую должность занимает, разодет, что твой… ризопрах (Федор Иваныч любил щеголеватые словечки, бог его знает, откуда и набирал), а дружбой с простым кочегаром (при этом он гордо смотрел в зеркало) не брезгует».
Случился как-то раз день рождения у Петрушки. Федор Иваныч ночь не спал, голову
ломал, соображая, чтобы подарить любимому другу. И посоветоваться не с кем — с женой он развелся, но об этом разговор особый. Встал поутру, побродил, и попалась ему ржавая водосточная труба. Возился он с ней целый день, наконец приладил три колена в виде буквы «П», очистил, отдраил и покрыл желтой масляной краской. Загляденье!
Потом пошел с праздничной физиономией в цирк и торжественно надел водосточную букву «П» на шею Петрушке. Застыло мрачное молчание. «Новый номер готовите»? — поинтересовался директор. «Не-не-не знаю. А что это, Федор Иваныч»? «Это подарок ко дню рождения, Петруша. Магазины обходил, там так, ермолда одна. А это… полюбуйся. В цирке может и не пригодится, хотя я думаю, такая вещь всюду место найдет, а в метро там или в церкви — первейший инструмент». «Это как понимать, Федор Иваныч»? «Ну, скажем, заходишь ты в метро — там битком набито — и кричишь: „Особый вход баккалавру! Тороплюсь на конференцию!“ Ну собьешь трубой пару старух — их ведь там как килек в бочке — не ты так кто другой». «Ну а в церкви»? «Тут дело особое, почет особый. Служба прерывается, священник возглашает: „Братие! Ныне к нам явился человек с трубой, человек эвхаристический! Во имя Господа, подайте ему от скудости вашей“!» «Ну и уйдешь из церкви с полным кульком продуктов». Циркачи смущенно переминались «А помнишь, Федор Иваныч, я тебе свисток подарил», — робко напомнил Петрушка. «Как не помнить! Понимаете, товарищи циркачи, машинист наш чуть что любит храпока давать. До аварии раз десять не дошло Однажды въехал на запасную станцию и трое суток продрых. Пассажиры уже решили, в укрытие, мол, поставили, война началась. Как я ему свистнул в ухо — пронзительный такой свисток, страсть, так он мигом в чувство пришел. За жабу решил ему отомстить», «За какую жабу»?
«Надо вам сказать, ребята, человек я компанейский, дружелюбный. Это еще до Петрушки было. Прихожу раз на работу, ну там уголек разгребаю, смотрю, что-то шевелится возле топки. Может, думаю, саламандра ко мне пожаловала. Такое часто случается при нашей работе». «А что такое саламандра, Федор Иваныч»? «Брема читать надо», — как всегда небрежно бросил начитанный Федор Иваныч. «Так вот, она шевелится и похрипывает, я подумал нечисть какая, хотел лопатой огреть. А потом смотрю — жаба. И красавица какая — ну просто сил нет! Брыластая да бородавчатая, а глаза смотрят грустно-грустно — не обижай, мол, меня, я к тебе погреться пришла». «Так они в болоте живут, разве им холодно бывает»? «Почитай Плиния Старшего, у него таких случаев много описано. Ах да, я и забыл, ты насчет книг того… чистая кувалда». Ну так вот. Погладил я жабу и назвал ее ради красоты и особого величия «императором Клавдием». Но тут доходяга машинист ко мне прицепился с насмешками да прибаутками. Главное — видный был бы человек, а то ростом с мою жабу и весь в бородовках. Ну зачем машинисту бородавки, я вас спрашиваю? На такой вопрос и Платон не ответит. Чуть что, бежит по коридору и орет: «полюбуйтесь, Федор Иваныч свою Клавку кормить пошел». Это я, значит, ставил Клавдию блюдце молока. «А как она в постели, — шутил помощник, — ничего, а»? «Из-за того и с женой развелся», — издевался машинист.
«И надо же! Недаром говорят, черт раз в тридцать лет слово правды сказывает». «А что, — вмешался Петрушка, — хорошо ей было смотреть, как ты домой идешь с жабой на голове. Привычка у нее такая завелась: Федор Иваныч с работы, а она ему на шапку вспрыгнет и домой с ним возвращается. Первый раз жена хлоп в обморок. Потом ласково так к нему: ну чего тебе щенка не завести, тварь добрая, полезная, а то страхолюдь какую притащил». Сама ты страхолюдь, закричал Федор Иваныч, давай, заводи своих щенят да поросят!
