пструменты, разрезал отверстие для рта — вроде дышит. Отвез ее в больницу. Врачи — в обморок. Никогда им не приходилось вилеть столь тшательно, столь ажурно прошитую телесную ткань. Ну, а потом что было? Что было? Похоронили, вот и вся недолга. «Терпеть не могу редьки да свеклы, — вздонул Петрушка, — недавно, на моих глазах парнишка на свекле въехал под трамвай. А ну их к бесам эти витамины»!
«Если честно сказать, дела эти не разбери поймешь и никто на свете их не разумеет. Это корневые слова, — значительно подняв палец, произнес цирковой кукловод. — Вот у меня кукла Светка уселась посеред мостовой и ревет. А как туда попала — ни она, да и никто кругом не знает. Вот Федор Иваныч человек ученый, а наверняка и он жизни от смерти не отличит. Потому — величие премудрости. Корневые слова! Иногда кажется человек живой — а он мертвец мертвецом. Во время войны многое сказывали про всякие такие дела. Положишь куклу в ящик, а она глядь на заборе ногами дрыгает. Скажут, забыл. А если ты ее в муслиновое платье нарядил, а она на представление является в шелковом? Опять забыл. Что же получается? Вся жизнь из одних „забытьев“ складывается? Или вот, задумал я на детском утреннике „Василия Теркина“ ставить. Все хорошо, детвора собралась, кукол собрали, Теркина нету. А как без него прикажете героя играть? Обыскались, залезли даже в дровяной склад. Нету Теркина. Решили заменить спектакль, поставить „Сказку о тыбаке и рыбке“, хотя ребятам она порядком надоела, Только я заныл „Смилуйся, государыня рыбка“, из глубин морских раздалось: „Поллитра кинешь, может и смилуюсь“. И выплывает Теркин в тельняшке, напевает на гармони: „Одесса, мама, жемчужина у моря“. Ребята веселятся, спектакль сорван».
Федор Иваныч вздохул да и поплелся на работу. Из-за всей этой суматохи забыл, налил он молока в блюдце Клавдию или нет. Меланхолия пришла к нему: что с людьми жить, что куклами — одна маята, каверзы одни, либо гадости. Ну что куклам плохо жилось? Первеющие модницы, а насчет жратвы — ну повздорит баба свои глупости, не убивать же за это человека. Правда, злость в куклах сидит, ох злость. И откудова она берется — поди разбери. А в людях? Человек вроде хороший, а такую несуразицу про тебя наплетет, такие гадости порасскажет, что потом поглядишь в зеркало — я или не я. Опять же куклы. Просились они на свет Божий? Мало их кроили да сшивали, от одного мастера к другому кидали? А потом: лежи себе на складе, жди, пока тебя хорошая девочка купит. А достанешься злыдне, уродине? Или, не дай Бог, прирожденной училке? Так она часами будет свою азбуку повторять, пока не посинеет. Очень она кукле нужна, эта азбука! А потом она, училка, рот разворотит, да как заревет свое «до-ре-ми…» аж трамваи с рельсов посшибает, не то что кукол.
Задумался Федор Иваныч о вещах философских. Что не говори, а высшее творение не может не сотворить чуть пониже. Хорош был бы Петрушка, если бы вместо своих пестрых лохмотьев да погремушек напялил золотой фрак или, скажем, форму пожарника. Чувствую я, Федор Иваныч, что все должно быть при деле, в гармонии. Взыскует душа прорядка. Но не той пародии на порядок, который, показухи ради, всобачивается сверху, клыками. При таком порядке только и сделаешь из людей, что измученных скоморохов. Нет, порядок должен быть, как в идеально выточенных китайских шарах, вставленных один в другой.
Заболтался я, а Клавдий-то голодный. Еще может обидели его, бедолагу. Залез Федор Иваныч в кочегарку, кличет, кличет, а в ответ мрачное угольное молчание. Долго рыскал любимца своего. Думал, думал, да и пошел по болоту искать пропащего «императора Клавдия»
Робинзон
Я редко заглядываю в почтовый ящик, но этим вечером все таки раскрыл его — захотелось чего-нибудь почитать перед сном. Читаю я плохо, разучился за ненадобностью и газеты обычно долго тискаю обеими ладонями — мне нравится шелестящий, наглый, успокоительный треск новостей (как-будто после троянской войны случилась какая-то новость). На сей раз мне повезло — попалась квитанция и я заранее предвкушал наслаждение в теплой постели. Квитанции я с трудом разбираю, легче поддаются расшифровке приветливые, пьянящие тексты. Правда, о чем может быть квитанция? Никаких коммунальных платежей я не платил, а власти предержащие предупредил заранее через своего агента, что платить нечем и не будет чем, пока не ограблю пивную напротив. Ответ в высшей степени легкомысленный: напротив собираются строить детский сад, агента у меня сроду не было, хотя я, по дороге в аптеку стал перед каким-то пьяным на колени и спросил тяжело ли ему живется? Он сказал, что легко, но если я отдам ему ботинки под залог Эйфелевой башни…Ботинки я отдал, но все же сомневаюсь, агент он или нет. Мой единственный друг сказал, что я поступил с присущей мнепустобрехостью. Зовут этого друга то ли Чома, то ли Фуфлик, приехал он из Алтая или из Парагвая — в географии я слабоват — ненароком позвонил в мою квартиру, спросил Сергей Иваныча, поставил чемодан в углу, просидел, понурив голову, часа два: я знаю, потому что успел покататься на метро, полюбоваться новым памятником Церетели, зашел в музей покинутых родственников, потом в заброшенный, но красивый пустой курятник, вернулся и застал его в той же позе. Однако заболтался…
Не подождать ли нового друга, радостей у него мало, а тут квитанция. К черту, я эгоист, в конце концов. Электричество власти отключили, но у меня есть свечка. Кстати, а как меня-то зовут? Точно не Сергей Иванычем. Ладно, с этим потом. Полночи шарил свечку, нашел письмо. Главное, даже спичек нет. Позвонил в соседнюю квартиру: «Степанида Матвевна, у вас…» «Хорошее ведро с известкой для тебя найдется, чума тебя пощекочи! Участковый аж заплакал, с горя два чайника чаю выхлестал, окромя поллитровки, всё тебя поджидал! Убийца, говорит, форменный. Вон, скорая его увезла!» Пока она излагала судьбу участкового, стянул у ней спички, пообещал подарить Фуфлика (нового друга) и был таков.
