— Три минуты, — сказал ассистент, оператор развернул на большой треноге визографическую камеру, похожую на фантастическую лучевую пушку.
— Мы сразу войдём во все передачи, радио и новостные, И трансляция на корабли, — сообщил режиссер из своей кабинки, хотя в этом не было надобности.
— Ваше Величество, — неожиданно сказал адъютант, и монарх воззрился на него, ожидая экстраординарных новостей. Но офицер молчал, мучительно кривя губы, словно переступая через себя. На мгновение Константину показалось, что перед ним убийца, собирающийся изменить присяге. Охрана ощутимо напряглась, готовая убить возможного предателя на месте.
— Ваше величество, — повторил адъютант твердо и решительно. – Скажите, Вы уверены, что нужно делать это именно сейчас?
— Что? – не понял монарх, пораженный случившимся, как если бы вдруг заговорил его механорганизатор.
— Две минуты, — это снова ассистент. Над камерой зажёгся жёлтый огонек, режиссер что‑то неразборчиво бормотал в микрофоны в своей будке.
— Обращение к нации и морякам – это такое оружие, которое можно использовать только один раз, — с отчаянной решимостью заговорил офицер. – Но ведь у нас есть ещё целая армия… Мой брат служит в броневойсках, все понимают, что впереди сражение за Варшаву и Польшу. Может быть, приберечь?..
— Минута. Секундный отчет.
Император задумался. На световом табло под потолком, перед его глазами, но вне поля визографической камеры запрыгали оранжевые цифры. Слова офицера вновь разбудили все сомнения, тлевшие в душе самодержца, поскольку адъютант говорил сущую правду. Правильное напутствие может принести победу в сражении. Но оно же обернется дополнительным позором, если битва будет проиграна. Очередное действие, совершаемое в отчаянном рывке без оглядки на риск, с неистовой верой в победу.
— Да, так нужно, — сказал он, наконец. – Поверь мне.
— Десять секунд! – надрывно простонал режиссер, хватаясь за всклокоченную шевелюру, внутренним взором он уже видел сорванную трансляцию.
Мгновение император и военный неотрывно смотрели друг на друга.
— Я верю, — прошептал адъютант, отступая. – Благослови Вас Бог…
— И начали!.. — махнул режиссер. Жёлтый огонек камеры мигнул и сменился зелёным.
— Тишина! – грозно приказал Зимников, и офицеры, тесно набившиеся в кабинет комбрига, замолкли. Таланов машинально поглаживал нагрудный карман где у него лежала кожаная фотографница с последним снимком покойной семьи…
Терентьев включил новостник и сел, напротив, на диване, закинув ногу на ногу и обхватив колено напряжёнными пальцами. Ютта молча взяла Яна, пытающегося ползать по большому ковру, и унесла в детскую. Иван даже не заметил этого, до боли стиснув челюсти…
Поволоцкий оторвался от мыслей о теориях Адлера и Фрейда, закрыл «Вестник сибирской хирургии», взглянул на часы и, привстав, включил радиоприемник. Американский радиолог, примостившийся напротив с блокнотом, «Заметками по военно–полевой хирургии» Юдина и толстым томом «Топографической анатомии нижних конечностей» поднял голову, прислушиваясь к хрипу помех.
— Сограждане… — донёсся из динамика знакомый голос.
Константин сделал длинную паузу, всматриваясь в зеленую лампочку на камере. Речь была заготовлена заранее пресс–службой и тщательно отшлифована специалистами массовой психологии. Но в этот момент император неожиданно почувствовал, что любое заранее подготовленное слово покажется неискренним, плоским. Ему предстояло благословить людей, идущих на верную гибель, и старый прожженный политик, циник, искушённый в человеческих слабостях впервые в жизни ощутил сомнение в пользе тщательно выверенного и выученного слова. Константин подумал о том, что такая речь есть оскорбление подвига тех, кто сейчас готовился к прорыву через смертоносный огонь Евгеники. И он решился — импульсивно, внезапно, понимая с холодной отчетливостью, что творит легенду. Или губит страну.
— Друзья мои. Все, кто слышит меня сейчас, я обращаюсь к вам, независимо от национальности, веры, политических предпочтений и иных различий. Через несколько часов моряки Российского флота и Конфедерации сойдутся в битве с нашими врагами. Не буду скрывать очевидное, бой будет страшным, кровопролитным. И, к сожалению, никто не может пообещать, что победа окажется за нами.
— Господи, он сошел с ума, — потрясенно пробормотал президент Амбергер, сжимая кулаки до хруста в суставах. – Что он говорит?! И это после того, как я обещал Америке сокрушительную победу! Он погубит всех нас…
— Враг силен, очень силен. На его стороне большой опыт, хорошее оружие и нелюдская сущность. Поэтому в грядущей схватке нашим защитникам понадобится вся сила, все мужество и самоотверженность…
Визокамера и микрофоны подхватывали слова императора, передавали их по проводам на ретрансляционные станции. Домашние радиоточки, громкоговорители в публичных местах, «новостники$1 — все средства информации несли слово Императора. И без преувеличения можно было сказать, что сейчас Константина слушал весь мир.