«Нет, Петрушка, не совсем так оно было. Надо сказать, жена моя была белошвейкой и часто брала заказы на наряды для кукол. Ну это как кто соображает, а на мой взгляд более коварных и злобных существ и на свете-то нет. Так и норовят какую-нибудь гадость сделать. Меня-то они избегали — лопаты моей боялись. А вот чтобы скинуть банку варенья на голову или обсыпать дустом, или иголку а одно место воткнуть, или будильник под ухо на три утра завести — первейший народец. А так — тихони. Чинно сидят вокруг зеркала — наряды примеряют. Одна другую мазнет губной помадой или ущипнет — так это баловство. Кукла сидит против зеркала, глаза пялит, любуется, значит, собой. А жена тоже не дура, сядет рядом, и сама глаза пялит. Оторвать их от этого занятия — ни в жисть. Попроси жену в магазин сходить — будто и не слышит. Посидят часиков пять у зеркала и сваляться на пол. Продрыхнут еще часиков пять, усядутся и пойдет тарабарщина: лоскутки да ленты, нитки да иголки, вопли да визги».
«Постой, Федор Иваныч, ты ведь о куклах рассказываешь, то есть о тварях бессловесных. Как же они банки с вареньем скидывают, вопят да визжат»? «Ах ты куриная твоя голова! Ты что ж, думаешь одна только форма жизни существует? Вот шляется по свету цирковой парикмахер, сапогами гремит и на том промысел Божий и кончается? Да ты почитай хотя бы Фому Аквинского…А впрочем ладно…»
«Да ты не возражай, Степан, — начал директор. — Помнишь, с соседней крыши голый пупсик свалился, мальчонку едва не пришиб». «Ну что ж, случай и больше ничего».
«А у них голова трухой набита, — проворчал Федор Иваныч, — чуть в трухе дырка — случай и больше ничего. Это как горбатый Леха на верблюде ездил». Какой еще верблюд? — возмущался он. Верблюдов в зоопарках содержат на государственный счет. А это кобыла и больше ничего. Так. На чем я остановился? Жена пыталась приучить кукол к своей еде. Конфеты им не давала — вредно, пирожным могут платье запачкать, зато кислой капусты, свеклы да редьки — здрасьте-пожалста. Представьте: нарядная, белая, румяная кукла, а вся рожа измазана свеклой. Уж я ей говорил: что ж ты барышень своих как чумичек кормишь? Отстань, говорит, от процесса усваивания витаминов. Я уже упоминал, злее существ чем куклы не найти. А лицемерки какие! Подсластятся к хозяйке за ее редьку, целуются, благодарят, а сами норовят булавкой побольней уколоть, белые туфли гуталином разукрасить или платье разрезать. Устроят какую-нибудь каверзу, рассядутся в кружок и давай рассуждать про женихов. И все в таком роде: один лысый да при одной ноге, у другого один глаз, зато стеклянный, третий похож на лотошника во фраке. Порядочно доставалось мужскому полу, да и женскому не сладко было. Только заметил я, что куклы стали по ночам в кружок собираться да шептаться втихомолку. Поначалу, как водится, про бархатцы да шелковинки, а потом, сдушаю, другая тема у них наметилась: про суровые нитки, узелки да про гудрон. Задумали они сеть мастерить да карасей ловить — уж больно им приелись редька со свелой. Жена возражала, спорила, да потом согласилась. Будет к меня трудовой коллектив кукол рыбачек.
«Только заметил я, товарищи, чем больше палец выпрямить хочешь, тем кривей он выходит. Собрался утром на работу, в доме необычная тишина, только а середине комнаты неподвижный тюк лежит, едва-едва вздрагивает Потрогал — весь липкий, в гудроне. Я обомлел, остолбенел, а тут на меня орава кукол посыпалась. Марш на работу!» Что это — закричал я. А будешь орать да скандалить, мы из тебя еще и не такого карася сварганим. Что с нами будет? Мы ведь мертвые. Нас мастерят для утехи хорошеньких девочек, которых нам ох как приятно мучить. Я не слушал их белиберду, схватил и