— А ваши теперешние взгляды?
— Теперешние такие. Пока не появятся ученые поумнее нас с вами, которые помимо генетических факторов и теории будут уделять должное внимание самим людям… Хотя, вероятно, это будет еще не скоро. В общем, пациентов надо уважать, прислушиваться к тому, что они говорят. Это хотя бы… хотя бы цивилизованно.
— Прежде чем я вручу вам записи, в которых присутствует ваш отец, пообещайте мне одну вещь.
— Какую такую вещь?
— Обещайте больше не стыдиться своей книги. Там действительно есть недостатки, но по большому счету она стала настоящим прорывом, откровением.
И опять я почувствовал жжение в глазах. Но голос мой не дрогнул:
— Обещаю.
— Ладно. Пойдемте со мной.
Мы пересекли холл, дальше пошли наверх и по длинному коридору. Он отпер дверь спальни, включил свет. Там было полно светильников без лампочек, и посуды: блюдечек, тарелочек, чашек. Из углового шкафа Перейра вытащил и протянул мне синюю папку.
— Здесь восемнадцатый год, вторая половина. Я был тогда командиром роты. Тот фрагмент, где про вашего отца, я пометил маркером. Но если хотите, можете читать все.
— Спасибо.
— И вот что. Забирайте папку в свою комнату. А поговорить обо всем сможем утром. Вам — спокойной ночи.
Он протянул мне руку, видимо, хотел из жалости погладить меня по плечу, но я этот порыв проигнорировал, устремившись к двери. От нее — быстрее к лесенке. И вот я уже в своем убежище. Сразу бросился к окну, рывком распахнул ставни, впуская ночь, и несколько секунд вслушивался в отдаленный шепот волн в calanque.
Надев очки, зажег лампу и открыл папку. Начал с первой страницы, рассудив, что так будет проще понять, что тогда происходило. Но совсем скоро я, как первоклашка, которому не терпится получить булочку с глазурью, перескочил на строки, отчеркнутые маркером. И вот что прочел.
18 сентября. Мы около П. Почти там же, где начинали три года назад, в 1915-м. Неделя в резерве, потом снова на передовую. Я скучаю по ребятам из первой роты. А с этими не знаком. Хорошие новости — война идет к финалу. Если нас не прикончат в ближайшие несколько недель, отправимся по домам.
В нынешней моей роте контингент слабоват. Много новобранцев, рахитичных, с цыплячьей грудью, типичные англичане. Приходится и письма проверять. Поразительно. Даже добровольцы из Китченеровской армии, безоговорочно верившие поначалу в скорую победу, даже эти бывалые солдаты, чудом оставшиеся в живых, до сих пор нарушают секретность. Перечисляют названия городов и деревень, через которые мы идем, выкладывают даже названия армейских подразделений. Вымарываю эти безобразия восковыми цветными карандашами, но в моей патронной сумке полно писем, которые вообще нельзя отсылать. Некоторые парни слишком устали и себя не контролируют, прямо лепят то, что, мягко говоря, не положено.
Пришли сообщения, что когда вмешались танки, дела на фронте пошли лучше. Ну а мы все еще торчим тут, в старых, вырытых не нами окопах. Блиндаж мне попался дрянной, крыша течет, полно крыс.
На рассвете провел учения. Сказал своим парням, чтобы были готовы — через несколько дней приступим к атаке. Слушали вяло.
19 сентября. Немцы сегодня стреляют и стреляют. Проволочные заграждения невозможно доделать. Видел лиса: рыжий метил землю под расщепленным снарядом деревом.
20 сентября. Натягиваем проволоку под обстрелами. Уогстаф где-то добыл гранат. Читаю Анри Бергсона, «Материя и память». Весьма увлекательная вещь.
Написал Франсуазе. Не идет у меня из головы, хотя девочке всего восемнадцать. Есть в ней какая-то особая прелесть. Чарующая девичья невинность, а мне опостылели доступные роковые хищницы.
21 сентября. Тянем проволоку, обстрелы. Ребята взбудоражены предстоящей атакой. Чтобы чем-то их занять, решил устроить вылазку на нейтральную полосу. Выбрал для разведгруппы вроде бы самых надежных. Тех, кто давно воюет. Хьюджс, Боукер, Роу и Хендрикс. Хендрикс до войны был портным, с пятнадцатого года на фронте. Дослужился только до капрала, мог бы и повыше прыгнуть, но ему это ни к чему, допекла парня война.
22 сентября. Операция прошла удачно. Подошли так близко к линии противника, что слышали, как немчики разговаривают. Даже голос не понижают, совсем обнаглели. Роу хотел было одного захватить, но Хендрикс выдал ему пару ласковых, крепко припечатал. Когда возвращались, несколько раз оказались в воронках от снарядов, все перепачкались в липкой грязи. Вонь ужасная. Страшно подумать, через что мы там перелезали, пока карабкались.
23 сентября
Натягиваем проволоку. Стреляют.
24 сентября
Уогстаф поднял нас ночью. Хендрикс выстрелил себе в голову. Умышленное членовредительство. Самострел. Мы на передовой, и военная полиция как нарочно неподалеку. (Раз они здесь, значит, действительно скоро заварится каша.) Полиция есть, а поста оказания первой помощи нет. До эвакуационного пункта целая миля. И ни одного санитара поблизости. Хаос.