— И ещё им будет очень нужна вера. Вера в то, что их дело – священно, что все мы верим в их успех, в их мужество и силу духа. В этой войне не будет договоров и компромиссов, потому что враг намерен вести её на полное уничтожение, и нам придется ответить ему тем же.
Пресс–секретарь беззвучно завыл, тавтология «вера в то, что мы верим» поразила его в самое сердце.
— В этот день моряки и лётчики, под знамёнами России и Конфедерации, определят, кто будет победителем, а кто исчезнет с лица земли. Поэтому, сейчас я обращаюсь к вам с просьбой, ко всем, кто слышит меня. Я говорю не как император, а как человек, один из многих. Один из тех, за кого будут сражаться наши воины. Друзья мои, помолимся за тех, кто идёт на смертный бой. За крепость их рук, за их мужество и стойкость. Пусть каждый, моряк ли он, подводник или авиатор знает, что сейчас мы все с ними – нашими молитвами, помыслами, надеждами. И ещё… каждый, кто сейчас смотрит в лицо смерти… помните, что между нелюдью под черно–белым флагом и множеством хороших, честных людей стоите только вы.
Голос императора слегка дрогнул. И после паузы, кажущейся бесконечной, Константин повторил, очень тихо:
— Только вы…
Трансляция закончилась. Что‑то забормотал диктор, но Зимников уже выкрутил регулятор громкости, приглушая звук.
— Да–а-а… — басовито прогудел отец Афанасий, бывший диакон, и размашисто, без всякой рисовки перекрестился. – Этот человек был рожден для патриархии!
Море волновалось, бурлило, цеплялось за серые борта кораблей пенными щупальцами. Тем более странным казался почти полный штиль — ни ветерка, лишь редкие слабые дуновения, как дыхание ребенка. От этого море не просто нервировало, оно откровенно пугало, будто стихия обрела волю и жадно пыталась добраться до исконных сухопутных врагов. Томас незаметно поежился, поневоле радуясь, что никакая вода не доберётся до палубы «Левиафана».
С тридцатиметровой высоты зрелище конвоя был прекрасно. Уродливо, страшно, угрожающе, и все же прекрасно, как любое грандиозное предприятие, требующее слаженной работы — без преувеличения — миллионов людей. Десятки крупных транспортов вытянулись в три длиннейшие колонны, идущие ровными линиями до самого горизонта. Более мелкие корабли сновали вокруг, как рыбы–лоцманы вокруг акул, охраняя, сопровождая, готовясь защищать и прикрывать.
В небе реяли самолеты поддержки, те, кто пойдет в первом эшелоне, принимая на себя возможный удар коварного противника. Хотя нет, не возможный…
Неизбежный.
Прямое радио- или проводное сообщение через портал было невозможно, новости и донесения передавались «по старинке», через курьеров, разумеется, в строгой секретности. Но тем не менее весь конвой уже знал, что аборигены решили ещё раз стукнуться лбом в стену, организовав грандиозную морскую битву. Шепотом передавались сообщения об американском «Эшелоне», о выдвижении имперского флота из баз Баренцева моря. Мелькали чуждые и неприятные названия «Индига», «Мезень», «Мурманск». Было очевидно, что и на этот раз все закончится большой вражеской кровью при символическом ущербе транспортам. И все же…
Было на этот раз нечто странное, потаенно–непонятное в слухах, пересказываемых множеством уст, несмотря на угрозу трибунала и утилизации. Некая неуверенность, лишённая всяческих оснований, но ощутимая почти физически. Никто не мог объяснить, в чем заключается легчайшая патина сомнения, обволакивающая любой разговор, самое пустяковое замечание. Но она просто была, и даже нобиль чувствовал некий… дискомфорт. Неудобство, выгнавшее его из крошечной одноместной каюты на палубу гипертранспорта – так официально называли «Левиафанов».
Томас с гордостью провел рукой по высоким перилам бортового ограждения, посмотрел на серо–стальную палубу, уходящую вдаль как футбольное поле. Оглянулся на море, где в параллельных колоннах высились ещё три такие же громадины. В пене волн, окруженные транспортами поменьше, они казались могучими утесами, несокрушимыми и всемогущими.
Проект «Бегемот» датировался ещё рубежом двадцатых/тридцатых годов, он подразумевал строительство серии суперлайнеров, комфортабельных и роскошных, как сады Эдема и быстрых, как военные суда. Однако в тот момент построить такое чудо техники оказалось невозможно – для титанов водоизмещением под семьдесят тысяч тонн требовались новые верфи, которые только начали строиться и уже были зарезервированы под военно–морскую программу глобального перевооружения. Проект был заморожен, но не забыт, дорабатываясь на бумаге, с регулярным пересмотром габаритов.
Когда на повестке дня встала война с Америкой, пришлось искать возможности транспортировки войск. Вот здесь то и пригодились «Бегемоты», которые на чертежных досках уже перевалили за сотню тысяч тонн. Так суперлайнер, способный перевезти за один рейс маленький город, превратился в гипертранспорт, совмещающий возможности контейнеровоза и ролкера, принимающий на борт полную танковую дивизию со всем вооружением. Машина войны уже не могла носить имя демона плотских желаний, поэтому «Бегемот» стал «Левиафаном».