Дома постелил на кровать новые простыни (событие всё таки), взял в одну руку квитанцию, в другую коробок спичек и задумался. Процесс мышления мне несвойствен, да я и так давно все продумал, так что решительно ничего не мешало развернуть квитанцию. Но тут пришли в голову строки: «…на этот след голой ступни на морском песке я не променял бы золотых стен своего грота.» Откуда это? Часа три мучительно вспоминал, зажигая для развлечения спички, потом озарило: ведь это Сент-Джон Перс «Образы Крузо». Надо предварить странное сие замечание: у читателя могло возникнуть впечатление, что я субъект опустившийся, малограмотный, балансирующий на канате социальной опасности…стоп! К чему нелепые оправдания? Я есть я, нравится это кому-то или нет. Да, читал когда-то «Робинзона Крузо» и Сент-Джон Перса читал, а теперь сжег из-за пустяков массу спичек, а важную квитанцию оставил втуне. Так. И что такое втуне? Может, в туннеле? Как я мог оставить квитанцию в туннеле, когда вот она. Может, подождать нового друга, чтоб помог разобраться. Но ведь я его подарил Степаниде Матвевне, все одно как в милицию сдал! Горюет, поди, бедолага. Ну ничего, отдохнет там на нарах, отожрется, а то худой как спичка. Или только хотел подарить? Помоги мне святой Варсонофий, про квитанцию и думать забыл. Вот она, кстати: «Просим ослобонить фатеру поелику.» Боже ты мой, из-за такой ерунды последние спички сжег! Хотя… квитанция наверняка шифрованная. «Ослобонить» — явно прочитывается слово «осел». Причем тут осел? Я видел-то его в кинофильме лет пятнадцать тому. А сколько мне лет? Ладно, кто-нибудь поздравит с днем рождения, вот и узнаю. А кто поздравит? Родных у меня нет. Сегодня был в «музее покинутых родственников», вот бы поискать. А может имеется в виду «Осло», столица Норвегии? А «поелику»? Тут явно прощупывается «ель». В Норвегии кажется из елок что-то готовят, пароходы или спички. Дались мне эти спички! Надо бы узнать у «нового друга». «Чома», — позвал я. Тихо. Кажется я подарил его этой стерве, Степаниде. Сейчас верно где-нибудь слезьми обливается на лесоповале. Сволочь я все таки. Ладно, что было, то чем-то там поросло. Нет, «поелику» определенно напоминает фамилию. Может, мою? Или моего отца? В квитанции сказано «фатера». А кем он был? Господи, так ведь участковым. Помнится, вместо погремушки пистолет мне совал в колыбельку.
Задремал я в многоэтажных воспоминаниях и заснул. Проснулся — в ногах постели сидит новый друг. Молчит, сопит задумчиво. Тебя уже отпустили, Чома? Угу, говорит: «Вчерась, как ты меня сдал Степаниде, у ней участковый сидел, чай пил. Меня как увидел, вызвал скорую, себя велел в больницу доставить, а меня на лесоповал, за вас принять изволил, Сергей Иваныч.»
Я закутался в одеяло поплотней: «Холодно там, на лесоповале? Белки прыгают, елки падают.»
«Ничего такого не видал. Выдали мне сумку с пивом, велели нести на черный ход. Там, мол, конференция происходит.»
«Да уж без черного хода странно как-то…»
«Иду себе, иду, заплутался совсем, встречает меня однорукий погорелец: „Трофим Трофимыч, Бог тебя послал, дай хоть пивом пожар потушу.“ Ловко так пиво одной рукой открывает, кусты поливает. „А меня Трофим Трофимычем зовут.“»
«Ладно, Чома. Степанида на радостях в церковь пошла?»
«По профессии я летчик-космонавт. Сейчас вагоны разгружаю. Вот сейчас к вам, Сергей Иваныч, зашел будучи дружен домами. Думал, помер дедушка. А вы молодцом из себя. А Степанида точно в церковь наклеилась, новый ватник нацепила весь в бисерах да в лентах. А тут ей премию дали за мою, значит, поимку, я ведь космонавт-рецидивист, но судьба-злодейка не по ихнему рассудила. Пошла салфетки покупать.»
Скучно стало и я заснул. Проснулся, глаза протер, вижу Чома по стенам картинки приколачивает. «Чома, — говорю, — меня тут в Осло, в Норвегию вызывают, вон квитанция лежит, так ты мне напоследок почитай „Робинзона Крузо“. Читать небось умеешь?»
«Как не уметь. На лесоповале сам полковник обучал. Только он глухонемых. Ну меня и зачислили, с виду я как есть глухонемой. Только что читать будем, Сергей Иваныч? Книжек у вас кажись не водится.»