Ходил на переговоры с медиками. Сказали, что Хендрикса обязательно надо спасти — чтобы потом отдать его под трибунал. Сказал им, что это безумие, пусть дадут человеку умереть. В ответ: приказ батальонного командования не обсуждается. Начальство обязали всячески поддерживать «боевой дух» и пресекать то, что идет вразрез с уставом. Загоняя немцев назад в Германию, солдат еще азартнее должен пускать кровь. Всемилостивый Боже.
Пошел искать его вдоль наших позиций. Нашел. Лежит на носилках. Половина лица разворочена. Еще и в грудь ранен, оттого что заело ручной пулемет. Боль, дикая боль. Я так долго собачился с медиками, орал, что-то доказывал, что по неосторожности выдал себя. Они поняли, что на гражданке я был врачом. Из батальонного штаба пришла телефонограмма: мне как бойцу «с медицинским уклоном» приказано сопровождать «подсудимого» (теперь его только так называли) сначала в эвакуационный пункт, потом, надо полагать, в госпиталь. Командиром роты оставил Уэйтса. Он сможет повести ребят в атаку, если я не успею вернуться к началу.
Мы вернулись из траншеи в окопный лабиринт. Хендрикс стонал. Нет половины языка и половины зубов, но говорил довольно внятно. Что с него уже хватит. Хребет Оберс-ридж, резня на Сомме, Ипр, он уже нахлебался.
На вспомогательной линии мы переложили его на телегу. Старались ехать быстрее, но на рытвинах сильно трясло. Он жалобно вскрикивал. Наконец добрались до пункта эвакуации раненых. Хендрикс взвыл, что никуда не поедет. Пришлось доходчиво объяснять начальнику медслужбы, что этого раненого необходимо спасти. Ответ я предвидел заранее: подлежащих эвакуации накопилось слишком много. Прибыли люди из военной полиции. Постановили: раз нельзя эвакуировать, отправить в здешний ближайший госпиталь, а до него пять миль. Пусть уж человек, наконец, отмучается, сказал я. Мне ответили, что это будет убийством, а нам нужен пример в назидание, чтобы было неповадно.
Конфисковали на время грузовик, запихали туда Хендрикса. Сквозь зияющую дыру между ребер видны были внутренности. Как на занятиях по анатомии. Я соорудил из бинтов повязку, дал ему морфин. Таблетки морфина он с отвращением и злостью выплюнул. Хендрикс хотел умереть. Я еще тогда подумал, что после такой потери крови его желание давно должно было исполниться, но нет. Он кричал и кричал, и это было невыносимо.
Добрались до госпиталя. Мы с Уогстафом вытащили носилки. Хендрикс неожиданно схватился за кобуру моего пистолета, то ли хотел покончить со всем этим, то ли со мной. Кто знает… Я разжал его пальцы и велел прекратить буянить. Он в меня плюнул.
Дальше быстро-быстро с носилками по каменному коридору, опять устроили несчастному дикую тряску. Бегом до самой операционной, а там аварийные керосиновые лампы «молния», очень вежливые английские медсестры, несколько французских санитаров. Операционный стол, больше похожий на колоду мясника. Перед нами рысью неслись полицейские. Они вбежали в операционную первыми и с ходу стали орать на медиков. Мы опустили Хендрикса на стол, хирург, насколько было возможно, очистил раны, стал зашивать. Пуля прошла под самой глазницей. Этим глазом Хендрикс не видел, надо же, сам себе сделал лоботомию, подумал я тогда. Хирург, молодой малый, залатал его очень качественно, и лицо, и грудь, и живот. Пока он работал, мы вчетвером держали больного. Ввели морфин, приладили трубку с иглой для переливания крови. Хирург тоже считал, что долго Хендрикс не протянет. Но мало ли… Кровь дает силы.
Положили Хендрикса в палату, он и тут буйствовал. Вырвал из вены иглу. Кричал, ругался страшно. Медсестры, бедняжки, очень расстроились. Полицейские принесли ремни, и нам наконец удалось с ним сладить. Привязали парня к кровати, начали переливать кровь. Он только мотал головой по подушке, ему было уже не вырваться.
Отправились на поиски чая и какой-нибудь еды. Еще два дня мы с ним воевали. На второй день мне передали приказ: в роту не возвращаться до тех пор, пока «подсудимый» не окрепнет настолько, что его можно будет передать карающим инстанциям. Все интерпретировалось так, будто Хендрикс преднамеренно не явился в суд.
26 сентября
Поразительно. Хендрикс все-таки не умер. А ведь его внутренности, как и у многих после пулеметного ранения, пришлось собирать по кусочкам. Спасением занималась половина сотрудников госпиталя, я старался не думать о том, что какие-то другие раненые могли из-за этого умереть.
28 сентября
Роту вчера здорово потрепали. Уэйтс, которого я оставил командиром, убит. Потери почти двадцать процентов, но мы впервые после 15-го года смогли занять намеченные рубежи.
Получил телеграмму из батальонного штаба, благодарили за то, что Хендриксу удалось спасти жизнь. И завтра утром он сможет понести заслуженное наказание. К сожалению, подсудимый пока слишком слаб, и перед расстрелом его придется привязать к дереву.
29 сентября
Сейчас одиннадцать вечера. Получил сегодня телеграмму, что расстрел был произведен успешно. Завтра передислоцируемся на новые позиции. Сегодня позвали в штаб на ужин: нынче у них там тушеная говядина и красное вино. Не пошел, сидел в своей деревенской казарме, читал Бергсона.